Бог с тобой, невинное созданье! Жребий твой сказался от пеленок: Ангел ты, ведомый на страданье, В женщины назначенный ребенок! Виктор Гюго «К Фанни П.»
Наступил март 1742 года и принес с собой fond de lʼair [1] — обманчивое солнце, яркое и холодное. Недозрелое, оно звало прочь из промерзшего дворца, но стоило только выйти — и соленый морской ветер не щадя плескал в лицо. Однако Эльмина не жалела о том, что сбежала на набережную без ведома гувернантки, маркизы, графа. При ней была только небольшая свита: выбираться одной пока недоставало смелости. Обе фрейлины невежливо зевали, прикрывшись веерами, и переминались с ноги на ногу, устав ждать и отчаянно замерзая. Красивому маленькому пажу было не теплее: он то и дело согревал дыханием ладони, думая, что принцесса не видит, – и только гвардеец держался так, будто погода его совсем не заботила. — Ваше высочество! Солнце медленно опустилось в воду, и волны, укрыв его, успокоились, лениво лаская берег. Небо над ними стремительно темнело, и скоро должны были показаться первые звезды: все вокруг было тихо и чисто, прозрачно, как стекло. — Ваше высочество, — это ее зовет одна из фрейлин маркизы, но пока что она далеко, и Эльмина может преспокойно стоять на месте; она даже не должна оборачиваться — и ее фрейлины тоже. Им оставалось только смиренно ждать, пока ее высочество насмотрится на пейзаж, а сама она не могла сказать, чего ждет: просто во дворце оставаться больше не было сил. Должны ведь иметь конец и поучения маркизы, и уроки латыни, и книги об истории и политике, скучные оттого, что ни с кем нельзя ими делиться. Что-то должно произойти, произойти непременно и непременно сейчас!.. Оттого казались значительными и перестук увлекаемой волнами гальки, и усталый шепот фрейлин, и каждый вздох Эльмины. Хорошее — или дурное, заметное — или нет, но… — Ваше высочество! — в голосе слышно старательно скрываемое раздражение; и это вовсе не голос фрейлины, это голос гувернантки, что одновременно опасно и нет: Мариэтта вряд ли донесет маркизе; Мариэтта станет учить и поучать еще усерднее, раз ее подопечной нечем заняться. …Но волны все так же шелестели, и неуклонно опускалась ночь. Гувернантка наконец подошла на такое расстояние, на котором ее было бы неприлично игнорировать, и принцесса обернулась и сделала крошечный, условный реверанс. — Ваше высочество, уже поздно. Мадам маркиза будет огорчена, если вы не появитесь за ужином. Не угодно ли вам вернуться назад? Эльмина повела плечами. Это было вполне уместно, но она колебалась: уйти ни с чем? Раскаяться в чувствительности перед самой собой? выслушивать холодные упреки маркизы? Пускай ноги уже замерзли и скоро насквозь промокнут от морской воды — лучше совсем лишиться их, чем возвращаться! — Граф будет огорчен. Это был решительный довод. В последние несколько лет он, видно, решив, что Эльмина уже и вовсе взрослая, перестал баловать ее своим вниманием; если ему придется ждать у двери, он, может быть, совсем перестанет приходить, совсем позабудет — и некому будет защитить ее от домашней тирании маркизы! — Тогда стоит поторопиться. Хотя, конечно, не случится ничего, если я приду немного позже.***
Спустя некоторое время принцесса уже отогревалась у камина. До прихода графа еще оставалось с четверть часа, и беспокоиться было не о чем. Мадемуазель Вержес и мадемуазель ля Флер оставили ее ради ужина, на который Эльмина не пожелала идти: слишком замерзла (и взгляд маркизы едва ли ее согреет). Теперь она убеждала себя, что не голодна или, во всяком случае, может довольствоваться пищей духовной, но строки Данте не желали укладываться в мозгу, занятом мыслями о еде. Что было делать? Оставалось лишь радоваться, что граф больше не исполняет обязанности гувернера и «Комедия» не урок, который нужно ответить. Вскоре книга была отложена, вышивка — после нескольких стежков — тоже, а маленький паж отправлен в кухню. Эльмина строго наказала никому не показываться по пути: могла бы увидеть она и сказать, что принцессам следует придерживаться какого-нибудь одного решения, если они хотят быть воспринятыми всерьез. Она бы улыбнулась, но одними лишь губами, потому что умела улыбаться только так. Эльмина никогда не любила эту женщину, но отец, умирая, поручил ей опеку над принцессой — и над королевством тоже. Маркиза тоже ее не любила и перепоручила заботам графа Лекорню, как и было прежде, а тот частично передал обязанности нынешней гувернантке, продолжая приходить только по вечерам, когда дела в министерстве не требовали его присутствия. Дверь открылась с легким скрипом, и принцесса обернулась, гадая: паж или граф. Но мерное постукивание трости и почти беззвучные шаги дали ответ раньше, чем она взглянула на визитера и услышала его мягкое «добрый вечер». По вечерам граф мог входить без доклада — обычно Эльмина не ждала никого другого, — так он поступил и в этот раз. — Добрый вечер, ваше сиятельство. Вы пришли сегодня позже, чем обычно, — слегка сердито ответила Эльмина, не зная, на что именно сердится – на опоздание или на то, что он не смог опоздать еще больше: очень уж хотелось есть. Граф улыбнулся уголками губ: — Если и так, то, вы знаете, не моя в том вина. Каждый раз я могу вам сообщить лишь час, но не могу ничего обещать. — Но ведь я могу… — …Поскольку mademoiselle Мариэтта оканчивает ваши уроки в одно и то же время. Он был прав, но эта правота начала раздражать даже принцессу: быть может, дело было в сдержанной улыбке или в глазах, взгляд которых был серьезен и лукав одновременно, или просто — в нем. Графа почти никогда не приходилось долго представлять: достаточно было лишь упомянуть его имя — и собеседник кивал понимающе. На него не любили подолгу смотреть, его нечасто приглашали на балы и в салоны, но он и сам не искал приглашений. Пальцев одной руки хватило бы, чтобы пересчитать все зимние балы, на которых граф изволил появиться, и многие гости вздыхали с облегчением, замечая, что он наконец-то исчез. Но на это была своя причина, и Эльмина не могла — не хотела — ее отрицать. Невозможно ворону спрятаться среди райских птиц, а Пьеру Лекорню — среди пестрой толпы придворных. Иногда принцесса даже спрашивала себя: что он делает здесь, среди золота, шума, шелка и парчи? Зачем он во дворце, если не желает ни танцевать, ни наряжаться — словом, как и все, проводить жизнь в веселье и праздности? Как всякий южанин, граф был смугл и темноволос — только у виска, словно у яломиште [2], серебрилась ранняя седая прядь, — и пудриться, румяниться, носить парик, клеить мушки он не считал нужным. Но это все же можно было стерпеть, как и ужасную язвительность, непозволительную хмурость… Но он был непонятен – и потому пугал. А при дворе бояться не любили. Более всего странны были глаза: большие, темно-карие, в тени длинных ресниц и прикрытые тяжелыми веками. Если требовалось заговорить с графом и избежать этого было никак нельзя, многие предпочитали смотреть на его высокие скулы, на нос с небольшой горбинкой, на тонкие жесткие губы, столь часто кривившиеся в саркастической усмешке, но в глаза — никогда. Он носил простую черную одежду, словно вдовец, и ярких цветов избегал. Ни перстней, ни колец; немного кружев, да тонкая серебряная нитка, змеившаяся по краям одежд — вот и все украшения. За спиной его все чаще называли дьяволом, но Пьер и не утруждал себя тем, чтобы нравиться кому-то. В комнату вошел паж с подносом, и господин Лекорню, зная, что принцесса уже не станет пререкаться, замолчал и, бесшумно опустившись на стул, раскрыл книгу на середине. Как только он надел потрепанные круглые очки, извечная морщинка меж бровей разгладилась. Никогда, кроме как наедине с Эльминой или с самим собой, он очков не носил и молчал о своей близорукости, не желая давать маркизе нового повода для насмешек. Потому молчала и принцесса, хотя знать, что его лицо выражает вовсе не потаенный гнев, не высокомерие, которое страшило людей, не столь с ним знакомых, было забавно. — Ведь только лишь твое мне имя — враг. И можешь ты иначе ведь назваться — и все равно останешься собой. Что в имени? Оно же не рука и не нога, и с телом не срослося. Не будь Монтекки. Под любым другим названьем роза так же сладко пахла б… [3] Он читал слегка нараспев, негромко, нежно — и принцесса различала слова все меньше, пусть и старалась не задремать: это было бы очень неприлично. Как же непривычно было слышать от этого человека столь трепетные фразы! Столь прекрасные, столь полные любви слова… Но теперь — и пока не кончится пьеса — Пьер Лекорню уступил место Ромео, Джульетте… И Эльмина, устало прикрыв глаза, не видела больше столь раздражающего облика: лишь влюбленных, лишь ночной веронский сад. Слышала только глубокий низкий голос, напоминающий то мурлыканье кота, то хруст свежевыпавшего снега. Голос, не принадлежащий никому. — Даю тебе попрыгать, а затем опять притягиваю в плен ревнивый. Чуть съехав в кресле, принцесса засыпала и только смутно надеялась, что господин Лекорню примет ее молчание за задумчивость. Сквозь полузакрытые веки она видела оплывшие свечи и поблескивающий желтым стол, который ей достался от отца. Полная луна глядела в окно, и на фоне темно-синего неба виднелись дрожащие черные силуэты ветвей. — Я рад бы пленной пташкой быть твоей, — тихо сказал он, скорее себе, чем Эльмине. — Вы спите, ваше высочество, не так ли? И тогда на мгновение воцарилась тишина, которая будит скорее, чем барабанная дробь. Увидев, что принцесса открыла глаза, Пьер отвернулся, но она еще успела заметить его странный взгляд, полный нежности и сожаления, которым он дал волю лишь тогда, когда не мог быть никем замечен. Впрочем, едва ли: скорее, его глаза, словно зеркало, отразили нежность Джульетты. — Нет, совсем нет. Пьер, поднявшись и сняв очки, взял поднос со стола: — Разумеется, ваше высочество, я буду рад дочитать вам завтра. Опомнившись, Эльмина вскочила с кресла; она была уже совершенно бодра. — Только не опаздывайте в этот раз. Учтите, я вас ждала только сегодня и больше не буду. — Разумеется, ваше высочество, — повторил Пьер с неглубоким поклоном. — Если только вы постараетесь более не утруждать mademoiselle Мариэтту погоней за вами. Для вашего же блага. — Я не просила ее гнаться за мной, — фыркнула Эльмина. — И у меня не было намерения ее расстроить, если это то, что вы хотите сказать. Снова тот же взгляд! — Я знаю, что вы не хотели этого, но любезная маркиза подала платок mademoiselle раньше, чем я успел об этом сказать. Прощальный реверанс, обессмыслившееся «покойной ночи» — и за господином Лекорню мягко притворилась дверь. Сонная же принцесса, подав фрейлинам знак, побрела в спальню; из сегодняшнего отрывка она не запомнила ровным счетом ничего.***
На утро Эльмина назначила очередной совет: по правде говоря, ей хотелось бы свести их число до одного-двух в месяц, но страх ошибиться, запутавшись в документах, был сильнее нежелания искать помощи. Принцесса, впрочем, и не говорила никому ни об этом, ни о коронации, о которой втайне иногда мечтала. Ее бы не приняли всерьез — по крайней мере сейчас, пока это не было нужно одной из вечно перетягивающих власть сторон. Эльмина и сама не знала, умно или опрометчиво поступила, собрав в одной зале самых непримиримых противников, но так, по крайней мере, поддерживалось равновесие, и все были довольны. Вечерние визиты графа Лекорню могли бы, конечно, испортить дело, но пока фрейлины поддерживали тайну, все оставалось как есть. Мелко-мелко помахивая веером, принцесса вошла и поприветствовала собравшихся общим реверансом. Невольно ее взгляд остановился на лице маркизы — в него, всегда приветливо-спокойное, нужно было вглядеться, чтобы заметить тонкую морщинку меж бровей, которая изобличала настоящие мысли мадам. С самого утра она была чем-то недовольна, и Эльмина заранее опасалась тонких язвительных нападок. А вот герцог Анжу не опасался ничего и был весел, несмотря на присутствие графа. Праздничный блеск его платья развеял тревогу принцессы, и она почти без робости велела садиться. — Ваше высочество, — начал герцог, — не сочтите за дерзость мое прошение. Ежели ваше высочество посчитает возможным выслушать далее, то вскоре убедится, что для такого прошения существуют все основания, и что оно даже необходимо, поскольку… Эльмина слушала не очень усердно. Куда больше ее занимали перстни, сверкавшие на толстых пальцах: один с печаткой, другой — с крупными камнями. Иногда их прикрывало белое кружево рукава, и тогда вышивка на манжете отвлекала внимание, но неизбежно взгляд возвращался к этим перстням, сияющим, как солнце. — Вы говорите о деньгах, ваша светлость, — принцесса медленно подняла глаза. — Я верно поняла? (Анжу кивнул.) Но их нет. Это вы мне сказали в прошлый раз. Он хотел было ответить, но Эльмина повторила: — Я напоминаю только о том, что вы сами мне сказали. Брови Анжу дрогнули, но весёлость не изменила ему, хотя к разговору она вовсе не шла. — В таком случае неминуемо придется начать поднимать некоторые налоги, каковые могли бы оказаться наименее значительными для населения… — и герцог вздохнул, составляя новую фразу. Его речь напоминала жемчужные бусы, которые ложатся вокруг шеи ровными тугими рядами… Однако граф не стал ждать их конца: — Не сочтите за грубость, ваша светлость, но я вас прерву. — Он вообще никогда не слушал долгие речи Анжу, и, быть может, эта привычка положила начало взаимной неприязни. — Я вас прерву, поскольку не так важно знать то, откуда появляются деньги, как то, куда они исчезают. — В османскую дань, граф, — бросил герцог, скривив губы. — Прекратите. Мы поставляем туда ткани дешево, но не безвозмездно. Взгляд принцессы некстати вернулся к перстням. Что обходится дороже — драгоценности Анжу или соседство с империей? Или наряды маркизы, сурово молчащей по правую руку? Ее роскошь, впрочем, была иного рода: лучшие ткани, редкие камни, живые цветы в начале марта — и все это лишь оправа для красоты и невероятно долгой молодости. — Господа, — негромко сказала она, — конечно, эта сделка не обогащает, но можно сократить другие расходы. Ваша светлость? Анжу принялся докладывать, намеренно растягивая слова и повторяя каждую цифру. Маркиза изображала интерес, время от времени отводя туманный взгляд влево — как бы не на графа, но все равно в его сторону, – и каждый раз, чувствуя это, он сверкал глазами в ответ; их взгляды сталкивались на краткий миг, мадам тут же опускала веки — и, подняв, вновь с участливой улыбкой глядела на Анжу. Тогда нудный тон герцога становился медовым, и цифры расходов звучали как обещания подарков. Маркиза продолжала улыбаться и притворяться глухой, а Эльмина вскоре не смогла выносить сладости трат на судостроение. От липких слов герцога всегда спасало лишь одно — взгляд в противоположную сторону, где сидела, не привлекая ничьего внимания, мадам Вержес, способная вытерпеть что угодно. Она была нежна, добра, участлива и не могла даже на минуту нахмурить брови: возмущаться и гневаться мадам отучилась с первым выходом в свет — Эльмина боялась даже вообразить, когда это было, — или не умела никогда. Так или иначе, терпение никогда не изменяло ей, и если кому-то его не хватало, то именно у нее искали безмолвной помощи. Мадам Вержес не ждала внимания и существовала как бы перерывами — пока чей-то взгляд не насыщался и не скользил дальше. Анжу дошел до конца и пожал плечами: — Как видите, мадам, еще сильнее сократить расходы пока не представляется возможным. Таким образом, совершенно очевидна необходимость увеличения налогов или введения некоторых новых… В разговор вступил степенный Ивер и напомнил, что в этом году флот не нуждается в особенных затратах. Анжу начал было спорить, однако маркиза поддержала Ивера, и граф согласился с ней. В последнее время он говорил мало, предпочитая отделываться колкостями в адрес министра внутренних дел и принимать чью-нибудь сторону, редко делясь личными соображениями. Возможно, потому, что они часто вызывали волну новых споров, и тогда даже Ивер и Марсьен ля Грасс, мягкий и уступчивый, не могли остаться в стороне. Возможно, потому, что маркиза, замечая, что граф собирается высказаться, всякий раз останавливала его движением брови. Потому Эльмина, порядком заскучавшая, не заметила, как разговор о деньгах прервался. И только когда мадам фон Брейгель окинула ее долгим оценивающим взглядом, принцесса невольно прислушалась. —… Нам не повредит союз с другим государством, но Розенбург немного может предложить: выход к морю, суда, пшеницу… Честно говоря, в этом нет ничего примечательного, — граф покачал головой, заметно помрачнев. На протяжении всей своей речи он смотрел куда-то вдаль, на обитую светлым шелком стену, и постукивал пальцем по столу. Ему не очень хотелось продолжать, и чем дальше, тем медленнее слова падали в тишину, которая воцарилась за столом. Пауза затянулась. — Ваше сиятельство? Граф впервые за весь день прямо взглянул на нее; принцесса хорошо знала этот взгляд: так он готовился сообщить об отмене соглашений, о скверных доходах… каждый раз ей хотелось, чтобы маркиза заставила его замолчать, но та, как назло, не делала ничего. — Ваше высочество, вы помолвлены довольно давно. Но в последнее время этого недостаточно для императора, а его поддержка слишком ценна для нас. Полагаю, сейчас, чтобы укрепить отношения между Розенбургом и Австро-Венгрией, должно сыграть свадьбу. Эльмина тяжело вздохнула. Так, значит? О нет, мысль остаться незамужней, как английская Елизавета, Эльмина старалась отвергать, но легкость, с которой мадам фон Брейгель распоряжалась ее судьбой, как ничто заставляла принцессу задыхаться от гнева и обиды. Последние четыре года маркиза вообще управляла жизнью своей подопечной, решая, что ей есть, в котором часу ложиться спать, с кем видеться и что носить. В том, что свадьба — это ее новая выдумка, принцесса не сомневалась, ибо граф всегда предпочитал советы, а не риторические просьбы, в которых нельзя отказать. Но пока от этих просьб не было зла, и раз уж все решено, не лучше ли покориться? Еще живо было воспоминание о том, как скривился герцог Анжу, когда умирающий король назвал Эльмину наследницей, а маркизу — регентом при ней. Маркиза, впрочем, сумела очаровать упрямца, и с ее участием в политических делах смирились быстро, но принцесса была совсем не такова. К тому же, мадам была уже вдовой, уже матерью, хотя ее ребенок и умер, а Эльмине не так давно исполнилось четырнадцать, и о замужестве ей следовало думать прежде всего. Со временем она так привыкла к этим мыслям, что уже не могла сказать, чего хочет сама. — Вы торопитесь, — наконец сказала принцесса, решив попытать счастья. — Еще несколько лет можно повременить, il ne sera pas une catastrophe. — Я знаю, вы еще молоды, но подумайте немного… — К тому же, я не хочу покидать Розенбург. Граф усмехнулся: — Это не нужно, ваше высочество. Напротив… Действительно, было бы несправедливо оставить королевство совсем без августейших особ. А так можно даже приумножить их количество или — заменить принцессу принцем, как сказала бы мадам фон Брейгель, беседуя с Ивером за чашкой чая. — Принц так же молод, как и я. «И чем я для вас не хороша?» — хотела еще добавить Эльмина, но не осмелилась. Маркиза почти скрылась за веером и с каждым словом помахивала им все мельче и сердитее, но не вмешивалась, хотя — Эльмина знала — уже замышляла долгую беседу в гостиной. Таких бесед принцесса старалась избегать: здесь, в зале совета, с плохо скрываемым любопытством на нее смотрели министры, и сдаться под этими взглядами – позорно, публично – она не могла. Но в гостиной всегда была только маркиза, умевшая говорить так, что встреться ей османский султан — и дань бы вскоре канула в Лету. Эльмина никогда не могла оторваться от ее глаз, прозрачно-голубых, как глаза ундины. В них она видела свое отражение — съежившуюся в кресле девочку с ниткой жемчуга, болтающейся на тонкой шее. Мадам же, напротив, располагалась свободно и, постукивая по руке большим испанским веером, говорила: не перечь. Не произноси слов, если не знаешь их значения. Не давай обещаний. Даже с графом не оставайся наедине. Еще больше она не говорила, но Эльмина легко додумывала, уже лежа ночью без сна: юная, неаккуратная, недостаточно старательная, невежливая, дерзкая и незначительная. — Я могу и ошибаться, но он даже на год младше, — упрямо напомнила она, пока от выразительных взглядов мадам вновь не нахлынуло уныние. Граф покачал головой: сейчас жениху тринадцать, через три года будет шестнадцать, потом двадцать, если его не поразит какая-нибудь болезнь, и так далее. Да, рано для брака, но через три года помолвка может быть и разорвана, и не в их положении рисковать. Впрочем, еще вчера Австро-Венгрия графа ничуть не беспокоила — это тоже Эльмина помнила прекрасно. Хуже всего было то, что с ним было сложно поспорить: если император найдет соглашения невыгодными, Розенбург останется в одиночестве, и османам будет легко его завоевать — легче, чем пушинку сдунуть с носа. И потом, кто станет править, если Эльмина умрет, не оставив наследника? Она старалась не думать, но поневоле вдыхала эту мысль вместе с воздухом и улавливала за каждым словом маркизы. Краем глаза принцесса заметила, что даже Анжу нехотя кивнул, признавая правоту этого безумца. Кровь бросилась в голову, и свой голос она услышала как бы со стороны, иначе бы успела прикусить язык: — Нет. Не хочу. — Граф вскинул брови, но прервать не смог: — Не хочу, не хочу!.. Эльмина вскочила и продолжила что-то говорить, вцепившись взглядом в платок мадам Вержес, как будто больше ничего не было на свете. О, почему она последняя в роду, а не мадам Вержес с ее детьми, с ее терпением и набожностью?! — Забываетесь! — прошипела маркиза. Даже удар веером не привел Эльмину в чувство. Она стояла, поочередно глядя на министров и тяжело дыша. Ля Грасс застыл, широко распахнув глаза, Ивер качал головой, но к чему относился этот жест? А маркиза… маркиза наверняка поколотит ее своим веером, как только настанет вечер. Теперь, конечно, отступать было некуда, потому что она была разгневана все равно и ни за что теперь не успокоится, пока Эльмина не дойдет до алтаря. Принцессе вдруг подумалось, что вопрос этот можно было вообще отложить, а потом наедине убедить графа отказаться от своей затеи. Теперь поздно. — Вы, граф, чрезмерно настойчивы. Если Австро-Венгрия так заботит вас, напомните императору о помолвке, о родстве, о плодородных землях, наконец, о нашей вере! — О вере? — он тяжело вздохнул. — Неужели вы полагаете, что я не говорил об этом? Эльмина фыркнула: — Скажите еще! Новый удар маркизы пришелся в то же место, и принцесса собрала все силы, чтобы удержаться на ногах и сохранить бесстрастное лицо. Но господин Лекорню заметил: секундный просящий взгляд — и третьего удара не последовало. Впрочем, его тон остался холодным, как сталь кинжала: — Всенепременно. И принцесса поняла, что ничего он не скажет.