Двадцать лет и четыре зимы

Обидеть легко. Простить очень сложно, И кое-когда, и кое-кого Почти невозможно. И в пору решить, И всё завершить, И больше не думать, И в пору забыть. — Ты для меня ничего не значишь! — Но почему тогда ты плачешь? — Я для тебя ничего не значу! — Но почему тогда я плачу? Кукрыниксы — Ты для меня Третья зима. Гилберту двадцать. Самое время для того, чтобы делать самые большие ошибки в своей жизни. И он делает. Когда он говорит Ивану, что им нужно расстаться, тот только печально улыбается, чуть сильнее сжимая в руках чашку крепкого чая. В нем чайная ложка меда и долька лимона, Гилберт знает это наверняка. Он вообще непозволительно много знает об Иване, и все же недостаточно, чтоб предсказать его реакцию. Иван молчит. У него в глазах будто светится надпись, нашкорябанная его летящим почерком: «я знал, что так будет». На губах — примерзшая улыбка, и Гилберт чувствует, как в груди сворачивается мерзкий комок. Ему хочется, чтоб Иван закричал, чтоб ударил его. Байлшмидту хочется взять свои слова обратно, затолкать их себе в глотку и оставить гнить там где-то внутри, но они уже сорвались с губ и разлетелись чернильным каркающим вороньем. Иван молчит. По стеклу начинают барабанить прозрачные капли дождя. Гилберт все равно выходит на улицу. Он просто не может смотреть ему в глаза. Уже идя по серому унылому проспекту, он вспоминает, как в детстве мама говорила ему, что дождь это слезы ангелов. Гилберт в ангелов не верил даже в детстве. *** Иногда кажется, что слова это что-то материальное. Что они могут ранить не хуже стали или согреть лучше теплого пледа. Для Гилберта слова были просто словами. До этого момента. Он вернулся в свою квартиру в центре города. Там пусто и светло, на подоконнике стоит чуть покосившийся фикус — подарок мамы. В холодильнике пусто, а в углу пылится гитара. Обычная акустическая, не чета электронному монстру, на котором немец обычно лихо наяривал заводной мотивчик на студенческих вечеринках. Здесь воздух другой. Он пахнет его прошлым. Терпким шипровым одеколоном, запахом любимой кожаной куртки и машинным маслом. Раньше Гилберт думал, что так пахнет свобода. Вот только свободным он себя не чувствует. *** Комок в груди меньше не стал. Гитарные рифы отдают ржавым лязгом, мягкие губы с вишневым блеском оставляют во рту мерзкий пластмассовый привкус. Эрж смотрит на него как-то странно, почти сочувственно и это становится последней каплей. Он больше не приходит в когда-то любимый клуб, предпочитая ему гнетущую тишину и запах чая с мелиссой вместо мохито. Он по привычке кладет одну чайную ложечку меда и ломтик лимона, и только потом недоуменно смотрит в чашку. Желтый полукруг плавает в янтарной жидкости, а потом медленно идет ко дну. Противный комок перекочевал из груди в горло, и Гилберт почти залпом пьет обжигающий чай. Вкуса он не чувствует. *** Январь стучится в дверь совершенно внезапно. Он тихонечко подкрадывается со спины, ступая мягко, как кот на подушечках лап. Запах мандаринов и хвои заполняет морозный воздух. Гилберт почти все время один. Он не отвечает на звонки, но все равно судорожно хватается за телефон каждый раз, когда тот начинает вибрировать под хриплые выкрики какого-то рок-музыканта. Он так и не позвонил ему ни разу. Не то чтобы Гилберт ждал. Вовсе нет. Он завел дурацкую привычку перед сном брать телефон в руки листать контакты до тех пор, пока не натыкался на его имя, и просто пялиться в экран. Это уже отдавало какой-то обсессией. Сил нажать на кнопку вызова не было. *** Все случилось как-то само собой. Он просто шел по улице, вернее, бесцельно бродил, как обычно, когда вечером в пустой квартире было совсем невыносимо, а чай с медом и лимоном все так же отдавал горечью. И тут он увидел Его. Гилберт не знал, что тогда сильнее повлияло на него — то, что он увидел Ивана спустя столько времени (три месяца и восемнадцать дней, если быть точным) или то, что он был не один. Первым в глаза бросился длинный сиреневый шарф, потом чуть припорошенная инеем русая макушка и уже после — сам Иван. Он немного сутулился, но шел размеренным шагом человека, привыкшего подолгу гулять, а рядом с ним плечом к плечу шел светловолосый парень в ярко-красной куртке. Он что-то радостно говорил и активно жестикулировал. Иван только кивал в ответ. Сердце сначала замерло, а потом пустилось в пляс, а пульс, казалось, отдавался в голове колокольным звоном. Оно стучало так громко, что Гилберт был уверен, сейчас Иван и его спутник замрут, оглушенные этим чудовищным звуком. Но они все так же шли вперед, не замечая ничего вокруг. И Гилберт, еще с полминуты постояв, глядя им вслед, бросился за ними. Позже он будет сидеть у Ивана на кухне, приложив полотенце с толченым льдом к рассеченной губе. Удар у Альфреда — нового соседа Ивана — был хорошо поставленным. Сидели они в молчании. Альфред, проявив недюжинную чуткость, ушел сам после первой чашки чая и такого же холодного компресса. С Иваном он весьма тепло попрощался, отчего у Гилберта даже заныли сбитые костяшки пальцев. За окном смеркалось, и Гилберт внезапно понял, что чай тот же самый, привычный, но совсем другой. И пахло на кухне яблочным пирогом и апельсиновым освежителем. Ничего особенного, кажется. Но что-то было не так. Вернее, как раз так. И от этого было тревожно и легко. Сбитые костяшки ныли намного меньше, чем рассеченная губа, и уж точно меньше, чем дурацкая качающая кровь мышца в груди. Иван едва ощутимо вздрагивает, когда немец обнимает его со спины. На кухне пол дощатый, жесткий, не прикрытый мягким ковром, как в гостиной. Встать на колени удивительно легко, внутри ничего не скребется, не воет о поцарапанной гордости. Там уже три месяца и восемнадцать дней нет ничего, кроме кристально-чистой пустоты. Гилберт впервые в жизни просит прощения.