...и несмотря на все мои старанья ты вновь меня ведёшь в поля цикуты крутой дорогой горького познанья. Ф. Гарсия Лорка «Тернистая любовь»
Принцесса бежала по лестнице, легко перескакивая через ступеньки, не собираясь слушать никого. Серые глаза ее сверкали, и, даже понимая, что не совсем права, Эльмина из упрямства не желала возвращаться. Вот еще, извиняться, садиться на свое место, пристыженно потупив взгляд… вот еще! За ее высочеством едва поспевала Мариэтта. Худенькая, нескладная, она часто спотыкалась и, подбирая пышные лимонные юбки, восклицала: «Подождите! Ваше высочество, подождите!» Однако Эльмина, наоборот, бежала еще скорее, не говоря ни слова. И, наконец, спустя несколько лестничных пролетов, гувернантка, хотя и отличалась робостью и покладистым характером, потеряла терпение: — Ваше высочество, остановитесь сейчас же! Так забавно было слышать строгий голос Мариэтты, что принцесса не выдержала, рассмеялась и взаправду остановилась — но только чтобы отдышаться. — Что с вами? — Так… — махнула рукой принцесса. Это до крайности раздражило гувернантку, и от сочувствия в ее тоне не осталось следа: — Ваше высочество, понимаете ли вы, что сделали? Эльмина пожала плечами: она понимала, ну и что с того? Жаль только, граф теперь оставит свои чтения, но и это можно стерпеть. Мало радости слушать Джульетту, будучи замужем! И все назидания, все упреки Мариэтты ничего не изменят. Даже маркиза ничего не может сделать, тем более, выйдя из залы, принцесса почти перестала бояться жестоких слов этой женщины: собственная смелость будто оглушила ее. Что-то подобное случилось два года назад, когда на прогулке Эльмина случайно ударила лошадь каблуком. Та сорвалась с места; откуда-то сзади принцессе кричали немедленно слезть с седла, но она только и помнила, что сжимать повод, гонимая страхом и азартом. Очнулась Эльмина только спустя несколько кругов, уже на земле, когда маркиза говорила, какая она счастливица, что упала удачно, что попортила платье, но ничего не сломала. Принцесса только смотрела на нее, вдыхая запахи нюхательных солей и розовой воды, и ни до чего ей не было дела. — Зачем вы стали спорить с графом? «Он мудрее, чем вы, он умнее, чем вы», — продолжила Эльмина. — «Он старше, чем вы, и значит больше, чем вы». Мариэтта никогда бы не посмела спорить: это ему она во многом была обязана, это он передал ей принцессу. Впрочем, воспитание оказалось довольно сомнительной привилегией, ибо воспитанница совершенно не интересовалась тем, что ей преподавали. — Не хочу замуж. Пусть выдумает что-нибудь еще. Мариэтта прижала тонкие пальчики к губам: — Это же невозможно! Когда-нибудь, когда понадобится, вы замуж все-таки выйдете. Эльмина только фыркнула (когда-нибудь!) и повернулась, чтобы уйти. Но, вдруг вспомнив о своей матери, добавила: — Хочу по любви. Тогда Мариэтта отчего-то смягчилась и, подойдя, осторожно тронула ее плечо: — Ваше высочество, к чему пререкаться? Вы не знаете, найдете ли в ней счастье. Зачем же так желать ее? — Джульетта… — Она погибла. Эльмина забыла дышать. — Погибла? — Увы, ваше высочество. Принцесса фыркнула снова: — Ну, знаете… Быть может, Мариэтта собиралась сказать, что ей-то уж об этом известно побольше и что августейшей особе не годится думать о себе прежде других, но тут послышались шаги, и вскоре появился граф, чуть опираясь на свою неизменную трость. Он был высок — и в этом заключалось еще одно значительное неудобство для Мариэтты и, особенно, для принцессы: некрасиво все время задирать головы. — Добрый день, ваше сиятельство, — склонилась в почтительном реверансе гувернантка. Пьер тоже поприветствовал ее и назвал «милостью». Мариэтта, безусловно, завидовала ему (немногих Эльмина слушала с таким вниманием), но никогда не говорила о графе ничего дурного и во всем остальном была безукоризненно вежлива. Он тоже очень благоволил гувернантке, несмотря на родство той с Ивером, и первой поклонился ей, — ах, что за манеры! — но затем шутливо поцеловал тонкую руку принцессы, задержав чуть дольше, чем следовало, будто не желая смотреть в глаза. — Я рад, — сказал он, распрямившись, — что вы все же решили вернуться. — Не торопитесь: быть может, я еще ничего не решила. — Я прошу простить меня за настойчивость. Я поспешил и сожалею об этом, — не стал упорствовать граф, и, удивленная столь резкой переменой, Эльмина немного смягчилась: — Хорошо, я вернусь. Заверяю, что покину вас только после своей смерти. Помедлив, он еще раз поклонился. — Приму к сведению, ваше высочество. Когда в сопровождении графа и Мариэтты принцесса вошла в залу, министры молча поклонились ей, и совет продолжился, будто ничего и не произошло. Впрочем, теперь Эльмине было еще труднее сосредоточиться, и она просто смотрела на ладони Анжу, похожие на блестящих бабочек: он прервал графа и снова принялся что-то доказывать, нервически взмахивая руками. Принцесса заранее знала, что он получит меньше, чем попросит, или вовсе ничего, иначе и нельзя: Анжу любил деньги ради них самих, и если бы море стало золотым, не медля вычерпал бы его. — Видите ли, ваше высочество, — увещевал он, — мы… кхм… живем в постоянной опасности. Вокруг ваших владений лежат земли, принадлежащие султану, который только по милости Господа (Пьер качнул головой, как бы признавая, что заслуга Господа в этом тоже есть) еще не объявил нам войну, воспользовавшись нашим крайне неустойчивым положением, кхм… Затем он стал рассказывать о неустойчивом положении королевства, не забыв попрекнуть графа тем, что он всех возможных союзников распугивает одним своим видом. Тот только покачал головой, оставив Иверу, министру финансов, спор с упрямцем. Впрочем, Эльмина и ему не верила: герцог Ивер если и признавал, что дела идут скверно, то куда реже, чем это было на самом деле. Остальное принцесса узнавала по нечаянно оброненным фразам мадам или если вдруг бралась сверять расходы. Впрочем, он за годы службы не взял себе ни медяка сверх жалования, не допустил в делах беспорядка, и потому упрекнуть его было не в чем, кроме скрытности и недоверия. — Без дополнительных трат на армию нам не обойтись, — продолжал Анжу. Ивер, оглаживая камень на своем перстне, говорил, что войско ни в чем не нуждается, и потому налоги поднимать нет причин. Если только османы не решат вдруг напасть, но они и не собираются делать ничего подобного, как не сделали и год назад, и два, и три. Тогда глаза герцога блеснули, и он весь вытянулся, как взявшая след гончая. — Тогда мы могли рассчитывать на помощь извне, но очень скоро не сможем. Этого граф, к несчастью для себя, уже не мог вынести. Он поднялся с места и, оперевшись на стол, слегка наклонился в сторону Анжу. Взгляды их встретились: полный холодной ярости — и самоубийственно-нахальный. Эльмина каждый раз задавалась вопросом: на что надеется бедный министр, продолжая свои издевки? это его веселит? или одно присутствие графа задевает его самолюбие? — Повысить налоги… — негромко и задумчиво произнес Пьер. — Это слишком. Вы хорошо знаете, что такое долг, — на этих словах герцог поморщился, будто съел разом целый лимон, — но знаете ли вы, что такое долг, который выплатить вы не в силах? — А вы знаете? — К счастью, нет. Знают горожане, едва сводящие концы с концами, знают нищие. Двадцать… тридцать тысяч нищих только в столице, все они сидят на улицах от восхода солнца и до заката и просят милостыню. — Вы сгущаете краски, ваше сиятельство. — Ничуть, monsieur. Анжу откинул голову назад и слегка вытянул губы. — Я люблю совершать прогулки по Розенбургу, особливо ездить верхом. Ну так и что же? Ни единого нищего и ни одного бродяги — тишь и благодать. — Разумеется, если вы совершаете прогулки по Жено-де-Рёв здесь или Сен-Антуан в Ирисе, то ничего не увидите. Но это еще не позволяет вам опустошать чьи-то карманы, когда вам захочется. Анжу хотел ответить, но у него получилось не сразу: слова выходили толчками, как кровь из раны. — Мне… мне малоинтересно, где вы гуляете. Но таким образом вы обвиняете господина Ивера во лжи. Ну-с… — он шумно вобрал воздух и не стал заканчивать. Господин Ивер краем глаза следил за перепалкой, грозившейся выйти за рамки всяких приличий, но не поднял взгляда, даже когда прозвучало его имя. Он никогда и не утверждал, что нищих нет; он полагал, что их всегда должно быть сколько-нибудь… «Но не так ведь много!» — подумала Эльмина, однако не сказала ничего. В конце концов, граф мог преувеличить, с ним это случалось, когда нужно было мгновенно поразить соперника. Несколько секунд все молчали. Пьер не нападал, Ивер не пытался защититься, и только Анжу стоял гордо, как памятник самому себе. Он попытался поймать взгляд маркизы, но та отвернулась, раздраженная то ли бессмысленной возней, то ли тем, что граф снова тратит силы впустую. — Тысячи нищих, любезный господин, — наконец повторил Пьер. — С кого вы хотите брать деньги? — Разве когда-то было иначе? Всегда может быть найден хотя бы медяк на собственную свою же жизнь, не так ли? И ежели так было всегда, то какое может быть недовольство, кроме вашего? Граф, невольно прищелкнув змеиным своим языком, бросил лишь: — Ежели может быть найден медяк, поищите его в казне. Налогов так много, что не сразу и вспомнишь, когда монета вдруг закатится под стол. Резко щелкнули в тишине пластинки веера. — Пока мы говорим о бедности в общем, никто из вас не убедит другого. По счастью, я слышала, что сегодня утром караульные задержали у ворот бедно одетого юношу, — и, обратившись к принцессе, маркиза заговорила тоном ниже обычного: — Не угодно ли, ваше высочество? Ей, разумеется, было угодно.***
Эльмина любила свой сад и, если бы это было возможно, убежала туда совсем без министров, без Мариэтты и скучных нравоучений, но это было бы невежливо, так что она приняла руку графа и в молчании пошла с ним за маркизой и Анжу, которые немедленно завели разговор о погоде и природе. Принцесса, напротив, предпочла молчать: она не смогла бы сказать ничего такого, что отвлекло бы господина Лекорню от испанского веера, дрожавшего в маленькой ладони. Когда, сопровождаемые одним из стражников, они пришли к назначенному месту, Эльмина опустилась на резной белый стул, ожидая, пока приведут воришку, ибо вовсе не предполагала, чего стоит ожидать. Пока все рассаживались, она, сложив руки на коленях, разглядывала деревья и дорожку меж ними: ну когда же, когда же! Над головой шумели яблоневые ветви с только-только распустившимися листьями, рядом с расшитой туфелькой проскочила ящерица. Казалось, что прошло никак не меньше получаса — а на деле всего минут пять или десять. Сегодня Эльмина была чудовищно одинока: Мариэтта, как обычно, витала в облаках, Анжу радовался любезностям маркизы, та купала герцога в своем внимании, искоса поглядывая на графа. Он же больше молчал, нахмурившись. — Ах, поглядите, вот же он! — мадам указала веером куда-то вперед и влево, и, подняв голову, Эльмина увидела гвардейцев, ведущих потрепанного и грязного юношу. Он был очень недоволен таким положением дел, но ничем не мог себе помочь. Когда он приблизился, Эльмина заметила, что куртка скорее похожа на кружево, столько в ней было дыр. Казалось, будто юношу специально переодели в нищенское платье и вымазали в грязи: невозможно ведь, чтоб на самом деле некто выглядел столь жалко. Соломенная шляпа прохудилась в нескольких местах, — пожалуй, если лечь и надвинуть ее на глаза, то можно смотреть на звезды, — куртка вытерлась на локтях, кюлоты — на коленях, причем все это явно было снято с кого-то другого, ибо шляпа сползала на глаза, а рукава закрывали даже кончики пальцев. Остановившись перед принцессой, гвардейцы отпустили юношу и отошли чуть назад, а он остался стоять, терзая единственную уцелевшую пуговицу — самое ценное, что у него было. Мариэтта вскрикнула и тут же прижала ладонь к губам, а Эльмина не скрываясь разглядывала пришельца, нарушившего кукольный покой ее сада, принесшего жизнь, грязь, суету… и такого несчастного! Однако едва принцесса отвлеклась, как юноша сделал совершенно неожиданную вещь: снял шляпу и галантно поклонился дамам. — Поверьте, синьора и синьорины, мне ужасно стыдно перед вами появиться в таком виде, — он повертелся волчком, рассматривая себя, и произнес с досадой: — Надо же, как вчера я проигрался! Покорнейше прошу прощения! Говорил он это с таким серьезным и огорченным выражением лица, что маркиза рассмеялась и захлопала в ладоши, однако, вспомнив о споре с Анжу, замолчала. — Полно, полно! — взмахнула она рукой в белоснежной перчатке. — Что привело вас сюда? — Нет уж, синьора, позвольте, я сначала все это сниму! — мадам кивнула, и, бросив шляпу и куртку на траву, юноша остался в зеленом камзоле, расшитом мелкими английскими цветами. Год или два назад его можно было бы счесть прелестным, но с тех пор камзол обносился и выцвел от частой сушки и стирки. Впрочем, он все еще был не в пример роскошнее прежней одежды. Эльмина даже вздрогнула, удивленная этой переменой, и украдкой бросила взгляд на маркизу, ища признаки недовольства в ее лице. Да, в самом деле, стоило Женевьеве отсмеяться, как между бровями залегла тонкая морщинка — принцесса и не заметила бы ее, если б не знала мадам столь долго. — Вы, однако, не бедствуете, я вижу, — вкрадчиво начала она. — Назовите свое имя. Юноша второй раз поклонился. — Андриан Монтефьори, синьора, добропорядочный верноподданный Ее Высочества, — еще один поклон в сторону принцессы. Эльмина заметила, как он сам себе тихо шепчет: «Ан нет, выиграл!», очевидно, имея в виду камзол. Если так, то эта разница в его платье становилась понятной. Сам же по себе Андриан был скорее красив, чем нет. Высок, строен, хорошо сложен, но очень смугл. Черты лица его были правильными; прищур оливково-зеленых глаз выдавал авантюриста, а вовсе не «добропорядочного верноподданного». Судя по легкому акценту, это был итальянец, значительное время проживший в Розенбурге, а по цепкому взгляду — вор, бродяга или кто-то еще в этом роде. — Чем же вы занимаетесь, Андриан? — продолжала допытываться мадам. — Я добропорядочный подданный, — повторил юноша, — служу подмастерьем, живу на жалование (которого, вынужден сказать, мне обыкновенно не платят) на чердаке мастерской, работаю дни и ночи, дни и ночи… Господин Лекорню, едва ли впечатленный его паясничаньем, немного подался вперед: — Так, если вы в работе дни и ночи, что же вы делали в саду в столь ранний час? Андриан сверкнул глазами; ответом не удостоил. Таким же, но еще более жгучим взглядом, ответил ему и Пьер. Одари он таким господина Гелена, своего секретаря, тот провалился бы под землю. Но итальянец только больше развеселился. — А что вы там делали? Настал черед графа отмалчиваться; не то чтобы гулять в саду было запрещено, однако любопытно все же, что он там делал, пока все спали. Особенно Анжу прислушался; маркиза лишь сильнее сдвинула брови. На помощь ему пришла изысканная вежливость, к которой прибегали всегда лишь враги, до поры до времени не желавшие дуэли. — Вам стоит ответить прежде, чем спрашивать. Если я не ошибаюсь, — он слегка потер переносицу, не отводя глаз, — вы перелезали через ограду, любезный. Почему? — Пьян был, синьор, — кратко бросил юноша, не очень-то и раскаиваясь. Видимо, большинство своих поступков он так и объяснял: «пьян был», да и точка. — О! Потрясающе, — пара вздохов и английская усмешка понадобились Пьеру, чтобы справиться с бесконечным удивлением. — Хорошо, пусть будет так. Другой вопрос: как вы сюда попали? — Вы и сами знаете: через ограду. — Зачем? Принцесса распахнула веер, чтобы скрыть за ним улыбку: этот вопрос Андриан не смог так ловко отбить; он стал уставать от допроса, и, будь он не так смугл, было бы еще заметнее, как он краснеет от злости. Юношу спасла мадам: легко коснувшись руки Пьера, она напомнила, что речь на совете шла о другом, и тот умолк. Зато Анжу, откинувшись на стуле, протянул: — Вас бы следовало повесить, причем незамедлительно. Эльмина испуганно вздрогнула и помотала головой: — Пока я не отдам такого приказа. Прозвучало это весьма капризно, ибо выходило, что жить юноше или умереть, все зависит от ее желания — и только; но вместе с тем и несколько угрожающе: пока принцесса не хотела казнить, однако могла бы и передумать. Она, конечно, ничего этого не имела в виду, но у бедного Андриана стал такой вид, будто он шел по краю пропасти или по раскаленным углям: лицо его перекосилось, руки затряслись, смотреть же он стал на брильянтовую заколку в прическе Эльмины, притом очень жадно и одновременно с каким-то мученическим выражением, словно хотел взять, но не решался. Этот чересчур внимательный взгляд принцессу смущал. Хотелось снять заколку и куда-нибудь спрятать, но тогда бы волосы рассыпались, а это было бы некрасиво. Придворные дамы, наверное, долго бы еще смеялись, приди она такой растрепанной. Андриан поднял шляпу и снова принялся ломать ее в руках; молчание тянулось, как густой мед или сироп, все никак не желая кончаться, и нарушали его только вздохи Мариэтты. Она сидела, потупив взор, и все время беспокойно ерзала, перебирая нежно-голубой веер. Наконец юноша выдавил: — Вообще-то, я просто был голоден. Гляжу, яблоня ветки раскинула, аж за ограду вылезают. А на них — яблоки. Мерзлые, конечно, но с голоду и не такие съешь… Высоко, не достать… А есть-то хочется! Вот, полез, дай, думаю, сорву одно хоть… Так знать не знал же, что дворец! Ну и так вот вышло, да… Морщинки на лице маркизы разгладились, и к ней, по-видимому, вернулось веселое расположение духа, на юношу она теперь взглянула не без приязни. Анжу же, напротив, насупился, сцепил руки в замок и недовольно пробормотал: «Всего-то один из случаев». Юноша зажмурился, но потом, не слыша жестокого «Казнить!», открыл глаза и недоуменно посмотрел на смеющуюся Женевьеву. — То есть, вешать вы меня не будете, прекрасная синьора? Кажется, у Эльмины задрожали губы; и маркиза негромко сказала ей: «Решайте вы». Впрочем, это было скорее вынужденное одолжение, чем благородная уступка. Маркиза хотела лишь избежать скандала, а вот доверить воспитаннице если не собственную жизнь, так хотя бы чужую — едва ли. — Прекрасная синьора? — от волнения юноша стал глотать слова, и «синьора» прозвучало как «сньра». Женевьева пожала плечами и ничего не ответила. — Повесить вас я приказа не отдам, — стараясь скрыть обиду и взять себя в руки, сказала принцесса, и Андриан резко повернулся на каблуках к ней. — Вас, конечно, за кражу следовало наказать, но взять с вас нечего, кроме честного слова. Не будем судиться из-за трех яблок. Вас отведут на кухню, поедите там, а потом уходите. И не смейте ничего красть: во второй раз вас не простят. — Спасибо, синьорина, спасибо! Честное слово! — взмахнув шляпой, несчастный отвесил новый поклон, почти коснувшись земли каштановыми волосами. И снова прошептал: — Спасибо! Она кивнула гвардейцам, и те, подхватив Андриана под локти, увели его. — И как вам нравится этот юноша? — улыбнулась маркиза. — Он был так ослеплен голодом, что даже не узнал дворец. Анжу недовольно повел плечом и устремил взгляд на свои перстни, будто это могло избавить его от оскорбительного зрелища нищеты. — Осмелюсь сказать, что не будет лишним сделать ограду повыше. — Вы жестоки, — проронила Эльмина. Маркиза одарила ее снисходительным и надменным взглядом. Вдалеке послышался свист хлыста, свирепо рассекающего воздух. — У вас две яблони, ваше высочество, и двадцать тысяч нищих. Вопрос таков: сможете ли вы накормить их всех? Мадам смотрела не отрываясь, будто ждала ответа, и Эльмина постаралась смягчить его насколько возможно: менее всего она желала дерзить, но именно это обыкновенно и случалось. — Раз вы задали этот вопрос мне, мадам, — сказала она, — то я и должна отвечать на него. Уверена, что изобрету способ это сделать, при помощи моего сада — или без нее. Маркиза вновь развернула веер, но ничего не успела сказать: Мариэтта, гувернантка Эльмины, наблюдавшая весь допрос безотрывно, вспорхнула — и, зажав рот платком, бросилась прочь.***
Мариэтта мало думала о том, что не стоило вот так убегать: непременно придется отвечать на вопросы мадам, да и фрейлины, скучающие в золоченых залах дворца, будут долго сплетничать. Что это значило теперь? Теперь, когда Андре, ее милый Андре едва ли не попал на виселицу? Девушка бежала, подобрав юбки, стараясь не потерять из виду потертый зеленый камзол. Андре де Нуворье, жених виконтессы, несколько лет назад отправился в странствие — она ждала его, и наконец-то была вознаграждена за терпение. Две или три ночи назад, во время сильного ливня, он постучался в окно — и гувернантка впустила, отогрела его, мокрого насквозь. Она не спрашивала себя, ни как Андре пробрался за ограду, ни как нашел ее комнату — это было безразлично. Он возвратился — пусть и не такой, как прежде: смуглый, растративший все состояние, в лохмотьях вместо дорогих одежд, — но разве Мариэтта могла его вновь потерять? Все позади, но что же будет, если стража… просто вышвырнет Андре, решив пренебречь приказом принцессы? Чего стоит ее слово… Нет, к счастью, его повели на кухню и, наверное, оставили одного в окружении слуг. Мариэтта хоть и задыхалась от быстрого бега, полетела вперед, как птица, и, бросив страже: «Приказ ее сиятельства!», скрылась за черной обшарпанной дверью. Андре не обратил на нее внимания поначалу; зато замерла с тарелкой в руках девочка-судомойка, недоуменно взглянул слуга, воззрился какой-то лакей в алой с золотом ливрее… Ах, в самом деле, ну что это такое? Растрепанная, запыхавшаяся, да еще и на кухне, где ей совершенно нечего делать! Что бы сказала мадам? Какой ужас… — Ваша милость? — Что-то случилось, ваша милость? — Вам что-то нужно, ваша милость? Мариэтта медленно кивнула и, гордо выпрямившись, солгала — быть может, впервые в жизни: — Приказ ее сиятельства. Андриан Монтефьори, — ну какой же он Андриан? Андре, Андре! — мадам требует вас к себе. Без стражи, это ни к чему. Вы должны идти со мной. От бессовестной лжи щеки девушки горели, но — слава жестокой моде! — под слоем пудры и румян этого совсем не было видно. — Должен, так должен, — вздохнул итальянец, отложил ложку и добавил негромко: — Хоть бы потом дозволили доесть, так и с голоду помереть недолго. Мариэтта схватила его за руку и потащила за собой — Андриан даже не понял, как оказался за дверью. Но девушка не повела его в сад, чтобы не пришлось снова проходить мимо стражи, а свернула налево, по пыльной галерее, то и дело горестно восклицая: «Ах, Андре!». Юноша уже отчаялся что-либо узнать и, поняв, что никакая маркиза не звала его, прикрикнул: — Да стойте же вы наконец! Только услышав гневные нотки в голосе жениха, девушка остановилась. Глухой, темный закуток под какой-то шаткой лестницей — вот куда привела его Мариэтта. Свет пробивался здесь лишь через узкое окошко высоко над головой, что придавало сходство с подвалами замка или тюрьмой. В воздухе летала пыль, а в углу стояла метла, прислоненная к холодной каменной стене. Андриан вздрогнул: не лучшее место для свидания. — Где мы? — Здесь ходят слуги, — прошептала гувернантка. — Судомойки, угольщики, иногда горничные, потому что отсюда легко добраться до любых комнат… Мне рассказала Гретхен вчера, пока прибирала… Она обернулась, глаза были полны слез: — Андре, мой милый Андре! — не сдержавшись, воскликнула, сжимая веер, чтобы от волнения не дрожали руки. — Вы меня чуть не погубили! Почему вы не убежали вчерашней ночью? — Ах, это! — легкомысленно качнул головой итальянец. — Я уже был близок к воротам, когда этот… — он не смог подобрать подходящего слова, чтобы выразить свою неприязнь, и скривил губы: — человек заметил меня и позвал стражу. Какие черти под утро его там носили? — Вы так неосторожны, — всхлипнула Мариэтта. — Ну зачем, зачем вы полезли через ограду? Стража бы пропустила вас! — Мне так привычней. — Только случайность вас спасла! — воскликнула она и была совершенно права. Андриан беспечно пожал плечами: — Бывало и хуже. — Как опасны наши встречи! — Я и дальше готов быть рядом, — не колеблясь, солгал он, хотя и сам в какой-то мере всегда верил своей лжи — до тех пор, пока новая возлюбленная не овладевала его сердцем. — Если бы я только могла, если бы только был человек, способный все устроить… О! — уже в который раз вздохнула Мариэтта. Стоит заметить, что жених был ее первой и единственной любовью, и, с тех пор, как он вернулся, словно туманом застлало глаза Мариэтты. Она не замечала ни его подчас вымученных слов, ни нежелания быть с нею рядом, ни как он смотрит на других женщин — таких, как маркиза. Что ей было до других! Несмотря на опасность, которой Андре подвергал ее, она была счастлива. — Если бы да если бы, милочка! — недовольно проворчал юноша, стряхнув с носа какую-то букашку. — Риск это большой, ходить туда-сюда. Спрячь меня у себя где-нибудь, пережду день-другой… — О! Все, что угодно! — горячо пообещала Мариэтта, сжимая ладонь жениха. — Ну, будет тебе, — он отер рукавом слезы. — Иди сюда. И Мариэтта послушно прильнула к нему, слегка вздрогнув, когда юноша коснулся ее обнажившегося плеча: выбор между целомудрием и любовью был тяжел, но очевиден, и жених ни в чем бы не знал отказа. — Только не выходите никуда… Вам принесут другую одежду… И все, что попросите… — Я рад, — сдержанно похвалил ее Андриан, целуя в алые губы. — Ах, прекратите, перестаньте… — пыталась отстраниться Мариэтта, — что же подумают, когда увидят меня такой? Но итальянец все целовал и целовал, не слушая ее больше. На исходе дня Андриан, в новой одежде, заранее приготовленной для него горничными Мариэтты, расхаживал по комнате, точно какой-нибудь герцог или граф. Сверх того, он вытребовал себе бутылку кьянти и десяток сигар: не так уж часто приходится гостить во дворцах! Однако все это итальянцу скоро наскучило. Скверно умея читать по-розенбургски, к книгам «невесты» он остался равнодушен. По вышивке, оставленной на столике, безразлично скользнул взглядом; глянув в зеркало, поправил щегольской шелковый платок. Подумать только — без виконтессы Андриан скучал сильнее, чем с ней! Комната была заперта, и Мариэтта унесла ключ, так что не оставалось ничего, кроме как прожигать сигарой гадкие кружевные салфетки на камине. Ему наскучило даже вино, хотя итальянец обычно не отказывался выпить стаканчик-другой. В комнате висел дым и тяжелый запах табака. Андриан раскрыл окно, ибо голова его уже слегка кружилась, и с опаской выглянул: конечно, кто-то может заметить его, но нельзя же до вечера сидеть без дела? Из окна открывался прекрасный вид на яблоневый сад, теперь уже почти пустой: вместе со свитой принцесса куда-то исчезла, и только садовник неспешно ходил между деревьями. Итальянец уже хотел отвернуться, как заметил, что по аллее ко дворцу приближается женщина в изумрудном платье. Еще немного, и он узнал красавицу-маркизу, по-видимому, сбежавшую от ее высочества. Мадам шла быстро, что-то говоря сама себе и часто-часто помахивая веером, потом замерла, и Андриан улучил момент, чтобы полюбоваться ее высокой грудью и плавным изгибом плеч. Но через мгновение он потерял маркизу из виду и со вздохом отошел от окна. Затушил сигару, спрятал в ящике стола прожженные салфетки, лениво налил себе еще вина… а после итальянец лег на медвежью шкуру и закинул на кресло ноги в новых темно-синих туфлях. Думать о Мариэтте он не мог. Однако маркиза, новая причина его вздохов и страданий, была недосягаема, как сильно ни мечтай. Что за чудесные были у нее маленькие ладони и тонкие запястья с венами морской голубизны! Как ветерок играл с невесомой прядью ее волос! Видел ли Андриан женщин прекраснее? Может, да, но, может, и нет — он забыл об этом. Видел ли похожих? Никогда. Но за ней везде, верной гончей, мрачной тенью, следовал этот черный человек; он боялся скомпрометировать мадам лишним взглядом, но безмолвно и безропотно оберегал ее добродетель от всего мира — от Андриана в том числе. Итальянцу вовсе не хотелось знать, сколь тяжела его рука. Но мадам, ах, мадам! Ее смех еще продолжал звенеть в голове — непрошеный, но милый гость. Нет, нет — теперь она и в самом деле смеялась: маркиза была в комнате под ним, и ее голос долетал сквозь распахнутые окна. — Все, все, прекратите! Бедный мальчик, какое у него было лицо! Но я бы еще и не то сделала за такое нахальство. (Андриан замер и почти перестал дышать.) Куда вы, отдайте трость, уже поздно его искать. Ответа Андриан не расслышал: он уже сел на подоконник, потом осторожно, цепляясь за выступы в стене, спустился на этаж ниже — и так и застыл, уцепившись за крылья какого-то амура. Бедный мальчик! Это все, что думает о нем маркиза! Итальянца легко могли заметить, так что он заглянул в окно только на мгновение. Маркиза полулежала на кушетке, поглаживая набалдашник трости, черный человек стоял позади нее, облокотившись на спинку. Одежда не могла полностью смягчить углы его локтей и плеч, а пальцы, не скрытые перчатками, напоминали птичьи кости. — Почему вы хмуритесь? — маркиза заговорила мягко, но настойчиво: — Забудьте уже. Все сочли, что он не в себе, и мне это не навредило. — Вовсе не он меня беспокоит. Послышались шаги, и Андриан поспешно спрятался за выступом стены. Его и в самом деле останется только пожалеть, если он будет замечен или, хуже, сверзится отсюда! Но черный человек даже не взглянул наружу, плотно закрыв окно и задернув шторы. Осталась только маленькая щель, сквозь которую еще можно было любоваться ладонями маркизы и немного — бантами на ее платье. Черный человек, видно, сказал что-то невпопад: мадам в сердцах всплеснула руками, и трость упала, заставив его вздрогнуть. — Один бог знает, как мне надоело смотреть на ваше унылое лицо! По всей видимости, он стал возражать, но мадам отвернулась, не сказав более ни слова. Однако, итальянец был готов поклясться в этом, она слушала все так же внимательно, забавляясь тем, что ее благоверный злится и бессильно язвит в ответ. Андриан чуть подтолкнул створку окна, мысленно упрашивая ее не скрипеть. Впрочем, готовые поссориться любовники все равно слишком увлеклись друг другом. — Зато вам крайне весело мучить меня неизвестностью. Она молчала. Прядь волос, упавшая на лоб, слегка трепетала, грудь мерно вздымалась и опадала под тонким платком. — Вы ведь замыслили что-то. Прав ли я? Не знаю. Ошибаюсь ли я? Хотелось бы надеяться. Андриан прислушался еще сильнее, думая, что маркиза что-нибудь скажет и разъяснит дело им обоим, но та и не думала. — Что я могу вам предложить? Вы прекрасно знаете, что я устал, что мне надоели бесчисленные советы, все эти поездки, заседания, и, если вы дадите мне руку, мы тут же уедем отсюда. Он сделал несколько шагов к окну, затем назад — и снова. Маркиза полулежала, все так же недвижимая, и, казалось, жила лишь ее рука: пальцы непринужденно держали веер, и кисть ходила из стороны в сторону, как маятник часов. Так же и этот человек мерил шагами комнату, пока не остановился так близко, что Андриан мог бы коснуться его поникших плеч. Никто не нарушал молчания. Они и так понимали, чего хотят друг от друга. — Есть же монастыри. Там дают необходимое воспитание… — наконец выдал он. — И пускай никто не озаботился отправить ее туда, еще не поздно… Мадам нарочито вздохнула, продолжая помахивать веером, то и дело скрывавшим ее лицо. Докучный любовник не удостоился даже взгляда: верно, она уже много раз отвергала это предложение. И, судя по спокойствию, с которым мадам продолжала слушать, в монастырь предлагалось отбыть кому-то другому. Тогда этот человек бросился к ней и, упав на колени, зашептал, как в лихорадке: — Пожалуйста, пожалуйста, поговорите со мной! Только того и хотела маркиза. Довольная, соблаговолила обернуться, стянула ленту с его волос и стала перебирать их, равнодушно пропуская сквозь пальцы, как воду ручья. Отвечать она не торопилась, глядя вдаль и думая о своем. — Если бы вы не спорили со мной попусту, нам было бы хорошо вместе. — Вы знаете, что я не могу вам уступить. Возьмите свои наряды, свои книги… — Милый граф, вы и сами знаете, что сегодня не поедете никуда. Так же и завтра, и третьего дни… Скажите лучше, зачем вы еще надеетесь меня уговорить? Вместо ответа он уронил голову на кушетку и вздохнул тяжело, будто каждый вдох требовал нечеловеческих усилий. Маркиза сжала ладонь. — Я не отступлюсь и не уеду, любезный Пьер. Вы поняли это еще до того, как сошлись со мной короче, — и выпустила каштановые пряди. Андриан прижался носом к стеклу, чтобы лучше видеть, но и без того представлял, как взгляд ее остер и зловещ — точно маленький нож в рукаве. С каким наслаждением она хохочет, аккомпанируя себе деревянным веером — сорочий треск и плеск высоких волн! — Да вы… Да вы боитесь просто! Сейчас! После стольких… — маркиза наклонилась и понизила голос. — Еще чуть-чуть, и вы скажете, что в чем-то другом клялись там! тогда! и ваше наивернейшее дворянское слово выдохлось, как шампанское! Он медленно поднялся, выпрямившись еще сильнее, чем прежде, откинул волосы назад, поправил шейный платок, который она развязала мимоходом. — Пожалуйста, сколько угодно, — но теперь его голос стал тверже. — Завтра утром Люсиль сообщит вам, чем кончилось дело. — Люсиль сообщит? — засмеялась мадам. — Неужто вы в обиде на меня? Идите сюда, я не привыкла разговаривать со спинами. Идите, идите. Неужели я так стара, чтобы упрашивать? Он помедлил пару мгновений, но сел рядом, и маркиза окончательно оттаяла. Андриан уже не расслышал, что она шептала, да и не хотел бы: наверняка то же, что и он сам говорил Мариэтте. Пьер, впрочем, не спешил отвечать на ласки женщины, задумавшись. Мадам повернула его к себе, заставив посмотреть в глаза. Долго — или так показалось итальянцу — она изучала столь надоевшее унылое лицо, потом со смешком сказала: — И зачем вы спорили? Вы ни за что не оставите меня, а я ни за что не уступлю вам. — Это так, — глухо ответствовал любезный Пьер. — Разве я давала вам дурные советы? Пьер не ответил. — Я надеюсь, вы все еще верите той, на чей алтарь кладете жертвы. — Dum spiro, — он наклонился к маркизе и, почти касаясь ее уха, выдохнул: — credo. [1] Тогда она наконец подарила нежный поцелуй, будто не было размолвки и они не обсуждали ничего тайного. Что до Андриана, то он отвел глаза и на мгновение даже хотел разжать затекшие руки, чтобы не видеть ни графа, ни прекрасной мадам и не быть свидетелем ни их тайн, ни их объятий.