Между тем царица злая, Про царевну вспоминая, Не могла простить ее… А.С. Пушкин «Сказка о мертвой царевне...» Moi je suis la victime Je n'ai rien à avouer «Notre-Dame de Paris» — «Le procès»
К следующему утру все вновь изменилось: Эльмина вновь была хорошо одета — потом стоит послать Герберте платье взамен этого, — согрета теплом камина, а дождь только стучал в окно с упорством нежеланного посетителя, но уже не мог достичь ее. Невольно принцесса представила, будто все еще стоит на крыльце, ожидая благосклонного взгляда, и содрогнулась: нет, лучше вовсе не думать об этом. Ее нищенское платье сгорело — и кончено. Впрочем, ни удивиться, ни обрадоваться в должной мере Эльмина уже не смогла. Все та же горничная подавала чай с воздушными десертами — и принцесса, теперь пробовавшая все с болезненной осторожностью, почувствовала щедрую дозу лауданума [1] в нем. Покачивая чашку в руках, Эльмина наблюдала, как плавают чаинки, медленно стекают сверху вниз. Вдруг в голову пришла шальная мысль: быть может, она на самом деле умерла. Ночью, на чердаке, и попала в рай. Хотя рай наверняка выглядит иначе, он великолепен, а гостеприимный дом графини всего лишь неправдоподобно хорош. Сама мадам де Феллисье сидела, заслонившись расписной ширмой от огня, и вышивала. Как ни странно, Эльмина не заметила, чтобы хозяйка хоть раз взглянула на свою работу. Впрочем, ей и не нужно было: за годы замужества руки запомнили облик и роскошных пионов, и крошечных маргариток. Нетрудно было догадаться, что кружевные салфетки, занавески, скатерти — все цветущие безделицы вокруг и даже эта ширма — ее рук дело. Розы, лилии и вьюнки покрывали одежду, а лопающиеся от гордости пионы — сервиз. И, казалось, воздух в комнате был наполнен их тяжелым, сладким ароматом — или то были только духи графини, которые она всегда лила слишком щедро. — Дорогая, теперь вы можете рассказать, что привело вас сюда, — мягко начала мадам де Феллисье, глядя на гостью из-под век. Эльмина покачала головой: — Это трудно. Я все еще… Даже не понимаю, что произошло… В книгах она читала о том, как осаждают замки, как берут города, или вот еще недавняя новость — как эта северная императрица, заручившись поддержкой гвардейских полков, силой взяла престол… — … а это все ни на что не похоже. Он был один, это точно, но и я тоже… и он заставил меня отречься. Теперь ничего не скажешь: все так, словно я сама… Эльмина запила чаем остаток фразы, чтобы избавить себя от необходимости продолжать. Но легче не стало, хотя ее тут же окутал сладкий и душный запах духов, и теплая ладонь легла на запястье. — Прошу простите, Ваше высочество, я не хочу прерывать вас, но я тоже не понимаю, о чем вы говорите. Что… кто сделал? Что случилось? Нет, нет, не нужно, любезная, я не хочу об этом думать, это, должно быть, ужасно, тише, тише… Принцесса уткнулась носом в ее белую косынку, погребая себя в нежном шелковом полотне. Она не плакала, нет, даже не собиралась, но слезы сами собой потекли по щекам. Эльмина больше не пыталась говорить, вспоминать: напротив, воспоминания утекали со слезами, оставляя пустоту, белый туман сродни тому, что окутал Розенбург этим утром. Мадам де Феллисье обнимала принцессу так, будто та была ее собственной дочерью, и утешала как могла, но ее слова казались лишь осенними листьями, красивыми и мертвыми, чье время уже прошло и которым осталось лишь опасть, устилая землю вокруг. Но она желала Эльмине добра, оберегала ее, ничего не спрашивая — и сегодня этого было достаточно. — Простите, я не должна была себя так вести, — едва успокоившись, принцесса отстранилась. — Да, действительно, принцессе не подобает лить слезы, — мадам де Феллисье вытащила платок из кармана, — любезная, вы переоценили себя. Вам нужно отдохнуть. Пейте чай. Вам ничто не угрожает. Да, она, хорошо знакомая с обычаями высшего света, была права. Неприлично лить слезы, как и выказывать неудовольствие, как и неряшливо одеваться. Маркиза сказала бы, что Эльмина забыла свои манеры на том уродливом чердаке, но она ничего не знала, и хотелось бы надеяться, что не узнает: ее упреков принцесса уже бы не вынесла.***
Из-за всех хлопот обед подали поздно, и Женевьева была ужасно недовольна: она успела до смерти проголодаться, чего не бывало уже много лет. Но хорошо поесть даже не надеялась: сегодня ей предстояло говорить более, чем всегда, кроме того, даме неприлично демонстрировать сильный аппетит. Место во главе стола опустело. Маркиза пока не решилась его занять и села, как обычно, рядом с Ивером. Постепенно залу наполнили остальные министры, придворные, фрейлины и слуги, и каждый из них отметил скромность Женевьевы, но ничего не сказал. Женщины расправили платья, мужчины — жюстокоры, слуги принесли вина, и ужин вроде бы начался, но Женевьева не увидела еще одного знакомого лица: место напротив нее также осталось пустым, хотя все приборы лежали на столе. — Видно, граф Лекорню вновь предпочел службу жизни, — усмехнулся Ивер. — Сегодня у него есть на это причина. — Значит, — маркиза не без усилия подняла бокал, — мы будем беседовать так оживленно, как если бы он был здесь. Анжу закивал, и другие присоединились. По приказанию маркизы вино стали наливать немедля и не разбавляя: тогда к десерту у всех развяжутся языки и затуманится разум, и можно будет выведать все что угодно. Во-первых, чтобы устроить роскошный обед или ужин, необходимо подать нечто удивительное: к примеру, рыбу из далеких краев, изысканные сладости или плоды не ко времени года, но не переусердствовать, чтобы гости не пресытились к десерту или, что важно было сегодня, не насторожились. И все же маркиза не удержалась от того, чтобы для второго блюда зажарить недавно привезенную стерлядь, даже двух: никто не должен остаться голодным. По зале поплыл запах тимьяна, и спустя минуту рыба оказалась на столе, вызвав восхищенные вздохи. Даже Огюстен Гелен, виконт и статс-секретарь графа, никогда особенно не доверявший мадам, был совершенно сражен клюквенными глазами и изящным спинным плавником, похожим на шпили готических соборов. — Вы знаете, где они водятся, виконт? — улыбнулась Женевьева, нервно поигрывая пластинами веера. — В России… верно? Только Ивер не поддавался общему настроению. Нет, он не был угрюм, но не был и весел. Коротко похвалив блюда — не сделать этого мог только варвар, — маркиз едва притронулся к ним. Равнодушным его оставило и тосканское вино, и даже яблоки, которые были краснее и слаще, чем губы самой маркизы. — Вы так молчаливы, — тихо сказала она, слегка коснувшись ладони Ивера. Тот осторожно покачал бокал в руках, наблюдая, как вино омывает его стенки. Затем, спустя секунду или две тягучего молчания, морщины у его губ слегка углубились — призрак горькой усмешки, — и Ивер взглянул в глаза Женевьевы: голубые, как у него, но много прозрачнее — глаза ундины, как обронил один раз какой-то ее поклонник. — Я обеспокоен, — коротко ответил он. — И не могу радоваться ужину рядом с двумя пустыми креслами. — За графа вы можете не бояться. Иногда он слишком рьяно следует обычаям своей веры, но это еще не причиняло ему вреда. — Верно. — Таким образом, остается одно. — Действительно, — он еще больше понизил голос, так что Женевьеве пришлось изрядно напрячь слух. — Мне странно видеть, что принцесса пропала, но даже господин ля Грасс с наслаждением ест. Странный упрек. Если маркиза что-то и усвоила из аристократических обычаев, так это то, что всегда, особенно в житейские бури, следует оставаться спокойным и никому не досаждать своими слезами. Особенно — за обедом. — Что же ему остается? — так же, едва размыкая губы, ответила она. — Достаточно людей отправились на ее поиски, и больше ничего не может быть сделано. Рыба, к тому же, весьма полезна и вкусна. — Дело не в том, сколько искателей, а в том, насколько они усердны. Впрочем, — Ивер слегка нахмурил черные брови. — хозяева благородных домов Розенбурга, а туда ее высочество, вероятно, и направилась, ни за что не выдадут гостью, если она сама того не пожелает. Понадеемся, что вскоре ее гнев иссякнет, и она даст о себе знать. — Из всех домов нам необходим лишь один. Хотелось бы знать, какой. — Я не сомневаюсь, что вы уже знаете. Рыба очень вовремя оказалась в тарелке Женевьевы, и она немного отвлеклась на нее, раздумывая. Нет, она еще ровным счетом ничего не знала: еще было слишком рано, и ее письма только дошли до осведомителей в разных концах города. — Что вы хотите сказать? — наконец медленно произнесла она. — Здесь никто не знает принцессу лучше, чем вы, — Ивер снова слегка улыбнулся, но это совершенно не означало его расположения: вежливость, не более. — Все ее знакомства, визиты и связи тоже подконтрольны вам. — Верно. Следить за этим — мой долг, — только и сказала маркиза, смерив взглядом рыбий плавник. Ивер ни есть, ни пить так и не стал. После этого Женевьева не могла избавиться от нервной дрожи. Она дрожала всем телом, а потому старалась говорить медленно и просто, чтобы никто не услышал тихого стука зубов. Еще больше выводило из себя соседство с Ивером, хладнокровно кромсающим десерт, и Гербертой: та была так весела, что не могла или не пыталась скрыть широкой улыбки. Странное веселье: ведь графа за столом нет. Женевьева уговорила его не покидать покои ни сегодня, ни завтра, ни третьего дня, потому что он был еще слаб, потому что утомил маркизу разговорами о будущем, и наконец, потому что Герберта стала просто искриться при звуке его имени. — Вы, кстати, слышали новую оперу? — Не довелось. — Очень странно, потому что графиня ля Флер уже неделю ее напевает. Oh, tentatrice, oh, tentatrice!.. вот эту. — Ну разве что в ее исполнении, — рассмеялась Женевьева, но тут же умолкла. — Надо сказать, не худшем. Обед тянулся уже часа два, несмотря на все старания разговорить Ивера поскорее. Он отмалчивался, задумчиво качал ложкой, временами звеня ею о фарфор, и на слова маркизы отвечал односложно. Зато Герберта была крайне словоохотлива. Она болтала о новой опере, об охоте, как будто что-то в ней понимала, шутила насчет литературы — словом, злоупотребляла вниманием Женевьевы как могла. Егоза. Ребенок. — Любезная, — принужденно посмеивалась маркиза, — дайте же и нам сказать пару слов. Она на минуту умолкала, чтобы потом начать с новой силой. Спустя некоторое время маркиза и вовсе предоставила ля Грассу развлекать ее — сам ведь привел, пусть и возится. Обед шел своим чередом. Принесли новые десерты, и, отрезая крылышки печеным лебедям, Женевьева все поглядывала на место во главе стола, столь соблазнительно пустое и далекое ото всех. Так же далека и сама принцесса. Где она сейчас? Сладко ли спит она, видит ли кошмары? Планирует или плачет? Пора бы прийти письмам: большинство из них будут сухи, как осенние листья, но одно окажется подробней всех — оно-то и нужно. Хозяева благородных домов не выдадут гостью. Прислуга — не благородна и всегда бедна, а маркиза хитроумна и богата, и потому может платить горничной в каждом доме по второму жалованию.***
Больше Эльмина не плакала: лауданум сделал свое дело, и ее снова потянуло в сон, а в таком случае плакать довольно затруднительно. Но уснуть принцесса также не могла, и вместо этого погрузилась в сказочные грезы. Ей грезились далекие апельсиновые рощи и реки, которые спускаются из снегов в пшеницу. Нежный шелест листьев, шум бегущей воды и свет, превращающий ее в алмазы, — все это наполняло сердце Эльмины покоем и радостью, от которой становилось трудно дышать — какая жизнь! какое изобилие! Увы, все цветы графини не могли с этим сравниться: нежные, но искусственные и безуханные. Все это продолжалось до тех пор, пока стрелка часов не указала на одиннадцать, деликатно напоминая, что теперь любой может нанести визит. Бывало, гостиные подолгу пустовали, но сегодня не прошло и пяти минут, как двери растворились. — Дорогая Гербериана! — тут же вспорхнула с кресла графиня и трижды расцеловала гостью. — Я вовсе не ждала тебя. Так давно не виделись… уж думала, ты обижена. — Ничуть, любезная тетушка, — отвечала та с легким поклоном. — Прошла всего-то неделя, отец не разрешает мне чаще отлучаться из дворца… Это было, конечно, неправдой: Герберта, une fille a papa [2], ни в чем не знала отказа, могла ходить, где ей вздумается, и делать что угодно. Впрочем, даже она редко выходила за грань дозволенного, только щекоча общественные устои, но не посягая на них. Из-за вольтеровского кресла Эльмину она заметила не сразу, а только когда принцесса выбралась из плена своих мечтаний и, кашлянув, сделала сдержанный реверанс. Герберта ответила тем же, но медленнее, со всевозможным почтением. — Ваше высочество! Чем обязана радости снова видеть вас? — Гостеприимству мадам де Феллисье, — коротко отвечала Эльмина, решив пока умолчать о своих скитаниях: не для салонной беседы. Не сказать, чтобы принцесса не обрадовалась появлению Герберты, но и доверять ей не спешила. С герцогиней они только приятельствовали, но никогда не дружили. Впрочем, Эльмина больше не имела друзей вообще, только старших покровителей — эту роль желала занять и Герберта, подражая маркизе в своих поучениях. Но они не пугали, а подчас только смешили — в отличие от ее выходок. Однажды на зимний бал-маскарад приехал юноша, которого прежде не видели при дворе. Разумеется, внимание гостей было сосредоточено лишь на нем; а он был только рад и нарочно приглашал молодых фрейлин на танцы, не пропуская ни одного. С одной из мадемуазелей Ля Флер он танцевал даже дважды или трижды подряд, но едва ее разгневанный жених потребовал сатисфакции, как юноша сорвал маску — и оказался Гербертой, конечно же. Она любила проделывать вещи такого рода, но одну лишь Эльмину пугали перемены, происходившие тогда в герцогине: она словно ставила себя выше всех других дам и девиц, при помощи своих ухаживаний утверждая власть над ними. Но ведь под одеждой она такая же, она — то же самое, плоть и кровь своей матери, как Эльмина — своей. Свободу и власть, которую она так получает, она не отвоевывает, а выманивает и крадет. К счастью, притворяться всегда невозможно, а балам свойственно заканчиваться к утру. А утром она снова становилась самой собой, такой же, как все, и никто больше не думал о ее проделках — кроме Эльмины, которая возвращалась к ним мыслями снова и снова. Интересно, выдадут ли Герберту замуж? Можно ли ее вообще заставить? Отец, говорят, ей во всем потакает... Воспоминания принцессы прервала мадам де Феллисье, попросив садиться. В гостиной повисло тягучее молчание: разговор о мелочах был уже неуместен, но и о важном Эльмина еще не хотела сообщать. Тогда Герберта начала сама — и сразу же перешла к делу. — Честно признаюсь, я не ожидала вас найти так скоро. Стало быть, вы и не скрываетесь? — А разве я должна? — пожала плечами Эльмина. — Я не преступница и не полевая мышь. Дворянке, может, и не биться с врагами, но это еще не значит, что она может быть трусихой. Другое воспоминание настигло Эльмину: в детстве гроза приводила ее в такой ужас, что принцесса предпочитала прятаться в швейцарской, где не было слышно ни грома, ни дождя, хлеставшего по оконным стеклам. Только долго это не продлилось: маркиза узнала, где она прячется, и однажды летом просто выволокла на балкон. «Не вздумай больше бояться. Ты ничего не боишься, слышишь?» — внушала она, насквозь вымокшая Эрида. В каком-то смысле это помогло: грозовой взгляд маркизы оказался страшнее, и Эльмина выстояла, стиснув зубы, дрожа от холода, пока не кончился дождь. Грозу она так и не полюбила, но урок запомнила твердо. — И вы больше не сердиты? Маркиза не могла научить только одному: сдерживать гнев. Был бы у Эльмины веер — она бы швырнула им в стену. — Сердита ли я? Должно быть, вы ничего не знаете, если можете такое спрашивать! — тут принцесса спохватилась: то, с чем она уже свыклась, еще не было известно другим: — Конечно, вы ничего не знаете, откуда. Герберта усмехнулась — или Эльмина напугала ее, и губы дрогнули сами собой. Мадам де Феллисье выпрямилась в кресле: — Ваше высочество, не нужно себя тревожить. Выпейте чаю, он успокоит. Вы еще не оправились после дороги. Но герцогиня покачала головой, не дав Эльмине даже возразить: если уж она захотела что-то услышать, то разговорила бы и мертвеца. — Разве вы не видите, как это гложет ее высочество? Промедление немилосердно. Разве правильно длить мучения? Графиня кивнула с глубоким вздохом, под взглядом племянницы проглотив свой осторожный ответ. Что ж, Эльмина добыла немного времени для своей истории и внимания для своей речи, но теперь она совершенно не могла начать. Собеседницы ожидали: Герберта — с любопытством, графиня — с опаской, плотнее закутавшись в пуховую шаль. Чем дольше принцесса смотрела на нее, тем скорее теряла решимость: в конце концов, разве должны все эти жестокости касаться слуха достопочтенной женщины, которая была к ней так добра? — Объяснитесь, ваше высочество. Глубоко вдохнув, Эльмина начала — оставалось лишь надеяться, что слезы не помешают ей снова. — Вот уж не знаю, что там думают во дворце и что обо мне говорят. Вероятно, ни слова правды. Разумеется, я не прячусь. И не за брачные планы я зла на… зла на… Эльмина облизала пересохшие губы и с удивлением заметила, что все это время стискивала в руках ткань юбки, словно пыталась схватить себя и заставить произнести все это. Но не могла: каждый раз, к концу фразы, голос отказывался повиноваться, а ужас вновь завладевал разумом. Несколько дней Эльмина обходила это воспоминание, как болото, как зачумленный город, а теперь нужно было ринуться в глубину, в трясину очертя голову. Два слова — и та ночь вернется, сжатая до мгновения, а оттого еще более жуткая. Два слова… — Я не могу назвать это имя. Не хочу. Герберта пожала плечами. — Но мы должны понимать, о ком вы говорите, не правда ли? Тогда, сжав зубы, Эльмина все же вытолкнула эти два слова. Но того, чего она боялась, не случилось. Да, воспоминания, что принцесса так старательно скрывала от себя, вернулись в полной мере, но они больше не сжигали изнутри: она заговорила, не в силах остановиться. Сообщила все до мельчайших подробностей, которые до сих пор казались такими важными. Герберта слушала не отрываясь; она даже не моргала, она запоминала каждое слово, возможно, даже слишком усердно. Но Эльмина не вглядывалась в лицо герцогини, ей вообще было не до нее: воспоминания повлекли принцессу за собой из теплой, светлой комнаты — на ночную площадь Терновника, а потом к камину трактира, у которого она отогревалась прежде, чем снова броситься в холодные объятия мрака. Не остановилась она и тогда, когда дело дошло до ядовитой настойки. Не могла остановиться, даже заплакать больше не могла. Слезы будто иссякли, и Эльмина показалась самой себе бесконечно далекой и, наблюдая со стороны, все не могла понять, кто эта девочка, что лежит на полу, зажимая руками порезы. Принцесса потянулась к бархотке на шее — в конце концов, может под ней и правда ничего нет? Но коснуться не решилась: вдруг все же есть? Кое-что Эльмина, однако, утаила — без тайного умысла, а, скорее, по наитию. Она не сообщила ни кто ее спас, ни где ей пришлось ночевать — к чему? Вместо жертвы покушения стать жертвой насмешек? Дать повод для слухов? Ни за что. Смолчала и о странном поцелуе: теперь принцесса и вовсе сомневалась, что он был. Когда она закончила, Герберта откинулась на спинку стула и некоторое время смотрела куда-то вдаль, поверх головы Эльмины. Герцогиня молчала столь долго, что та боязливо заозиралась по сторонам и увидела, что графиня, про которую обе уже успели забыть, с изможденным лицом, поплотнее закуталась в шаль, будто сладкий запах вышитых пионов мог смягчить жестокую, горькую исповедь. — Пожалуйста, пейте чай, — тихо сказала она. — Сюзон, принеси еще пирожных. Эльмина послушно взяла чашку в руки. Герберта, впрочем, даже бровью не повела, размышляя. Наконец она опустила насмешливый взгляд и сказала: — Я не стану оскорблять вас недоверием, ваше высочество. Но действительно ли вы понимаете, что произошло?***
— Дамы и господа! — маркиза постучала по бокалу, еще полному вина. — Как ни нравится нам наслаждаться изысканной кухней, для всего определен свой час. Обед кончен, пришло время отдыха и сна. Je vous remercie pour la compagnie. [3] Обед не был официальным, не из тех, где принцесса выслушивала бесконечные прошения, но Женевьева все же решила пойти первой как регент, а ныне — единственная правящая особа. Вместе с тем она решила избавить Марсьена от надоедливой дочери, взяв ее под руку: нельзя, чтобы гости уставали или раздражались, и нельзя упускать выгодную связь, даже если устраивать ее совершенно невыносимо. За ними последовали и министры, хотя не всем понравилось такое положение: Анжу что-то зашептал Иверу, но тот сразу же оборвал его. Все, что считал нужным, он озвучил еще на совете. Женевьева больше не собиралась заниматься делами в привычном понимании: сидеть в кабинете ей нравилось не более, чем слушать принужденные смешки за обедом. Другое дело — в саду, на свежем воздухе, за чашкой чая добиться чьего-нибудь повышения или, напротив, отнять всякую возможность. Собственно, до назначения регентом маркиза и не могла помыслить о настоящей службе: Генрих не допускал ее ни до встреч с министрами, ни до бумаг, и все, что она знала, она знала только с его слов. В двадцать пять Женевьеве было достаточно этого, но в тридцать, когда красота и учтивая беседа уже не могли удержать ее у трона, пришлось добиться чего-то внушительнее, чем статус фаворитки. Король поначалу препятствовал, и упрямство только ухудшило его участь — по крайней мере, маркизе было приятнее так думать. Герберта, с которой маркиза тотчас завела разговор о цветах, была похожа на нее саму — только моложе и глупее. Не то смелая, не то опрометчивая, дерзкая и самоуверенная — не тягаться ей с Женевьевой, а потому она не заслуживает гнева. Герберта зачахнет в одиночестве, если только… если только Женевьева из жалости или из выгоды не дозволит ей увидеться с графом. Герцогиня, щеголяя познаниями в ботанике, невзначай касалась то руки спутницы, то мягкой шали, словно извиняясь за то, что была так непочтительна вчера. Видно, хотела помириться — известно зачем. — Я всегда терпеть не могла розы, — улыбнулась маркиза, когда они проходили рядом с соответствующей клумбой, — к несчастью моего покойного супруга, который их очень любил. Но эти и вправду красивы. И она указала на единственный распустившийся бутон — далеко, в самом центре. — И вправду, ваше сиятельство. Хотите, достану? Женевьева усмехнулась: вот нахалка! Это ведь не ее цветы — а все туда же, рвать. Впрочем, все равно приятно. — Граф их тоже очень любит. Не будем лишать его удовольствия. Герберта это, конечно, запомнит. Но сейчас только едва заметно морщится: как же, она-то этого не знала. Она все еще глупа и молода, как Женевьева, пока была замужней, и не умеет читать между строк, потому что не имеет почтения к деталям и не помнит их. Но это ничего: ради графа научится. — Как он себя чувствует? — тут же учтиво осведомилась герцогиня. Женевьева вновь взяла ее под руку и направилась вглубь сада, к маленькой беседке и качелям. — Pas très bien. [4] Но вы и сами знаете, — точно так же, как Женевьева уже в общих чертах знала о разговоре в швейцарской. Усадив Герберту на скамейку рядом с собой, маркиза сжала ее ладони и, чуть наклонившись, тихо, доверительно сказала: — Вы так добры к нему, Гербериана. А еще вы очень молоды. Вам не к лицу одной навещать мужчину. — Но… — Не хмурьтесь, я знаю, что слышать это не очень-то приятно. Но могу вам помочь. Герберта усмехнулась: — Вы будете меня сопровождать? — Отчасти. Женевьева поднялась: ее крайне заинтересовала изгородь, покрытая лиловыми цветами ипомеи. Вертеть их в пальцах и разглядывать прожилки, проступающие на свету, ей нравилось больше, чем отвечать Герберте, но герцогиня не дала долго любоваться и встала позади, делая вид, будто смотрит тоже. — Впрочем, он очень печален сейчас и, может, не хочет никого видеть. — Никого? — недоверчиво вздохнула Герберта. Женевьева обернулась и с удивлением обнаружила в своих руках цветок: видимо, нечаянно сорвала. Как жаль, не хотелось портить изгородь. Но всегда можно его приколоть к корсажу герцогини — она как будто бы и не против и даже улыбается в ответ на эту вольность. Отчего бы ей и не улыбнуться: ведь маркиза как будто и не собирается мешать, напротив, и потом, она так любезна, как никогда не была со времен жизни в монастыре. — Что точно его развеселит — так это хорошие новости насчет принцессы. Узнайте что-нибудь сами, возьмите дело в свои руки. Не очень-то усердно ее ищут, как по мне. Маркиза отвела взгляд, но не убрала рук от Герберты. Право, ей нравилось это мягкое шафрановое платье с мелким узором, и белая пена кружев, и бежевые ленты, и легкая косынка, трепещущая от ветерка — такой у Женевьевы отчего-то не было. — Хотя, может, ей и не стоит возвращаться, — сказала она со вздохом. — Принцесса не создана для той роли, которую ей готовят. Она еще совсем ребенок — и всегда им будет. — Я понимаю, — впрочем, это замечание Герберта наверняка поняла совершенно по-своему. Маркиза улыбнулась, поправляя косынку собеседницы. — Вы так милы. Вспомнив про графа, Женевьева приподнялась на носках и дружески коснулась губами ее щеки. Теперь, если Герберта попробует стереть след помады — а она попробует, — останется длинная карминовая полоса.***
Чашка выпала из рук принцессы, и пятно стремительно расплылось по юбке. Герцогиня поморщилась: видимо, она узнала платье, но теперь передумала просить его назад. — Что здесь можно не понять? Как ни странно, ответила мадам де Феллисье, тихо, но уверенно. — Эльмина, любезная, вы были испуганы. Вы все еще дрожите от страха. — Она и вправду дрожала, но только от гнева. — Вероятно, вы совсем не спали этой ночью и много думали… — Разумеется, — пожала плечами принцесса, наблюдая, как Сюзон собирает осколки чашки. Разумеется, она думала — о чем еще она могла думать?! Но разве это так важно? Разве это вообще важно — важнее, чем то, что сделал он? Последняя мысль почти рассмешила Эльмину, но она вовремя прикусила губу: не стоит, иначе сочтут, что она и правда не в себе. Голос мадам де Феллисье стал громче и тверже: она сочла, что опасность миновала, и она нашла способ отвести враждебный внешний мир от своего порога. Пышный, душный и густой запах пионов мешал думать, мешал вспоминать — впрочем, принцесса уже выплеснула все вплоть до самого сегодняшнего утра. — Поэтому важно знать, точно ли вы уверены в том, что сказали? Герберта, напротив, стала нежнее. — Это очень серьезные обвинения, ваше высочество. Подумайте еще. Что произошло? Как вы выбрались? — и, заметив, что Эльмина не спешит продолжать, добавила: — Вы можете не скрывать ничего. Ни слова не выйдет за пределы этой комнаты. Принцесса начала опять. — Тогда было уже поздно, десять или одиннадцать, не помню… Она мнила, что может рассказывать сколько угодно раз, потому что ничем нельзя вытравить из памяти эти воспоминания, но деталь за деталью они ускользали. — Он угрожал мне. Кажется, ножом для писем. Господи… — Зачем? — Чтобы я отреклась. — И вы подписали? — Да. Герберта откинулась на спинку стула не то с разочарованным, не то с торжествующим видом. Было бы правильнее сказать, что на ее лице отражались оба чувства, что вообще не удавалось никому, кроме Герберты. — Подписали? Это очень усложняет дело. Попытаться можно, но… Право, было бы лучше избежать этого. — Я бы очень хотела услышать ваши соображения по этому поводу. Если можно, то вчера. — И вовсе ни к чему эта ирония, — фыркнула герцогиня. — Вы ведь сами писали, своей рукой. Теперь едва ли докажешь, что недобровольно. Разве вы не могли защититься? Эльмина не ответила. Теперь было сложно сказать, могла или нет. Отчего же было не выплеснуть яд прямо ему в лицо? И бежать, бежать скорее. Она ведь смогла помочь Андриану, почему не вызволила и себя? Впрочем, Эльмина знала ответ, но не могла произнести. Она боялась. И все равно будет бояться, даже если маркиза снова вытащит ее под проливной дождь — если вообще когда-нибудь ее увидит. И после тысячи гроз страх едва ли исчезнет: мало кто из людей не боится ни осуждения, ни смерти. — Я сделала все, что могла, — сказала тихо Эльмина. Потом добавила: — Мне жаль, — хотя сама не знала, о чем сожалеет. — По крайней мере, вы остались живы, что удивительно. Стало быть, не все так ужасно, — усмехнулась герцогиня, и от этой усмешки, слишком знакомой, Эльмине сделалось нехорошо. Легко быть Герберианой ля Грасс — блистать на балах, бегать за фрейлинами, смеяться над молодыми дворянами и курить трубку тайком от отца. Может быть, она думала, что случись ей, безоружной, отбиваться от кого-то, то она бы не только не пострадала, но и как следует проучила мерзавца. Но почему-то такого с Гербертой еще не случалось, и еще ничто не пошатнуло ее самоуверенности. — Вы обещали не подвергать сомнению мои слова, — медленно произнесла принцесса. — Но если вам так хочется убедиться, и если мое слово уже ничего не значит, то вы можете поглядеть, так ли все ужасно. И тогда Эльмина осторожно, стараясь не задевать шею, сняла бархотку. Раны, на которые она поначалу вовсе не обращала внимания, закровоточили опять, и очень скоро повязки покрылись багровыми пятнами. Их давно следовало сменить, но принцесса остерегалась прикасаться к ранам, пускай доктор и заверял, что они не опасны. Затем сняла и косынку, открывая менее жуткие, но все же болезненные порезы. Приятно ему было или нет, но он все же оставил часть. Остальные — оконное стекло. — Прикройтесь, ради Христа! — это мадам де Феллисье. Странно, что она еще не лишилась чувств. Теперь, когда ее прекрасный дом перестал быть убежищем от жестокости и даже самой жизни, оставалось прятаться только внутри себя. Наверняка она уже жалеет, что пустила Эльмину на порог, но выгнать ее не позволит хорошее воспитание — другая опора графини. — Вы правы. Ее Сиятельство посмотрели достаточно, не так ли? Герберта медленно кивнула. Тогда Эльмина вновь заколола косынку и вернула на место бархотку. Самое вежливое, что она могла сейчас сделать — это избавить дам от своего присутствия, но едва попыталась уйти, как Герберта остановила ее: — Ваше высочество, — говорила она, сжимая запястье принцессы, — я сожалею о своих словах. Я сожалею, что вам пришлось пострадать еще и от меня, только прошу вас — не уходите, не делайте того, о чем пожалеете… «Чего же?» — хотела спросить Эльмина, но герцогиня и не думала прерываться. — …Поверьте, вам возможно помочь, нужно лишь написать любезному господину Иверу, и он все устроит. Пишите, а я уже передам, не позже полуночи, будьте покойны. Сюзон, несите все, что нужно! Эльмина даже не успела вздохнуть, как уже вновь сидела и писала под диктовку Герберты.***
Следующим вечером на небе не было ни облачка, и теплый воздух был недвижен, как спящий; словно чтобы не разбудить его, все затихло во дворце и вокруг. В кабинете графа едва-едва пахло цветами и пряностями, но сильнее Герберта чувствовала запах розы, которую вплела в волосы. Не стоило, конечно, доверять всему, что сказала маркиза, но раз уж она не обманула и привела ее сюда, то не обманет и в этом. Сам граф не проявлял к гостье большого интереса, но и оставить не просил — а это уже было кое-что. Наверное, просто смирился с упрямством герцогини, но хотелось думать, что он ей хоть немного рад. Все же ведь не очень приятно сидеть в одиночестве или самому себе менять повязки — Герберта заметила, что одну руку он старается не беспокоить. Хотя, конечно, не признается, что она болит. Граф уже довольно долго перебирал какие-то документы на столе: свечи почти прогорели, и комната погрузилась в полумрак. Очередную бумагу он стал читать слишком близко к подсвечнику, чтобы увидеть хоть что-нибудь. — Ваше сиятельство, — Герберта ласково коснулась его плеча. — Загорится ведь. Принести новые свечи? Герцогиня хотела бы сама заправить выбившуюся прядь, чтобы убрать от огня, но не решилась: вдруг снова оттолкнет. Он умел быть мучительно холоден, когда хотел. — Благодарю, не нужно, я почти закончил. Ничего особенного на самом деле, только зря время теряем. Господин Анжу зря так переживает из-за Австро-Венгрии, мы еще долго будем ей нужны… впрочем, все, не хочу, надоело. Наконец граф поднял глаза на Герберту и действительно задержал взгляд на белой, едва распустившейся розе, и какая-то вымученная улыбка исказила его лицо. Странно, но в нем все странно, потому Герберта и не могла с ним расстаться. Не долее секунды она глядела в его темные глаза, но заметила в их взгляде что-то знакомое — да, точно, так же он давеча глядел на ветхий том Шекспира. Герберта подумала, что он захочет забрать и розу, но граф отвернулся и, ничего не сказав, занялся другим. Но у нее в запасе было и кое-что еще. — Ваше сиятельство… — Да? — Я разузнала, где она, — Герберта коснулась рукой корсажа, где лежало запечатанное письмо. — И где же? — В доме де Феллисье. Живет там с тех пор, как сбежала. «И носит мое платье», — угрюмо подумала Герберта, но сообщать не стала: граф не должен знать, что она еще думает о такой глупости. — Это я знаю, благодарю. И зачем тогда он заставил ее бегать туда-сюда? Разве можно сомневаться в ее верности? Жестокий! Тогда и письма он не получит: Герберте оно пригодится самой. — Плачет, жалуется, но если кто-нибудь ее подтолкнет к действиям… — Полно, полно, я верю, что вы были так же внимательны, как когда следили за мной. Я верю. Могу ли я вас попросить о помощи? Если Герберта еще немного злилась на него, то теперь эта злость исчезла. Он бросил жюстокор на кресло, торопливо закатал рукав, обнажив платок маркизы, навсегда испорченный пятнами крови. Но такая мелочь не испугала герцогиню и даже не заставила ревновать: она споро развязала его и стерла кровь с руки, стараясь не задевать раны. Герберта старалась не выказывать особого удовольствия — заметит, еще не хватало! — но все же не могла сдержать улыбки: редко она стояла к нему так близко, чтобы слышать неровное дыхание, чувствовать горький запах коньяка и почему-то полыни, а еще — табака, такого же, как у ее отца. Она очень дорожила этими мгновениями, но граф был весьма избирательно слеп, ослеплен своей маркизой, и ничего не замечал. Кроме, разве что, розы. Вдруг он вздрогнул и взглядом указал на окно, откуда открывался превосходный вид на сад и город. — Взгляните, там, в самом центре. Герберта оглянулась. В центре и вправду что-то горело, и густой черный дым поднимался до самого неба. Хорошо, что она вовремя ушла оттуда. — Там часто случаются пожары. Не стоило бы строить дома так тесно, но уже ничего не поделаешь. Никто не согласится переносить свои особняки. Герберта снова принялась за повязки, но заметила, что ее слова ничуть не успокоили графа. — Они уже привыкли к такому и держат наготове достаточно воды. Потому-то отец и забрал меня сюда, как только позволили: мне это страшно надоело. — Пожалуй, — пожал плечами граф. — Когда все устроится, надо будет напомнить Иверу, что он обещал заняться этим.