Двадцать лет и четыре зимы

Твои счастливые глаза я понимаю, но мы далеко зашли И со дня на день обещает быть гроза Не красят нас такие дни, В которых мы уходим друг от друга и находим ночью лишь фонари Кукрыниксы — Твои счастливые глаза Четвертая зима. Гилберту двадцать шесть. Он, как идиот, стоит на улице в почти тридцатиградусный мороз в вязаной шапочке с узором в виде снежинок. В аэропорту полно народа, но такси как назло нет. Толстая и маленькая стрелка на циферблате лениво ползет к одиннадцати. Черт. Большинство нормальных людей уже наготовили ведро оливье и сидят дома с домашними. Вручают подарки, зажигают бенгальские огни, ссорятся, мирятся, главное — вместе. А он тут один. Раньше он ненавидел этот праздник, но теперь все должно быть по-другому. Иван, наверно, уже и не ждет его. Может, он спит, укрывшись тем самым клетчатым пледом, под которым они спали вместе еще в студенческие годы, в общежитии, когда в самые крещенские морозы вырубили отопление. А может, просто стоит у окна, вычерчивая знакомые инициалы на запотевшем стекле… Гилберт вздрагивает, когда прямо перед ним резко тормозит заляпанная грязью «волга». Дверца резко распахивается, и ему насмешливо улыбается венгр с фисташково-зелеными глазами. В его каштановых волосах синие блестки, а за ухом бумажный цветок из салфетки. — Эрж?! Нет, таких совпадений не бывает даже на Новый год! — Давай быстрее, принц, а то карета уедет, меня Соня ждет дома, — хмыкнул Хедервари и тут же расхохотался в голос, глядя на ошалевшую физиономию Гилберта. — Не стой столбом, не только у тебя командировки в Новый год бывают. — Ага, — на автомате отзывается Гил, но тут же замирает, как громом пораженный. Точно, как он мог забыть! — Подожди минутку, я сейчас! Когда Гил прибегает расхристанный, но сияющий, как новенький пятак, Эрж смотрит на него, как на сумасшедшего. Но Гилберт только подмигивает. — Трогай, служивый! В машине пахнет хвоей, настоящей, а не тем суррогатом, что обычно в виде картонной пахучей елочки вешают перед лобовым стеклом, на сиденье парочка острых зеленых иголок впивается в руки. Сама машинка совсем старушка и совершенно не подходит модно одетому венгру. Как, впрочем, и бумажный цветок в волосах. Все это отдает каким-то сюрреализмом, и Гил почти уверен, что он все еще спит в самолете, но машина резко тормозит перед знакомым домом и Гилберта буквально силком высаживают перед подъездом, хлопнув на прощание по плечу. И поминай как звали! «Ишь, как торопится. Видать, жена ждет. А он ждет меня?.. » Байлшмидт снова ощутил то самое почти детское волнение, что он испытывал в Новый год, когда не мог дождаться отца и мать с очередного приема, и сидел в одиночестве среди дорогих бездушных игрушек и все ждал, ждал… Он теперь не один. Квартира встречает его мерным шипением жарящихся котлет, которые, впрочем, уже давно превратились в памятник самим себе из угля, мерцанием китайских лампочек, обвивших чуть кособокую, но сочно-зеленую красавицу, горкой оранжевых очистков на столе и спящим клубочком Ваней на кухонном диване. Гилберт торопится разуться, нетерпеливо стряхивает с плеч запорошенное снегом пальто и подходит к спящему на диване Ивану. Котлеты все еще шипят, и Гил как-то отстраненно думает, что надо бы выключить плиту, но не может оторвать взгляда от расслабленного и по-детски мягкого выражения лица Брагинского. Он, трогательно положив ладонь под голову, тихонько сопит. Край очередного свитера с парнокопытными окрашен в розовый свекольным соком. Селедка под шубой гордо возвышается на столе. «Старался, готовил. Значит, ждал», — с почти иррациональной нежностью думает немец и зарывается пальцами в пепельные мягкие волосы. Светлые ресницы чуть дрогнули. — Гил?.. — Ну привет, хозяюшка, — усмехнулся Гилберт, чувствуя, как губы против воли растягиваются в широкой улыбке. Ваня, сонный и встрепанный, в дурацком свитере, с торчащей прядкой волос и следом от подушки на щеке. Такой домашний и родной… Гилберт с запозданием замечает, что Брагинский сжимает в руке что-то красное. При ближайшем рассмотрении оказывается, что это леденец-петушок. Это была их маленькая традиция — дарить эти дешевые, но вкусные сладости друг другу каждую зиму. Хорошая традиция. Навевает воспоминания. — Я думал, ты уже не приедешь, — смущенно улыбаясь, проурчал Иван и тут же сграбастал Байлшмидта в медвежьи объятья. Тот лишь хохотнул, сжимая русского в ответ и утыкаясь носом в русую макушку. — Как ты хоть доехал? Сейчас же проще деда Мороза вызвать, чем найти трезвого таксиста! — Не дай боже твоего деда вызвать. Северный олень подвез, — подмигнул Гилберт, радуясь, что «олень» никогда не узнает об этом комплименте, и тут же добавил, пытаясь сохранить максимально серьезное выражение лица, — Вань, я должен сказать тебе кое-что важное. — Да? — Чуть напрягшись, отозвался Иван, внимательно вглядываясь в глаза немца. Гил, ничуть не смущаясь, опускается на одно колено и, порывшись в карманах, достает красного петушка на деревянной палочке — близнеца того, что Иван сжимал в руке. — Ровно двадцать лет назад я встретил мальчика, которому не с кем было встретить Новый год, и позже он сказал, что если я загадаю желание, то оно сбудется. И оно сбылось. Теперь я хочу исполнить его желание. Давай проведем все следующие зимы вместе? Ваня улыбается. Чисто и светло. В его глазах давно нет льда, а вот руки все такие же холодные. Целуется он нежно, смущенно пряча взгляд за тенью от ресниц, а у его губ яблочный вкус карамели на палочке. Брагинский буквально валится на него с дивана и они, смеясь и шутливо лупя друг друга диванными подушками, прокатываются по ковру. Под рукой что-то хрустит. — Ой, у него хвост сломался, — восклицает Иван, показывая петушка с отломленным боком. — Что бы это значило? — хмыкает Гил, придвигаясь ближе и целуя его в висок, вдыхая запах морозной свежести и малинового чая. — Может, то, что кое-кто будет меньше петушится в Новом году? — Вот уж вряд ли, — тут же отзывается Гил. — К слову, где мой свитер? — Он тебе сейчас разве что на голову налезет, — хихикнул Иван, но послушно полез под диван, вытаскивая запыленную коробку и извлекая на свет божий тот самый свитер, что когда-то связал для Гилберта. Еще одна светлая традиция — надевать его каждый год. — Что там дальше по плану? — М-м, спасти котлеты? — натягивая свитер, максимально невинно вопрошает немец. У Вани на лице появляется совершенно очаровательное выражение нашкодившего кота. — Ой. Ну вот, опять. Каждый раз одно и то же, — Иван, кажется, немного расстроен, но Гилберт только хохочет и целует его в кончик носа. — Это тоже традиция! Мы ритуально сжигаем котлеты, как символ заевшего быта! — пафосно вещает Гилберт, забравшись на диван и откусывая голову бесхвостому петушку. — Мда? А книги сказок ты мне даришь каждый год в честь чего? — хмыкнул русский, отправляя котлеты в ведро к мандариновым очисткам. — Чтоб ты помнил, какой принц тебе достался, — оскалился Байлшмидт, уворачиваясь от пущенной в него мандаринки. — Когда ж ты успел из копытца налакаться? — иронично спросил Иван, опускаясь рядом с Гилом на диван, попутно сдирая обертку со своего леденцового петушка. — А ты возьми и расколдуй! — с вызовом откликается Гилберт, хитро щурясь. — У нашей сказки будет счастливый конец. Они целуются под бой курантов. В сиреневых глазах вопреки всем законам природы зимой цветут подсолнухи, и отражаются в других, алых. Да, у этой сказки будет хороший конец. А за окном мягкими белыми хлопьями падал снег и мороз рисовал причудливые узоры на стекле. Все, что ему осталось, кусать за нос спешащих домой прохожих. Места в чужих сердцах больше не было. Где-то на окраине Москвы Эржерон Хедервари сделал предложение руки и сердца Софии Эдельштайн (и получил согласие), где-то очень далеко, Наталья Арловская решила отпраздновать новый год в одиночестве (и получила отказ). Там же робкий юноша Торис решился наконец потревожить свою неприступную соседку, и еще долго уговаривал ее загадать желание, которое непременно сбудется. О том, что желание у них было одно, они узнают много позже. Но это уже совсем другая история.