The Banshee Show: Pandora's Box

      Это не было моим лучшим решением, но зато единственно верным, уж точно. После всего, что случилось: после смерти Скотта, после призраков, после всех людей, которые погибли из-за меня, последнее, что хотелось — жить.       Не давало сунуть голову в петлю лишь одно — жертва Скотта не должна была быть напрасной.       Поэтому я выбрала Дом Эха.       Папа, конечно, сначала не соглашался. Да и сейчас он всё ещё против, просто сделал это из любви ко мне.       А я, в свою очередь, знала — так будет лучше.       Меня поселили на этаж для особо интересных пациентов — так сказал один из санитаров: рыжий, высокий, с тусклыми, словно безжизненными, серыми глазами и шрамом, пересекающим верхнюю губу. Ещё он добавил, что тут размещают, обычно, самых буйных, и это странно, потому что всё, что мы с папой указали в заявлении: лёгкое нарушение психики вследствие пережитых событий (без указания таковых, чтобы избежать лишних вопросов). Мне требовалась групповая терапия, возможность остаться наедине с собой и полная изоляция от друзей и Лиама — на время, разумеется.       Пока они не придут в себя, и пока я не пойму, что на самом деле со мной происходит.       Но вместо этого я получила палату за толстым стеклом, в котором только несколько дырочек есть — чтобы разговаривать с санитарами. Ещё тут жёсткая кровать, старый, проржавевший унитаз и полка для личных вещей, из которых мне разрешили взять только школьные учебники, расчёску, «кенгурушку» и бинты с кое-какими мазям для перевязки ран, которые теперь будут навсегда пересекать мою грудь.       Всё.       И никаких тебе групповых занятий.       — Почему я здесь? — спрашиваю я у санитара, пришедшего с ужином.       Мой первый ужин в мой первый день. Кормят тут два раза: утром и вечером.       Санитара зовут Оливер — это написано на его бейдже. А ещё он стажёр.       Оливер глядит на меня вопросительно, высоко поднимая густые брови.       — Лучше этажа во всём здании нет, — заверяет он меня, проходя в палату. Оливер ставит поднос с едой на кровать и поспешно выходит, тут же закрывая за собой дверь-стекло. Не думаю, что он боится меня. Наверное, просто такие тут правила. — Здесь только самые спорные больные, поэтому персонал обычно редко сюда заходит. Поверь мне, это даже лучше… Видел я, как тут некоторые обращаются с пациентами.       Он снова не говорит «опасные», предпочитая слово «спорные». Это, в какой-то степени, располагает. Я смотрю на Оливера и улыбаюсь ему. Он - мне в ответ.       — Ты тут вторая, кому стали носить еду, — Оливер крутит головой в разные стороны. Кто-то, я могла поклясться, заскрёб когтями в левую стену палаты. — Чтобы тебе было понятно: остальные питаются немного по-другому.       Улыбка тут же сходит с моего лица. Думать о том, кто же на самом деле сидит в соседних палатах, совсем не хочется.       — Наверное, кому-то пришлось напрячь все свои связи, чтобы тебя поселили именно сюда. Тут вроде безопасной зоны. Санитары попросту боятся сюда спускаться, поэтому приходится мне. Мол, свежая кровь, как они сами говорят.       Первая, о ком я думаю — Джейн. Помощь в таком духе очень на неё похожа.       Она много чего сделала за последние дни для меня и папы. Хотя бы за то, что она взяла вину за смерть Бобби на себя, мы должны быть ей по гроб жизнь благодарны.       А ещё это именно она по наводке Дитона вовремя попросила своих знакомых из Нью-Джерси добраться до Пайн Барренс и найти могилу той самой колдуньи, которая, по легенде, была матерью ребёнка, в которого демон вселился первым. Тот мальчишка умер сразу же, как Аластор покинул его тело. Его сожгли по наказанию церкви, но матери разрешили оставить себе его прах.       После её смерти он был захоронен вместе с ней. Именно его достать и нужно было.       Достать, смешать с серебряной крошкой и поджечь. Дитон посчитал, что это поможет.       Нам повезло, что он был таким умным. И что у Джейн было так много связей, пусть и на низшем уровне.       Только вот сказать спасибо я ей уже не успела — она снова исчезла.       Правда, надолго ли?       — Спасибо, — киваю я, присаживаясь на кровать рядом с подносом.       Аппетита нет — холодные серые макароны не вызывают доверия. Оливер уходит, я отодвигаю поднос подальше, забираюсь на кровать с ногами, обхватываю их за колени правой рукой, которой двигать менее болезненно, и закрываю глаза.       Это на время помогает мне успокоиться: сосредотачиваться и слушать посторонние звуки.       Ночью такое не прокатывает — я не сплю уже вторые сутки. Почему-то именно в это время боль в достигает своего апогея, хоть на стенку лезь. А ещё кошмары мучают страшные, и главный герой их, разумеется, Скотт.       Каждый раз он умирает, и каждый раз я не в силах ему помочь.       — Эй.       Я распахиваю глаза, но никого за стеклом нет. Меня парализует страх.       Голоса в моей голове?       Снова?       — Привет, милая маленькая банши.       Обращается точно ко мне, и от этого становится окончательно не по себе. В коридоре этажа мрачно, как вечером. Прямо напротив палаты под самым потолком маленькое прямоугольное окошко, где я вижу ветки деревьев. Может, это они скребутся?       Может, это всего лишь игра моего воображения?       — Ты меня слышишь?       Я собираюсь с мыслями, опускаю ноги на пол, затем встаю. Шаркающим шагом бреду к стеклянной стене. Плотно прижимаюсь к ней сначала одной щекой, потом другой в попытке разглядеть хоть кого-нибудь.       Единственный живой человек, которого вижу — мужчина с повязкой на лбу. Он сидит на полу в позе лотоса совсем неподвижно, его глаза закрыты.       Я успеваю подумать, что это не он, когда его губы вдруг начинают шевелиться:       — Доктор Габриель Валак, — представляется он. Открывает глаза он медленно, будто просыпаясь ото сна. — Очень приятно.       Он смотрит точно на меня. Я тоже не спускаю с него взгляд, но не потому, что делаю вид, будто бы не боюсь его. Я словно заворожена. Я просто не могу отвести глаза в сторону.       — Я последний, кого тебе стоит бояться, — мягко сообщает он, когда спустя довольно продолжительное время я не отвечаю.       Скрипучий голос, но не противный. И всё равно я непроизвольно передёргиваю плечами.       — Лиз.       — Очень приятно, Лиз, — довольно кивает он, наверное, думая, что контакт наконец налажен.       — Кто вы? — я тут же задаю вопрос.       Названый Габриелем Валаком качает головой. Его повязка кажется мне слишком слабой — того и гляди, спадёт.       Интересно, что за ней скрывается?       — Я же сказал, Лиз. Доктор.       — Я видела докторов, они не так одеты, — я говорю тихо и не узнаю собственный голос. Слабый. Сиплый. Этот голос принадлежит человеку, который пережил войну, а не шестнадцатилетней девушке. — И не живут в психушках.       Мужчина издаёт какой-то звук: то ли кашляет, то ли усмехается. Мышцы шеи и груди колет судорогой, и я, чтобы немного их расслабить, опускаюсь на пол и прислоняюсь к стеклу спиной. Так я не вижу Валака, но слышать точно буду.       Ведь, скорее всего, он позвал меня не для того, чтобы просто поздороваться.       — Среди коренных американцев когда-то ходило интересное поверье о мальчике с волчьим сердцем, — говорит доктор, наверное, спустя минут десять. — Ты слышала что-то об этом, Лиз?       — Зачем вы вообще со мной разговариваете, мистер Валак? — повернув голову чуть в сторону и чуть вверх, спрашиваю я.       — За всё время моего лечения ты первая, кто может говорить, — честно отвечает он. Раздаётся какой-то шорох и шелест одежды; наверное, Валак встаёт с пола. — Остальные лишь мычат, рычат и скребутся.       По коже рук бегут мурашки. Температура на этаже стабильно чуть ниже комнатной — Оливер сказал, так положено.       Я тянусь к своей «кенгурушке», висящей на железном изголовье кровати.       — А некоторые северные народы считали, что все оборотни — это люди с сердцами животных. Знаешь, почему?       Я непроизвольно качаю головой. Что странно, Валак тут же продолжает, будто увидел это:       — Чтобы был достигнул абсолютный баланс. Холодный разум человека, горячее сердце волка, медведя, койота, ворона, лиса.       Я надеваю «кенгурушку», используя только одну руку. Этот процесс ещё занимает у меня слишком много времени, но я, превозмогая боль, искренне стараюсь.       — Это не имеет смысла, — шёпотом говорю я. Доктор Валак не просит повторить, хотя я не совсем уверена, что он услышал. — Оборотни — это не мозаика. Их нельзя собрать по частям. Это не люди и не звери — просто другой вид. Как и банши, например.       — Может ты и права, — я, продолжая буравить противоположную стену комнаты взглядом, представляю, как Валак согласно кивает. — Но что, если я скажу тебе, что детские сказки, легенды, придания не всегда вымысел? Что, если я скажу тебе, то они могут помочь вернуть Скотта?       В палате не так уж и холодно, но я всё равно вздрагиваю, как если бы за шиворот попала холодная вода. Имя друга отдаётся болью не только в груди, и я сжимаюсь всем телом, пытаясь переждать спазм.       Это всего лишь паника, всего лишь остаточный эффект.       Всё пройдёт.       Про себя считаю до десяти, медленно встаю, разворачиваюсь и прижимаюсь лбом к стеклу, которое вдруг кажется мне обжигающе горячим.       — Откуда вы знаете о Скотте? — получается слишком громко: мой голос эхом отзывается где-то в конце коридора.       Главное, чтобы никто из санитаров не пришёл на шум.       — Ты задаёшь не те вопросы, Лиз, — я вижу, как Валак улыбается, и это определённо не та улыбка, которую я хотела бы увидеть второй раз.       — Хорошо, — выдыхаю я. Тут два варианта: либо он водит меня за нос, либо это действительно правда, и есть реальный шанс вернуть Скотта.       Вернуть нашего альфу. И мы снова будем одной стаей.       Снова будем вместе, будем нужными.       Перестанем быть омегами.       — Как вернуть его? Как вернуть Скотта?       Доктор Габриель Валак снова выдерживает паузу, словно набивая цену словам, которые он собирается сказать. Прижимаясь лбом как можно плотнее к стеклу, я вижу, как он, ранее стоявший, приседает на край своей кровати, упирается локтями в колени, скрещивает пальцы и кладёт на них подбородок.       И лишь затем он спрашивает:       — Милая Элизабет, слышала ли ты когда-нибудь о тех, кого называют ужасными докторами?