Второстепенный персонаж

      Сознание приходило толчками, но, утонув в боли, уходило снова. Бело-синее пятно, потом сине-белое, желтое, потом снова белое, и темнота. И боль. Словно прибили гвоздями руки и ноги, и один забили в голову, чуть повыше уха. Звуки казались несвязным шумом, только на третий раз из него стали выпадать отдельные слова. Фигуры, которых он не узнавал, показывали ему пальцы, говорили какие-то слова, но смысл их все равно ускользал, как он не пытался его поймать. Голова гудела еще сильнее, и Мэтт снова проваливался в темноту. В одно из пробуждений, в череде цветных пятен показалось лицо, неожиданно четкое. Кто это, Мэтт не помнил, но когда оно приближалось, внутри становилось так тепло и счастливо, что боль отступала. Тогда он звал это лицо, мычал, старался поднять руку, остановить его, чтоб оно не уходило, но тело не подчинялось, боль накрывала его с головой, и снова становилось темно. Только через несколько мучительных циклов забытья и пробуждения сине-белые пятна разделились на потолок, и врачей в синих робах. Они заходили и уходили, разговаривали между собой, осматривали его. Заметив, что он открыл глаза, они сразу засуетились, забегали, привели главного, который принялся его осматривать и поднимать ему руки и ноги.       Одеревенелое тело шевелилось, но при некоторых движениях пронзала боль, и Мэтт затихал. Он быстро выяснил, что лучше не шевелить левой ногой и рукой, и хорошо бы не поворачиваться направо. Тогда не так болело. Но и лежать на спине тоже очень больно, он весь состоял из боли. И когда заходила медсестра со шприцем снотворного, он был готов целовать ей руки. Только не мог.       Сперва периоды просветления были совсем короткими. Потом становились все длиннее, и в голове как-будто прояснялось. Он уже отличал свою медсестричку от всех остальных врачей - она его кормила и перекладывала подушки поудобнее - и слабо улыбался ей. Затем пришло понимание, что белая пелена на одном глазу - это бинт, что раз в день его перевязывают, поэтому так дергает ногу и руку. Сперва он отключался от этой процедуры, а теперь она стала почти терпимой. И он, наконец, узнал лицо, от которого становилось так тепло - это Мелло, живой и здоровый, - появлялся и шептал ему на ухо: - Я в тумбочку тебе спрятал сигареты, только смотри, не спались.       Мэтт кивал и был очень благодарен: сигареты - это чудесно, только он все равно не мог встать, чтоб покурить. - Ваш друг всю неделю просидел рядом с вами, - говорила медсестра, и такие слова для Мэтта были ценнее всех сигарет на свете. - Кира сдох, - довольно сообщил ему Мелло, вольготно развалившись в кресле, когда его уже перевели из реанимации в обычную палату. - А Ниа? - еще не совсем осознавая окружающее, спросил Мэтт. - А Ниа - нет, - ответил желчно Мелло, и до сих пор не очень четкая реальность Мэтта удивилась - как нет? почему?       Больничная рубаха распахнулась при попытке сесть, и Мэтт удивился своей фиолетово-желтой груди: - Что со мной произошло? - пробормотал он себе под нос. - Девять пуль в бронежилет, две - в тебя и одна - за ухо, - Мелло поддержал его под спину.       Сидеть пока было очень больно. - Я поэтому здесь?       Мелло даже не усмехнулся. Осторожно помог снова лечь в постель и накинул одеяло на ноги: - Слава Богу, что ты - здесь.       Слабость пока еще приковывала руки и голову к постели, зато местоположение и причины нахождения тут перестали быть для Мэтта загадкой. Сознание прояснилось настолько, что он потребовал у Мелло подробного отчета о событиях того дня, но получил только сердитую отговорку.       Зато Мелло бессменно сидел с ним в палате, отлучаясь ненадолго поесть или что-нибудь купить, и Мэтту казалось, что за всю жизнь они столько не разговаривали. Говорили обо всем: о японской кухне, об американских законах, об отличиях психологии преступников и просто мудаков, о тонкостях слежки в сетях, о политике, о жизни после Киры, об автомобилях и пистолетах, о недавних событиях. Мелло придвигал свое неизменное кресло вплотную к кровати Мэтта, закидывал ноги на нее, устраиваясь с максимальным удобством, и продолжал разглагольствовать о чем-то далеком и отвлеченном, а Мэтт, словно обессилев, закрывал глаза и тайком сосредотачивался на его особенном, тонком и очень будоражащем запахе. Некому было одернуть его, больному позволялись любые капризы, даже самые запретные - например, подвинуть здоровую ногу так, чтоб пусть через одеяло, пусть едва-едва, но касаться ноги Мелло.       На одеяле пятнами лежало неяркое зимнее солнце, от дурноты постоянно клонило в сон, но Мэтту не хотелось пропускать ни секунды. Ему казалось, что он выздоравливает не от лекарств и перевязок, а от постоянного присутствия Мелло, от его сердитого голоса, когда он выговаривает медсестре за недостаточно хороший, по его мнению, уход за больным, от тех неуловимых мелочей, которые умел делать один Мелло - подать ложку именно в тот момент, когда это нужно, выбрать такую громкость голоса, которая не раздражает, не задавать идиотских вопросов, - верный признак людей на одной волне. Несмотря на постоянную боль и неудобства, Мэтт был счастлив от того, что мог задать Мелло любой вопрос, и Мелло, пусть и нехотя, пусть и не сразу, все равно отвечал на них.        Так и удалось выяснить, что Такада прокололась на собственной глупости, надеясь провести такого стреляного волка, как Мелло, кусочком Тетради в лифчике. Что Мелло сначала не хотел ее убивать, только подержать в фургоне грузовика столько времени, сколько понадобится, чтоб забеспокоились Киры и мобилизовался Ниа со своими агентами. Но она, ведомая то ли своими странными бабскими мотивами, то ли чьей-то злой волей, подставилась сама, и пришлось ее убить.       Как Мелло осторожно уходил из полыхающей церкви по кустам, холодея от ужаса, что его вот-вот заметит подлетевшая на Мерседесе Халли и подстрелит, то ли опять-таки по странным бабским мотивам, то ли с испугу.       Как Ниа, реализовав сложнейшую, вполне достойную преемника L комбинацию, припер Киру к стенке и вынудил полицейских застрелить его. А потом исчез сам, словно под землю провалился. Все попытки связаться с ним не приносили результата - его телефоны и даже телефоны его агентов были отключены. Японский небоскреб L встретил визитера пустотой и пылью, ничто не подсказывало, что еще несколько дней назад тут кто-то обитал.       Как Мелло нашел его, Мэтта, в этой клинике через пару дней после всего случившегося, и едва не перестрелял всех ее обитателей просто от того, что ему показалось, что за Мэттом плохо ухаживают.       Голова кружилась от контузии, а может, от этой мысли - Мэтт не знал, зато без конца повторял ее себе ночью, когда тело дергало от боли, чтобы стало легче. - Почему нас не замели, Мелл? - спросил он через две недели, когда в голове достаточно прояснилось, чтоб задавать здравые вопросы. - Потому что не мы устроили чертову бойню, - тут же отозвался Мелло от окна, в котором что-то разглядывал. - А от ствола я избавился сразу, как пристрелил Такаду в фургоне. Нас не за что брать. Я спасал ее - это видели десятки свидетелей, и под присягой подтвердила на допросе агент ФБР, Халли, мать ее, Лиднер. А тебе вменили мелкое хулиганство. Но ты подданный другой страны, штраф - не более, да и всем сейчас не до тебя. - Это Ниа, да?       Мелло отвернулся. - Возможно, - буркнул он сквозь зубы. - Как ты поправишься достаточно, чтоб перенести перелет, мы сразу возвращаемся.       Вопрос, кто оплачивает хорошую частную клинику, отпал сам собой .

***

      О том, чтоб вернуться в Лос-Анджелес и речи не было - вряд ли за два месяца утихла шумиха после убийства дилера Джони Лысого. И как-то само собой получилось, что Мелло взял билеты на Нью-Йорк. Оставшихся после японской эскапады наличных им хватило на крошечную тесную квартирку в Ист-Сайде, в доме из красных панелей в самом конце Хьюстон-стрит. Смешно было и думать, что Мелло перевезет сюда свой гардероб, который заполнит обе их комнатки до самого верха.       Нью-Йорк раздражал: плотно прижатые друг к другу безликие дома, грязные подворотни, и Гудзон - запах воды, влажный, тяжелый, совсем не солнечный, как в ЭлЭй, прочно впитывался в обивку мебели, в стены, даже в полотенца. День за днем Мэтт приходил в себя и после перелета, и после ранений, расставлял свои ноуты в новом жилище, привыкал к квартире, к тому, что солнце теперь светит в комнату не с той стороны, что сверху никто не топает и не смотрит Энимал Плэнет на полную, что до закусочной два квартала пешком, а машины нет, и с ним живет смурной и уставший Мелло. Но себе не изменяющий - первое, что он потребовал, едва завидев клубки проводов и забор мониторов в Мэттовой комнате - подключиться к нью-йоркской штаб-квартире СПК. Мэтт недоумевал зачем, ведь Киры больше нет, и Ниа больше не в чем обскакивать, но никто не снизошел до объяснений.       Еще через три недели жесткой экономии кончились оставшиеся деньги. Мелло заказы больше не приходили - он спалился в Лос-Анджелесе, и большие ребята не хотели проблем. Решено было продать "Камаро", зависшую в Лаксе, за наличку по поддельным документам. Мэтт страдал три дня, потом предложил еще продать все Мелловы тряпки, те, что подороже. В ответ Мелло пригрозил устроить распродажу подержанных ноутбуков.       Покупатель на машину нашелся быстро, и Мелло укатил автостопом в ЭлЭй, обещав вернуться, как накатается и потратит все полученные деньги, но уже вечером того дня прислал смску “Привет из Айовы”.       Вылизав дочиста последний пакет с чипсами, Мэтт потратил два часа на торговлю со своей совестью, а потом плюнул на запрет Мелло светить хату, и со всеми предосторожностями хакнул страховую контору из Ричмонда. Он оправдывал себя тем, что делает это для приятеля, которому будет приятно вернуться к накрытому столу - они уже сто лет не заваливались вот так, вместе, под пиво, перед телевизором.       Правда, теперь телевизор, в сочетании с Мелло, рождал болезненные ассоциации, поэтому Мэтт подумал-подумал и добавил еще нолик к переводимой сумме - можно, в конце-то концов, потратиться и поужинать в приличном ресторане. Они ведь еще не отмечали свое чудесное спасение из передряги с японским психом, а жизнь стоит самой классной нью-йоркской забегаловки. И чтоб там играл джаз, и пела девчонка в блестючем красном платье в обтяжку.       Но правда была в том, что Мэтту просто хотелось есть, а Мелло с деньгами можно было ждать назад только через три-четыре дня. Поэтому он первым делом заказал себе пиццу на адрес магазинчика на соседней улице и, в ожидании звонка, стал просматривать отзывы о городских барах с приставкой "джаз". Наверное еще до конца не отпустило напряжение, в котором они жили с самого детства, - когда нужно было выбирать не то, что хочется, а то, что-лучше-сделать-чтоб-утереть-нос-белому-ублюдку.       Но сумма с тремя нулями давала большой простор для выбора, и у Мэтта разбежались глаза. В Нью-Йорке он не бывал, да и вкус имел не изысканный, поэтому всяческие “Per Se” и “Радужные комнаты” в Рокфеллер Плаза его не прельстили. Зато симпатичный подвальчик “Иридиум” на Бродвее, с приличной, по отзывам, кухней и настоящим оркестром, который начинал играть в семь вечера, вполне подходил. Он заказал там столик на ближайший четверг и задумался, как подать это приятелю, чтоб не спровоцировать очередной выплеск бурного негодования и по поводу внезапно появившихся денег, и по поводу приглашения на ужин. К ужину можно взять настоящего вина, - попросить официанта принести самое лучшее, какого-нибудь очень урожайного года, такого, как показывают в кино. Пьяный Мелло куда раскованнее трезвого, и куда добрее и сговорчивее. И кто знает, может вечером после ужина, если аккуратно попытаться…       Тренькнул мобильник, и Мэтт вздернулся - звонили из магазинчика сообщить, что заказ прибыл.       Мелло приехал на день позже, чем хотел, зато в отличном настроении. Со своим звонким “Алоха!” он ворвался в их обиталище и приветственно стукнул вышедшего навстречу Мэтта под ребра. В путешествии он как следует проветрился и пришел в себя - от его японской подавленности и мрачности не осталось и следа. - Живем! - радостно поделился он, хлопнув себя по внутреннему карману.       Мэтт уже открыл рот, чтоб сказать ему про ресторанчик на Бродвее и ужин в четверг, но стушевался, увидев Мелловы запыленные, грязные с дороги, сапоги. А сам Мелло уже, скидывая на ходу куртку и свитер, скрылся в комнате - в его руках тускло блеснул незамеченный ранее заветный чемоданчик. Мэтт подобрал брошенные на пол вещи и пошел следом. Чемоданчик уже исчез, а сам Мелло вынимал из шкафа большое полотенце. - Я в душ. У меня в голове, кажется, муравьи завелись, - сообщил он, заметив Мэтта у косяка. - Как там ЭлЭй? - спросил Мэтт. - Старый Джо передает тебе привет. Пожрать есть чего-нибудь? - это был прежний тот самый его Мелло, и Мэтт улыбнулся ему: - Да. Чизбургеры и консервированная кукуруза. Будешь?       Он так и не решился сказать об ужине ни на этот день, ни на следующий.       Мелло много времени тратил на восстановление связей и репутации: Нью-Йорк - дорогой город, а наличность за проданную машину не вечна. Они часть суммы уже потратили, накупив в интернет-магазинах всякой необходимой для жизни всячины. Мэтт снова выбрал себе полосатую майку, взамен простреленной, и на язвительное замечание Мелло отбоярился традициями. Все полосатое ему казалось интереснее, чем скучное однотонное и, кажется, шло. Мелло же подобрал себе всего три тряпки, зато заоблачно дорогие и, напялив их, целыми днями пропадал где-то в городе. Мэтт все эти дни промучившись нерешительностью и сомнениями - а надо ли? а вдруг? а может отменить? - все же поставил себе крайний срок разговора на сегодняшний вечер и целый день бродил из комнаты в комнату, вздыхая и собираясь с духом.       Стрелки крутились и крутились, пахло сыростью с реки, едва слышно шумел большой город, Мэтт сидел на диване не в силах занять свою голову хоть чем-нибудь, а Мелло все не приходил.