Второстепенный персонаж

      Мэтту было скучно. Пустая и тихая квартира пахла пылью и навевала тоску. Он сначала чутко прислушивался к любому звуку, все пытаясь различить шаги за дверью. Потом день за днем играл до головной боли, изредка выбирался в магазины, когда заканчивалась еда, слонялся из угла в угол, спал. Все дни телефон равнодушно молчал, и за дверью раздавались только шаги поднимающихся к себе соседей. Он разговаривал с своими ноутбуками и часами чертил огрызком карандаша беспорядочные линии на кухонном столе.       Нельзя.              Нельзя.       Это слово, повторенное себе десятки раз, выписанное на стенах и окнах, звеневшее у него в голове. Нельзя. Он ни за что не должен мешать.       Через три недели Мэтт понял что сходит с ума. Стены давили на него, казалось, они сдвигаются и вот-вот сожмут его между собой. Он сбежал от них на улицу, прихватив только сигареты.       Спрятав лицо в капюшоне толстовки, он медленно брел по сырой набережной Гудзона, воняющей илом. Он проходил мимо гуляющих парочек, детей и чаек, вопящих наперебой, мимо рыбаков, надеявшихся что-то поймать в мутной воде, мимо нищих, деловито роющихся в мусоре. Стоял, облокотившись на парапет над рекой, и ветер приносил с реки тухлые запахи большого города. Где-то орали песню, где-то смеялись, и серое небо накрывало весь этот картонный пейзаж сверху. Спрятав подбородок в сложенных на бетонной ограде руках, Мэтт зачарованно наблюдал за мелкими барашками на воде, в который раз собираясь с духом для финального звонка.       Мысль о том, что его больше тут ничего не держит, пришла к нему в одну из бессонных ночей, когда он осознал, что если прямо сейчас покончит с собой, обнаружится это только через месяц, когда квартирная хозяйка придет за оплатой.       Можно поехать в Лос-Анджелес или еще куда-нибудь. А, может, и в Европу. Осталось только придумать, как сообщить это Мелло. Устроившись на спинке лавочки, Мэтт в который раз вынул телефон. Так просто: всего двенадцать цифр и несколько слов отделяют его от какой-то новой, неведомой жизни. Он выдохнул сигаретный дым и приложил телефон к уху.       Мелло ответил довольно быстро. Фоном отчетливо доносился плеск воды и эхо большого помещения. - Мэтт! - обрадовался он. - Ты как? Не проиграл еще свой мозг инопланетянам? - Привет, - сказал Мэтт и вдохнул, собираясь с мыслями, но в трубке его перебили. - Знаешь, где я сейчас? В панорамном бассейне на сорок шестом этаже. Головастик считает, что у меня нездоровый вид и гоняет меня сюда каждый божий день. Это чума, Мэтткинс! Я сижу в джакузи, и в окно вижу весь Нью-Йорк! Черт, как классно быть богатым! - Мелло, я тут... подумал...       Но его снова перебили. - Головастик говорит, чтоб ты двигал сюда. Это все - наследство L, а значит и тебе тоже причитается. Тут места куча, устроим тебя, где понравится. Выберешь сам. Адрес же знаешь? Давай сюда.       И отключился.       Мэтт докурил сигарету, неторопливо слез с лавочки и вдруг, резко размахнувшись, зашвырнул ненужный уже мобильник прямо в воду. Пара нищих у бетонного ограждения поодаль удивленно повернула к нему головы.       Все его нехитрые пожитки уместились в небольшой чемодан и спортивную сумку. Снова полосатый, в оранжевых гогглах на глазах, он стоял посреди аэропорта имени Джона Кеннеди, совершенно не выделяясь из суетящейся разноцветной, волнующейся толпы. Он стоял напротив табло с расписанием вылетов, все пытаясь понять, где же теперь ему хочется оказаться. Он смотрел на названия авиакомпаний и стран, на меняющиеся цифры и ничего не мог решить. Куда ему хочется? В Бразилию? В ЮАР? Во Францию? - Начинается регистрация на рейс шестьсот шестнадцать, компании "Бритиш Эйруэйз", следующий маршрутом Нью-Йорк - Лондон. Всех пассажиров просим пройти к выходу семь. Внимание! Начинается регистрация...       Лондон. Мэтт вдруг ожил. "Если головоломка не сходится, и тебе не собрать паззла - начинай сначала" - вспомнилась ему старая мантра Ниа. Начать сначала. Ну, конечно! Как же это мудро. Мэтту нужны новые воспоминания, поэтому он снова начнет сначала! И осмотревшись, с горящими глазами он сквозь толпу кинулся к стойке авиакомпании.       Винчестер встретил его моросящим дождем. В древнем городе все осталось, как было на протяжении последних тринадцати столетий. Мерный звон монастырского колокола, тихая речушка за маленькой набережной, замшелые каменные развалины тринадцатого века, и этот запах, запах, которым может пахнуть только детство - светлый, легкий, с крохотной ноткой горечи. Та же украшенная крестами ограда Ваммиз, и те же витые ворота с будкой привратника, и все тот же шпиль над приютской часовней. Мэтт шел не торопясь по главной аллее, через парк, упиваясь воспоминаниями. Вот полянка, на которой они всегда играли в салочки. Раньше она казалась такой большой, а теперь Мэтт увидел, что она совсем, совсем крохотная! Вот качели, он их очень хорошо помнил, потому что сильно расшибся, когда на спор с Мелло раскачался аж до самого неба и, не удержавшись, вылетел с них в кусты. Вот лавочка, на которой любил читать Ниа... Мэтт поморщился и ускорил шаг.       Роджер Рувье встретил его весьма неласково. - По какой причине ты здесь, Мэтт? - холодно проговорил директор, по обыкновению восседая за своим внушительным столом красного дерева. - Что тебе здесь нужно?       Лгать или придумывать бессмысленно. - Я приехал, чтоб остаться здесь. Если вы позволите.       Роджер, казалось, удивился. Он сплел пальцы и устроил на них подбородок. - Я наслышан от Ниа о ваших с Мелло похождениях, и о вашем способе жизни. И конечно я ни при каких обстоятельствах не подпущу тебя к детям. Я не могу позволить тебе остаться в приюте. Сегодня переночуй, и завтра покинь территорию Ваммиз, будь так любезен. - Не ставьте на мне крест, мистер Рувье. Не лишайте меня шанса, - Мэтт сказал это почти жестко, почти приказал. Шагнул к его столу. - Я хочу начать сначала.       Директор молчал. - Нет, Мэтт, - проговорил он наконец. - Я сказал, нет. Мне не нужен тут бандитский притон. - Дайте мне работу. Любую. И посмотрите. Если я вас не устрою, вы меня можете выгнать в любой момент. Не будет никакого притона. - Ты рос у меня на глазах, Мэтт. У тебя были прекрасные задатки. И как ты ими распорядился? Ты стал членом банды, грабил, убивал... - А потом убивали меня. С одобрения вашего ненаглядного Ниа! - выкрикнул Мэтт и резко сдернул рукав на левом плече.       Роджер Рувье, растеряв вдруг свою хваленую английскую выдержку, взволнованно рассматривал затянувшуюся красноватую дырочку от пули. - Такая же на бедре, - хмуро дополнил Мэтт. - Это Ниа приказал тебя расстрелять? - Он счел это наилучшим вариантом для достижения результата - поимки Киры. Чтоб Мелло довел до конца дело, которое он ему предназначил. Дополнительный стимул. Только он вам в жизни не признается.       Роджер устало снял очки и спрятал лицо в сплетенных пальцах. - Почему я должен верить тебе? А что если ты врешь?       Мэтт молчал. А потом вдруг сказал медленно и грустно: - Я устал бегать, мистер Рувье, я устал прятаться. Мне надоело быть бесплатным приложением к кому-то. Слепо подчиняться, даже если я считаю иначе. Подстраиваться под чьи-то вкусы. Я хочу носить свое собственное имя, а не кличку, хочу просто жить своим умом, в конце концов, начать уважать себя. Мне нужен старт.       Через длинную-длинную паузу Роджер достал из стола лист бумаги, написал на нем несколько строк и протянул Мэтту. - С этим зайдешь к завхозу. Надеюсь, помнишь, где это? - Спасибо, директор, - светло улыбнулся Мэтт и выбежал в дверь.       Надпись на листе была предельно лаконична: "Мистер Дживас с настоящего момента назначен помощником завхоза. Директор Рувье. Дата. Подпись."       Очень быстро вся техническая часть Ваммиз отошла под контроль Мэтта, теперь уже Мэйла. Все поломанные розетки и выбитые кабели, все неисправные компьютеры и газонокосилки, вся закупка разнообразного оборудования. Он мог днями напролет, не обращая внимания ни на что вокруг, копаться в электрощитке или налаживать телефонную станцию. Или безвылазно торчать в компьютерном классе, ломая голову над тем, что же такого наудаляли малолетние изобретатели в настройках, что теперь на всех машинах синие экраны. Или кропотливо ваять приютский сайт, вдохновляясь разнообразными ежедневными мелочами.       Сначала ему не доверяли. Завхоз всюду ходил за ним по пятам, покашливая и сморкаясь. Рождер ежедневно навещал его по вечерам, якобы наладить связь. А сам шнырял глазами по столам и шкафам, когда сидел с чашкой чая в маленькой Мэйловой комнатушке. Мэйл был почти уверен, что в его отсутствие он и вовсе приказывает обыскивать его пожитки. Но скрывать было нечего, он не лгал никому.       Незаметно визиты Роджера сошли на нет, а завхоз забегал к нему уже просто так, скоротать темные зимние вечера. Они спускались на кухню, где повариха неизменно подавала им к чаю горячие плюшки или свежее печенье, наливали себе по чашке и беседовали. Говорил в основном завхоз, а Мэйл слушал, но ему это нравилось. Потому что он не мог представить себе более уютной картины, чем эта - снежный вечер на кухне за чаем и неторопливым тихим разговором.       Совершенно противоположной его прошлой жизни. И он не вспоминал ее, не думал о той темной квартирке в дешевом квартале Лос-Анджелеса, в которой они прожили последние пять лет, о запыленных окнах, через которые виден кусочек пронзительно-синего неба, не вспоминал стук стаканов и немецкие песни на маленькой кухне. Гнал от себя картины опущенных ресниц, рук, запутавшихся в светлых волосах, стыдливых улыбок. Все, что не предназначалось ему.       Мэйл прихлебывал свой чай из тонкой фарфоровой чашки, почти не прислушиваясь к мерной беседе остальных, и старался не думать. Но не мог. Думал. Оценивал. Глубоко внутри спрашивал себя. Получалась очень грустная картина. Ему пришлось пойти за Мелло до конца, до самой смерти, но и этого не хватило. А Ниа просто был, и этого оказалось достаточно. Просто быть. Совершенством. Тем, чем Мэтту не стать никогда, даже если бы он умер. И говорить это себе над чашкой ароматного горячего чая в безмерно согретой уютом кухне Ваммиз было... противно. Или больно. И когда особенно сильно кололо, Мэйл делал глоток из своей чашки, словно там была чудодейственная микстура забвения.       Он так уходил в себя, что остальным приходилось раз или два громко окликать его, чтоб дождаться ответа на свой вопрос. Он отвечал им односложно или просто улыбался. В конце концов, и повариха, и завхоз, и даже разговорчивый дворник, тоже любивший эти вечерние посиделки, просто оставили его в покое. Сидит себе в уголке, ну и пусть сидит. Странный какой-то.       Мэйл тоже думал, что он странный. Он, наконец, признался себе, что для главного человека в своей жизни он был не более, чем удобством. И это причинило сильную боль.       Ваммиз жил своей жизнью, кипя и бурля теми неуловимыми прелестными событиями, которые составляют каждый счастливый день дружной компании. Кто-то ссорился и мирился, изучали новые темы, играли, ходили в музеи, солнце вставало и садилось. И Мэйл прижился. Научился по вечерам выходить из своей комнаты. Научился прямо смотреть в глаза. Он давно забросил зимние кухонные посиделки с поварихой и завхозом, зато с удовольствием сидел на полянке и наблюдал, как воспитанники играют в футбол. Даже иногда соглашался постоять на воротах. Он стал узнавать многих ребят в лицо, некоторым даже помогал с домашним заданием, тайком от учителей. И увлеченный этой атмосферой звонкой юности, маленьких происшествий и радостей, он вдруг обнаружил, что воспоминания стали тускнеть. Не исчезли, но словно лишились крохотных коготков, которыми царапали его столько бессонных ночей.       Через год Мэйл полностью переоборудовал компьютерный класс Ваммиз, еще через полгода стал помогать учителю информационных технологий в подготовке тестовых заданий и контрольных. А когда тому пришлось переехать в Бирмингем к больной матери, занял его место. Роджер без звука подписал его назначение.       Со временем он привык, что теперь даже директор звал его "мистером Дживасом", переехал из Ваммиз на съемную квартиру в городе, стал носить очки. Завел себе вдовушку "в самом соку" и ходил к ней в выходные на чай. Она была старше его, звала его "Мэй" и гладила ему рубашки. Мэйл любил засыпать у нее на груди, видимо находя в этом некий эрзац материнской любви.       Орда маленьких гениев обожала его, он сам открыл для себя прелести взрослой независимой жизни, но... ему было скучно.