Красною кровью своей клянусь И головою своей кудрявой… М. Цветаева «Доблесть и девственность! — Сей союз…»
Остаток дня тянулся как карамель, но не радовал ничуть. Герберта вскоре оставила дом, даже слишком поспешно, забрав тайны Эльмины и спокойствие графини. Последняя все никак не могла оправиться от вида кровавых ран на принцессиной шее, хоть и старалась не подавать вида — как сама давеча советовала. Чтобы отвлечься, она решила показать свою коллекцию комнатных цветов — и Эльмина не стала возражать, хотя смотреть на них уже было тяжело и начинало казаться, что розы, живые более чем когда-либо, ползут по шелку вышивки, скатертям и стенам, преследуя и пугая, вьются вокруг ног, словно капризные собачки, и норовят укусить; и без того расстроенной графине это было бы неприятно. Рассказ мадам де Феллисье то и дело прерывался, и взгляд становился бессмысленным, как у мертвой рыбины. При этом она то мяла шаль в руке, то рассеянно и нежно оглаживала листья фиалок и погружала кончики белых пальцев во влажную теплую землю. — У моей матери… вы, конечно, не видели никогда, но у моей матери был сад. Я тогда была как вы, думается, даже еще моложе, и гуляла в том саду среди роз, таких огромных, с мою ладонь — сейчас таких уже не бывает, — и зарослей шиповника, таких душистых и сладких… Эльмина никогда не думала, что шиповник может быть душистым, и даже запах его представляла с трудом, но от речей графини сердце все равно сжималось и ныло, и билось о ребра. Вместо шиповника у нее были белые яблони в королевском саду, белые розы, которые так любила ее maman… Сколько времени она провела, одинокая, лаская кончиками пальцев их нежные венчики? Но так было раньше, до тех пор, пока они не устелили майским снегом дорогу, которая поглотила все звуки и стерла краски дня. Запах роз — запах смерти. Еще Эльмина думала о мерзлых желтых сливах, с косточками, видными насквозь. Они падают на дорогу и брызжут соком под копытами коня, а затем их тонкий, сладкий и тлетворный запах разливается в воздухе, проникая всюду, как чума; они истекают липким соком, лежа на камнях мостовой, и та рыжая женщина плачет и собирает остатки; а потом все начинается заново. Графиня де Феллисье успела родить детей и овдоветь, но еще не смирилась с тем, что в тот сад никогда не вернется. Эльмина только начинала жить, но уже знала, что его больше нет, хотя остались на месте и розы, и деревья, и роса так же выпадала поутру. Хорошо ли среди них гуляется маркизе, вот вопрос. Напоследок мадам де Феллисье слегка сжала ладони Эльмины в своих, изображая примирение, и поспешила прочь. Ее огромная испанская шаль хлопала концами на ветру, и сердитыми ужиками извивалась черная бахрома. Сама же Эльмина направилась в другую сторону, не совсем, впрочем, понимая, куда именно. Единственное проявление роскоши, которое в конце концов что-то значит — это пространство. Бедные почти не располагают им, но богатые тратят горы золота, чтобы выстроить себе огромные особняки, где можно сделать домашнюю часовню или обеденную залу такой, чтобы другой ее конец терялся во мгле и тумане, где можно при желании годами не видеть своих жен, детей, скучных мужей, бедных родственниц, свергнутых принцесс и притвориться, что их не существует. Правда, для огромных домов требуется много слуг, но обычно они слишком любезны, чтобы разрушать эту иллюзию. Эльмина разделяла это молчаливое соглашение. Таким образом, идя скорее откуда-то, чем куда-то, она находила довольно странные вещи. Двери, скрытые в стенах покоев, похожие на те, что Эльмина не раз видела во дворце, но никогда бы не решилась воспользоваться, вели в нагие коридоры, где приходилось идти на ощупь — она не думала, что днем вообще могут понадобиться свечи, — а коридоры заканчивались в местах еще более странных, чем начинались. Некоторые вели из пустой гостиной в столь же пустую и холодную спальню. Эльмина постаралась побыстрее покинуть ее и, открыв одну из нескольких других дверей, оказалась в библиотеке. Что ж, этим объяснялось то, что маркиза всегда оказывалась в нужном месте быстрее, чем с высоты пикирует чайка. Особенно когда случалось что-нибудь возмутительное. Например, Эльмина прятала какого-нибудь древнеримского поэта под периной парадной постели, на которой все равно не собиралась спать: ей не докучали прошениями, и не перед кем было устраивать церемонии облачения и разоблачения. В тот день маркиза сделала вид, что ничего не заметила, однако вскоре велела привыкать к положению наследницы, готовиться к коронации и браку — и явно подложила побольше Цицерона, чтобы Эльмина могла и ночью подумать о долге и послушании. Поэтому всех прославленных римлян принцесса обошла, не удостоила взглядом и оттоманку, на которой были разбросаны потрепанные романы — эпистолярные, как это было нынче модно, — и сняла с полки что-то вовсе не знакомое. Ни автор, ни название ее не интересовали: одну за одной, Эльмина просто брала книги, чтобы ощущать их тяжесть, вдыхала их пыльный и кисловатый запах, слушала шелест страниц. Она не собиралась читать их, но и вернуть на место не спешила: вдруг коридоры и комнаты покажутся таким же сном, каким уже казался и разговор с Гербертой, и чердак, и, слава богу, проклятая таверна? Так, прижимая книги к сердцу, нагими коридорами и пустыми лестницами, принцесса добралась и до первого этажа. Если прежде ей на пути попадалось не так уж много слуг — видимо, потому, что они все были здесь: обрывали увядшие лепестки с роз в??? коридоре??? , чистили и мыли полы, протирали огромные, но уже и без того чистые окна, и даже пылинки, парящие в лучах солнца, старались поймать и выдворить из дома. — Простите, — обратилась Эльмина к строгой экономке в белоснежных перчатках, наблюдавшей за всем с высоты своего роста, — неужели мадам де Феллисье готовится принимать гостей? Та слегка наклонила голову, скользнув взглядом по платью Эльмины с огромным пятном от чая. — Едва ли. Ее сиятельство желает, чтобы дом всегда был вычищен и убран, — и перевела еще более помрачневший взгляд куда-то в сторону, — Даже если ее сиятельству угодно принимать особ, которые не могут этого оценить. Эти слова, конечно, относились не к Эльмине, но когда она взглянула туда же, куда и экономка, то успела увидеть только черную прядь волос, блестящую, как только что начищенные ручки дверей, и запыленный подол юбки — и тут же дверь захлопнулась. — Что там, любезная? Экономка не поморщилась — сдержалась, но принцесса все равно заметила крошечное движение ее губ. — Боюсь, ваше высочество, вам ни к чему ходить на кухню. — Ее сиятельство, — тихо сказала Эльмина, — сказала, что я могу идти куда угодно. … по крайней мере, подразумевала что-то подобное под своим «я устала», «Сюзон, скажите всем, что я больна», «принесите мне вышивку в спальню», но Эльмина не стала рассказывать всего — и экономке ничего не оставалось, кроме как уступить дорогу, раз это угодно ее сиятельству, ее высочеству… Она, к тому же, очень скоро забыла о них обеих, наблюдая за слугами и горничными, натиравшими и так сверкающий пол. Как только закрылась дверь, Эльмина оказалась в полумраке, в котором не могла различить вовсе ничего, кроме запаха трав, пропитавшего не только ткани, но и камень, и дерево, и взявшегося за нее саму, едва она вошла. Что бы это ни было, это, конечно, была не кухня: ни кухарок, ни поварят, ни лязга посуды, ни огня… По мере того, как глаза привыкали, Эльмина замечала все больше предметов, наполнявших комнатушку, странно похожую на чулан и на комнату служанки, что ввела ее в дом графини, одновременно жилую — и нет: вдоль стен стояли рядами ящики с овощами и фруктами, на них кое-где были наброшены отрезы блестящей парчи и узорчатых турецких тканей, небрежно, но не бездумно, меж ними стояли свечи и зеркала — зеркальца, если сравнивать с теми, в которые Эльмина гляделась, когда училась танцам. Недовольный и сонный голос раздался из ниоткуда: — Видно, поспать не суждено сегодня, — из вороха тканей и юбок высунулась сначала рука, а потом по грудь вынырнула женщина с блестящими черными волосами, смуглая, что глиняный горшок. — Ну, Сюзон, Сюзетта, Сюзолина, говори, зачем я опять Пресьосе? — Но я не Сюзон, — только сказала принцесса. Ее вскользь предупреждали, что в доме живет цыганка — не то потому, что графиня де Феллисье крайне одинока, не то потому, что очень добра, не то потому что достопочтенной графине не хватает развлечений. Как бы то ни было, облокотившись на ящик, служивший ей постелью, она сверкнула белыми зубами: — И не Мануэла, Манон, melita Манолитта? — Не Мануэла, — вновь сказала принцесса, заслушавшись тем, как имя, словно вишневая косточка, перекатывается у нее на языке. Цыганка подалась вперед и, зажав в зубах лучинку, принялась отскабливать огарок свечи от пола. — И, — забавляясь, — не Роза, Розалина, Розамонда, Розалия, или кого еще Пресьоса шлет ко мне? — И не Розалия, — качнула головой принцесса, вспомнив, как шла мимо витрин, полных роскошными платьями, и перчатками, и шляпками, и кружевами тоньше, чем иней. — И не Эльмина, не Мари, не Изабелла? — И не Эльмина. Принцесса не сразу поняла, почему цыганка хохочет, запрокинув голову и мелко-мелко содрогаясь всем телом. Огонек свечи, которую она наконец зажгла, наклонялся то в одну, то в другую сторону, как деревья в грозу, но не затухал, а глаза блестели, как речная вода. Отсмеявшись, цыганка указала на ящик у другой стены, покрытый мягкой пурпурной шалью: — Садись, принцесса, — и сама села на постели. — Ну и славно же я тебя запутала! Когда она показалась вся, от длинных черных волос до дырки в ярко-красном чулке, в которой был виден большой палец, Эльмина увидела, что это очень молодая женщина, немногим старше Мариэтты или Сюзон, хотя из-за весьма скромного освещения тени ложились на ее лицо так, что оно казалось то изборожденным морщинами, то вовсе скрывалось в полумраке: она не сидела на месте, оправляя чулки, юбки, заплетая косу. - Как же получилось так, что вы знаете мое имя, - Эльмина села, сложив руки на коленях, как примерная ученица, какой ни дня не была, - но я вашего не знаю? Цыганка вытащила из своей шкатулки - дар графини, очевидно, - пару браслетов и вытянула руку, примеряя. - Я обо всем знаю, что творится в доме; везде хожу, все слышу и вижу, а чего не вижу, то Пресьоса мне расскажет... шутка! Да нужно беспробудно пить, чтобы тебя не знать, девочка! А она, проходя, так расшипелась о том, что ты ей выболтала... - Но герцогиня ля Грасс обещала мне помочь! Зачем о ней в таком тоне... Она нахмурилась. - Как знаешь. Я-то часто сплю на земле и научилась слышать змей еще когда они далеко ползут. И она отвернулась, перекладывая свои вещицы и примеряя украшения, отражаясь во всех зеркальцах сразу. - Не должно тебе в таком тоне ни о ней, ни о ком другом говорить: это ведь графиня тебя, цыганку... Она взвилась вихрем и тут же наставила на Эльмину тонкий ножик. - А тебе не должно меня так называть, ни тебе, ни кому другому, так и знай. И хотя Эльмина не могла отвести глаз от ножа, она все еще не забыла, что рука, которая его держит, унизана браслетами и смугла, что вокруг в полутьме разбросаны шали и ткани, а воздух пропах целебными и колдовскими травами. Невозможно было заметить замешательство на лице Эльмины, и оно вылилось в вопрос: - Но почему?.. Она тут же спрятала нож в складки юбки и уперла руки в бока, уж больше не собираясь его доставать. - А разве я простолюдинку вижу перед собой? Разве не белы руки у тебя, у фрейлинской куколки? Но ведь ты принцессою не назвалась и кланяться себе запретила. Спала Эльмина беспокойно. Не то чтобы ей что-то снилось, но не то чтобы не снилось вовсе ничего. Не кошмары ее преследовали — но и не розовые девичьи сны; она задыхалась — и все равно прижимала руки к шее, чтобы никто больше не смел тронуть свежую повязку. Отведенные ей комнаты, как и все в доме, были так изукрашены цветами, что больше походили на сад, но не покоем веяло от шелковых лепестков — казалось, ползут по полу и по стенам, угрожая, зеленые плети с разверстыми пастями бутонов. Эльмине снилось, что и она стала цветком — но ни одного шипа не было у нее; только веки — лепестки мыльнянки, волосы — пух одуванчика, руки — ландыши и жасмин. Поселившись в саду, она не потеряла разума — к несчастью — и продолжала видеть и слышать, но ничего не могла сделать; тело не стало ее слушать: ни рук, ни ног не было больше, и Эльмина забыла, что это такое. Она видела туфли с пряжками, каблуки которых утопали во влажной земле, и тонкие щиколотки в белых чулках — те или другие; еще она видела, как кто-то опускается на колени, любуясь, и долго стоит, зачарованный. Резкий взмах — и цветы лежат на земле; он мог и сделал это — все. Проснулась принцесса мгновенно, однако долго не могла встать с постели: сначала она пробовала сгибать и разгибать пальцы, вытянув руки перед собой, и чем дальше, тем меньше ее ладони напоминали причудливые корни трав, тем увереннее она была. Шутка ли — заново обрести свое тело! Дошло до того, что Эльмина, едва коснувшись пола кончиками пальцев, вскочила — взметнулись полы ее ночной сорочки — и бросилась к окну. Зачем — сама не знала; просто было приятно вновь пройтись. Хотя окна и выходили во внутренний двор, свет фонарей доставал и сюда, но не резкий, желтый, удлиняющий исчерна-синие тени, нет — нежный липовый мед ложился на крыши пристроек, на деревца, еще голые, и черную землю. Небо — ясное, высокое и темно-синее — было столь исполнено звезд, что Эльмина могла бы читать без свечей, даже если бы все фонари вдруг погасли вместе с окнами соседних домов, за которыми жизнь еще не утихла. В воздухе висел неясный аромат моря, пронизывающий Розенбург от Южного порта до Главных ворот на северной стороне. Было и много других запахов, конечно, приятных и не очень, но ко всем ним Мина успела притерпеться, и только соленый и теплый ветер оставался таким же свежим, как и раньше. От скуки она раскрыла книгу, лежавшую рядом. Кто ее забыл? Герберта, которая, быть может, прежде останавливалась здесь? Или она и должна лежать у окна, чтобы гостям не наскучило созерцать черный двор и пустые стены? Смутно знакомая…, но названия Эльмина не успела прочесть……Все, о чем Я прежде слышать не могла без дрожи, Теперь я, не колеблясь, совершу, Чтоб не нарушить верности Ромео.
Слух Эльмины обострился, но отказался ей служить, и странный шум внизу, возня служанок, их песенки и смех зазвучали словно рядом, но понять их было невозможно, будто все слова мгновенно изгладились из разума. Стихи словно были сложены на наречии незнакомом, но мучительно внятном, как если бы их смысл, минуя условности букв и слов, проникал прямо в сердце и терзал его. Но принцесса продолжала читать, словно в этой-то книге и была спрятано решение ее мучительной задачи. Эта глупая книжонка — почти все, что осталось от прежней жизни. Она приобрела запах тайны, недоступной для живых, особое, темное значение, как вещь покойника, но, от гордости распухнув, предпочитала лишь болтать о смерти его черным голосом, по губам стекающим кровью, — и умалчивать о том, зачем нужно быть убитой.Тебя скует внезапный холод. В жилах Должна остановиться будет кровь.
Но это Эльмина знала и сама. Она помнила, как холодная, будто чужая, кровь бежит по скованной страхом груди, как дрожит у шеи нож, такой неожиданно острый. Еще секунду назад он лежал на столе, безразличный принцессе слуга, инструмент, но чужая воля вдруг наделила его особым значением, которого она не сможет ни понять, ни объяснить, однако всегда будет чувствовать его призрак, едва только взгляд упадет на нож, на печать, на глупую книгу… Сливы, желтые сливы лежат на блюде — кто знает, может, в них тоже яд? Эльмина, не ведая, надкусит одну, и тело ее загорится изнутри, как свернутая бумага, а потом вдруг станет холодным, недвижимым, но душа еще долго его не покинет, целую вечность, прежде чем наконец он закроет глаза и проводит не молитвой, но поцелуем в висок, от печати которого она уже никогда не сможет избавиться. Для чего? Для чего ей страдать — вот в чем вопрос! Теплеет пол под босыми ногами, последние языки огня ласкают угли в камине, и становится трудно дышать, будто теплый воздух, переполненный ароматом сирени, пионов и роз, загустевает медом в легких, опутывает ноги, липнет к телу вместе с сорочкой. Эльмина уже не знала, злится ли на него, страдает ли от предательства, или же ею завладело исступленное желание знать — зачем. он. пожелал, чтобы. она. умерла. Она была бы счастлива, если бы смогла выбросить все это из головы, бежать от мыслей в розовый сад мадам де Феллисье, но, не думая больше, почему это случилось, неуклонно возвращалась к одному вопросу — зачем? Цветы срывают, чтобы дарить. Дрова жгут ради тепла. Убивают? Ради выгоды? От страха? Но какую выгоду он бы извлек? Какой страх она могла бы ему внушать? Она — ему! Смешно! Но не так ли думает Герберта, не вздрагивает ли от ужаса мадам де Феллисье, глядя на ее пурпурные раны?Дай склянку мне! Не говори о страхе.
Эльмина читала жадно, в груди ее горело пламя, и она задыхалась от его жгучего дыма, и в то же время словно тонула, захлебываясь вездесущим светом фонарей, равно безразлично озарявшем сады и площади, влюбленных и убийц.А если и останусь я жива,
Дойдя до конца строки, Эльмина запрокинула голову, чтобы наконец вдохнуть, чтобы вынырнуть из моря бессмысленных и жестоких слов. Но если ее ужас — море, то как достичь берега?Смогу ль я целым сохранить рассудок
Так забавно: она ведь уже читала давным-давно все это, но так и не смогла понять, в чем же отличие от других пьес, которые все вокруг клеймили дурными. Слова, слова, одни слова… Она ведь и просила-то читать вслух для того, чтобы понять, чтобы прикоснуться к их неброскому величию… впрочем, он и разъяснил — на свой лад.Средь царства смерти и полночной тьмы…
Дальше буквы извивались, издеваясь, разбегались, как насекомые… Эльмина вырвала страницу, затем еще одну, разорвала и раскрошила, превратив в хлопья снега, мелкую пыль, золу и дым. Джульетта… Джульетта ничего не знала, воображая себя внутри склепа, среди останков и чудовищных стонов. Она могла бы бежать, ее ждал Ромео — пускай, не дождался, пускай, умерла! Но Эльмина не могла бежать, и крики, сводящие с ума, принадлежали ей самой; ее никто не ждал. Лежа на полу, свернувшись вокруг книги, словно брошенный зверек, принцесса желала забиться в самый уголок своей головы, сбежать — что угодно, хотя бы даже оказаться вновь на дощатом полу таверны или в убийственных и нежных объятиях — и обрести или явную причину для страданий, или покой. О, каким счастьем было распахнуть дверь и увидеть, что огонь, распространившийся словно из самой ее души, из самого сердца, — ее горячая кровь запятнала и этот дом — пожирает шелковые цветы, а цветы стремятся пожрать его, щелкая рубиновыми пастями. Ужасное счастье — и холодный страх при мысли о других, еще безмятежно спавших, беспомощных, как куколки на ветвях яблонь. Графиня, ее горничные, ее воспитанницы, та девушка, что ввела Эльмину в дом… Герберта? Нет, ушла; слава богу. «Предупредить!» — и, не жалея ног, принцесса бросилась вперед по коридору, прижав ко рту ладонь; что осталось за ней? о, просто дым; пусть все горит!***
Судя по всему, пожар начался с одного из каминов на нижних этажах, скорее всего, в правой части дома. Если прислуга не смогла его затушить, значит, ее там не было; не слышалось ни торопливых шагов, ни криков о помощи; тогда кто затопил его и для кого? Есть ли кто-то в соседних комнатах? Для этого нужно или найти кого-нибудь, воспитанницу или горничную, или спуститься самой — в самое сердце того, от чего Эльмина только что бежала. Чтобы отдалить этот миг, Эльмина бросилась к другим покоям: спуститься можно и по лестнице в другом конце коридора, но наверх вряд ли получится вернуться. Конечно, огонь может и не задеть третий этаж, но как же обвалы? что, если кто-то останется? И, подгоняемая этой мыслью, принцесса яростно стучалась в каждую дверь. Или все так крепко спят, что не слышат ее отчаянного зова, или покои действительно пусты? Кисти саднят и предплечья: двери тяжелы и слишком крепки, однако эта нудная боль пока что кажется незначительной, разбитые ладони не слишком отличаются от здоровых. Больше Эльмину заинтересовала открывшаяся — слегка — дверь напротив самой лестницы; из-за нее выскользнула девушка, та самая, что ввела ее в дом, в чепчике и темной шали. — Что такое? Ответа, впрочем, не потребовалось. — Любезная, — крикнула Эльмина, — вы здесь одна? Девушка кивнула: — Графиня отпустила всех сегодня; здесь только я… И еще при ней Сюзон и Мануэла; больше никого. Я так думаю… — И на втором этаже? — Никого. — На первом? — Покои графини. Конечно же, они оказались именно там, как можно было подумать иначе! — Так отчего ты не пойдешь и не предупредишь ее? Девушка промолчала, сильнее кутаясь в шаль. Но ей это было простительно, у нее в голове не звучал бесстрастный голос маркизы, никогда не хвалящий, порицающий за все. — Собирайте вещи, — бросила Эльмина.***
— Откройте! — дым начинал заполнять и этот коридор тоже. — Пожалуйста! Иногда удавалось вытащить заспанных горничных, воспитанницу в бледно-зеленой сорочке, но от них было не так много помощи, как хотелось бы: в отличие от Эльмины, они не привыкли к ожиданию гибели, не бодрствовали полночи, желая ее. Заспанные и удивленные, они нуждались в указаниях, но — несмотря на титул — принцесса не привыкла их раздавать. Голос ее ослаб от холода ночи, молчания и дыма, да и какое право… — Роза, возьми Жанетту за руку! Жанетта, поведешь ее по черной лестнице справа. Быстро, быстро! — незнакомая женщина, вынырнувшая из темноты, о правах не раздумывала. Тяжело дыша, она поддерживала графиню одной рукой, другой указывала на ту или иную девушку: так понимали лучше. Эльмина не могла понять, кто это: не служанка, не горничная, не воспитанница; кто-то совершенно иная. Она передала графиню горничным; та, с обгоревшими волосами, полная ужаса, молчала, безвольно повиснув на плече Сюзон. Незнакомка тут же забыла о ней и занялась другими: черные брови сдвинуты к переносице, толстая черная коса хлещет по спине, пока она мечется по коридору, приводя в чувство подопечных и сбивая пламя. Пара — высокая девушка в сорочке и малышка — упорхнула, Эльмина только и успела заметить их босые ноги. Кому-то повезло больше: Сюзон успела схватить огромную, не по размеру, шаль, какие-то бумаги; служанка, встреченная раньше всех, не расставалась с шелками и часами. Мадам де Феллисье же не взяла ничего, ее коса растрепалась и обгорела: пожар начался не так уж далеко от ее покоев. Если бы не та женщина, она бы не проснулась; чтобы забыть об этом, она взялась пересчитывать, кого видела: — Роза, Жанетта, Мануэла, Сюзон… И ты. «И ты» — это Эльмина, чью спину уже начинало согревать надвигающееся пламя, а в лицо ей был направлен указующий перст графини. — Вот! полюбуйся! мой дом теперь горит! Глаза ее сверкали гневом, сжигая все, что еще не пострадало. — Я тут! совершенно! ни при чем! — крикнула ей в ответ Эльмина. — Дом горит, и это не моя вина! Задыхаясь и кашляя из-за дыма, графиня продолжала шипеть и плакать, и сипло кричать, и разить копьем дрожащей руки. — Ты… Зачем ты вообще сюда явилась? Я бросила двор, как умер муж, с меня довольно — и тут явилась ты, притащила… свои… интрижки… Безобразнейшая сцена! За спиной подступает огонь, неторопливо поглощая ковровую дорожку, и чем он ближе, тем сильнее дрожит графиня. «Это состояние располагает к доводам сердца, а не рассудка», — изо дня в день неодобрительно повторяла маркиза, когда ее подопечная была слишком весела, грустна, сердита или добродушна. За четыре года нетрудно усвоить урок, а потому Эльмина сделала все, что могла: отвернулась. — Сюзон! Возьмите графиню под руки и ведите во двор! Горничная бросилась к своей госпоже даже раньше, чем дослушала. Но та отшатнулась, и остатки волос обвились вокруг ее шеи: — Не хочу! Не хочу! — еще сильнее, чем Эльмина не хотела замуж. Графиня бросилась прочь от горничных и служанок. Широко распахнув глаза, она заходилась криком, как ребенок, то прижимаясь к расписанной цветами панели, то обнимая хрустальную вазу, словно свое дитя. Похожая на привидение в своей длинной сорочке и огромной шали, она была слишком легкой добычей для огня — и, мечась туда-сюда, к пламени и от него, загорелась, как вьющиеся по стенам цветы. — Сюзон! Горничная попыталась сбить пламя, но не слишком преуспела; тогда Эльмина, не тратя больше времени, вырвала вазу из рук графини — и окатила ее водой вперемешку с цветами. «Не вздумай больше бояться, — всегда говорила маркиза. — Ты ничего не боишься, слышишь?» — Не вздумай здесь появляться! — крикнула графиня и выбила вазу из рук Эльмины. По полу разлетелись сверкающие осколки. Но та и не думала слушать. Если она подойдет слева, а Сюзон справа, то получится ли увести несчастную? Эльмина шагнула вперед; графиня назад — главное, чтобы она отошла от осколков и не изранила босые ноги. Горничная отступила в темный угол, за бархатную штору, и приблизиться ей было легче. Рука Эльмины задрожала — без причины, мелко-мелко, и унять эту дрожь не получалось. Оранжевый отсвет озарил лицо графини. На мгновение — но и этого достаточно: лучше бы совсем не видеть. «Она не думает, что может сделать больно; поэтому она сильнее», — думала Эльмина. — «Pater noster, qui es in caelis…» Взглядом она вновь пересеклась с той женщиной; теперь Эльмина разглядела, что это и есть цыганка, еще недавно спокойно жившая на кухне. Она выпроводила оставшихся горничных и вернулась, закрывая лицо мокрым обрывком рукава. Пожар, казалось, ее никак не смутил: движения точны и быстры, лицо спокойно, лишь брови слегка нахмурены. — Пресьоса, подойди ко мне, — нежно позвала она. Графиня обернулась — и этого было достаточно, чтобы подхватить ее под руки, легкую, как иссохшая ветка. Она еще упиралась, но цыганка, будучи куда сильнее, подтолкнула ее, а потом, подменив Сюзон, повела к двери. Приступ графини медленно ослабевал; она уже не билась и не металась, как пойманная птичка, но ее плечи подрагивали не то от сдерживаемых рыданий, не то от бессилия. Что касается Эльмины, то она не позволяла себе раздумывать о том, как слаба, о холоде ночного двора, о разбитых ладонях, пока не усадила отрешенную графиню на какой-то сундук, который успели вытащить. Если в нем платья, то хорошо: в поеденной огнем сорочке никуда не пойдешь. Сама принцесса села рядом, так же спокойно наблюдая, как догорает особняк. Конечно, вряд ли пожар начался в одном месте — об этом она подумала сейчас, когда опасность миновала, — если распространился так быстро. Но что за дело, в одном, в нескольких или в самом сердце Эльмины, если даже то, что она снова избегла смерти, перестало волновать? Мадам де Феллисье что-то шептала, не отводя глаз от обугленного дома. Sanctificetur nomen tuum. Мокрая, безучастная, словно потерпевшая крушение, она оплакивала и себя, и Эльмину, и своих горничных, а пуще всего — спокойную вдовью жизнь. Самое простое, что можно сделать, это пережить ночь, одеться и дождаться герцогини ля Грасс. Весть о пожаре облетит весь город к утру, и она наверняка скоро будет. Если не забоится, конечно. Или можно направиться прямо к ней, не дожидаясь милости, и пережить еще один день, пользуясь ее гостеприимством. Разве она откажет тетушке-погорелице? — Благодарю вас, — сказала Эльмина цыганке, но та лишь пожала плечами. — Лучше встаньте, я поищу что-нибудь; мне надоело морозиться. Куда сильнее пожара ее занимало содержимое сундука, и сперва принцесса сочла это мелочностью, хотела возмутиться, но цыганка догадалась вытащить пару юбок и короткий плащ для графини, и пока Эльмина не без труда одевала ее, выбирала остальную одежду среди разного рода вещей. Судя по всему, мадам де Феллисье никогда не следила за порядком: из сундука удалось извлечь несколько непарных туфель, разной длины чулки с одной подвязкой, отрезы материи и кружев; этого не хватило бы на приличный наряд даже для одной. Но цыганка не смутилась, накинула шерстяное полотно на плечи и указала на прочие вещи. — Что стоишь? Одевайся. Эльмина кинула взгляд на Розу и Жанетту, жмущихся друг к другу. Девочка была закутана в чью-то коричневую шаль, а ее сестра или старшая — возраста самой принцессы — подруга лишь поводила обнаженными плечами. — Я этого не сделаю. — Померзнешь еще и сделаешь. Не продолжая препираться, Эльмина собрала всю найденную одежду и взялась обходить всех остальных, предлагая, утешая, раздаривая из боли выплавленную нежность, и, когда в ее руках не осталось ничего, кроме непарных расшитых туфель, вернулась к сундуку. — Они могли себе и сами поискать, — проворчала цыганка. — Это я, между прочим, его тащила. — Но ты достала, что хотела, так ведь? — Эльмина повела плечами. — О чем тебе переживать? Вообще, из всех цыганка была самой одетой. Вероятно, она даже спала во всех своих юбках и бесконечных шалях: каменный дом трудно прогреть, и по ночам, когда на кухне ничего не готовили, внутри наверняка было даже холоднее, чем снаружи. Мягкие юбки могли бы при случае и постелью послужить, и занавесями, и скатертями, спасением от холода и жары… Эльмине же пришлось немногим лучше, чем девицам, дрожащим, как пташки. Да, она не обделила никого, всем досталось поровну, но помогло ли это? Чуть-чуть. Лучше, чем ничего, ведь так? Только бы переждать ночь… — Уходи. Это графиня уронила слово, словно гальку на морском берегу. «Она не в себе; она вновь потеряла сад», — напомнила себе Эльмина и даже не потрудилась обернуться. Но графиня встала перед ней сама, впившись совершенно ясным и строгим взглядом. Глубокие морщины избороздили ее лицо, а может, и адское пламя за одну ночь иссушило его, из плодородной земли сделало пустыней, жесткой и скупой. Столкнувшись с этим взглядом, принцесса не сдержалась и прошептала: — Et dimitte nobis debita nostra… Но ни слова, обтесанные многими веками, не достигли разума женщины, ни робкое воззвание к милосердию, ни просьба о любви, что были ими облечены. А, может, напротив: забота о подопечных двигала ею. Зная, что может жалеть всех, но не может спасти, графиня рассудила быстро и точно, как может сделать лишь женщина воистину милосердная. — Уходи. — Она вложила в ладонь Эльмины остатки черной бахромы. — Я больше ничем не могу тебе помочь. Принцесса могла бы покорно развернуться, но только пожала плечами: — Куда я пойду? — Потом добавила, слегка удивленная своим открытием: — Меня больше не нужно спасать. Такая помощь мне больше не нужна. Стоя на холодном ветру, спиной к развалинам дома, Эльмина, уж конечно, не могла бояться смерти. Оказаться с ней рядом в первый раз жутко; это откровение: жизнь конечна, хрупка, покорна чужим рукам. Второй — привычно; а в третий, видимо, будет смешно. — Я больше не боюсь огня, — она солгала бы, если бы сказала, что вообще не боялась, не вела бой с малодушием, не вызывала из небытия мысль о веере маркизы. — Я больше не боюсь, а вы думаете, что меня нужно оберегать, что вы растратите себя на это. Не нужно. Это вы можете на меня опереться… — Если Пресьоса говорит, что не может, — цыганка облокотилась на крышку сундука и вперила взгляд в нее, — значит, это так. — Я неприхотлива. Я не буду вам в тягость. Мне ничего не нужно, кроме крова и одежды. Но если вы позволите мне остаться… …о, какие картины промелькнули перед принцессой! Лестницы, залы, затопленные янтарным светом люстр, балы — бесконечные полонезы и мазурки, — упоительно-скучные вечера в компании мадам де Феллисье, уроки Мариэтты, указы, Советы… Но сказала она одно: — …все будет как прежде. Белый, душистый шиповник и розы с ладонь… — Уходи, — в третий раз сказала графиня. — Я бросила двор, когда умер мой муж. Смерть вскоре перестает пугать, но вторая потеря не становится легче первой. Дважды графиня теряла свой сад, дважды умирала, оставаясь живой, дважды лишалась покоя, которого желала больше всего на свете. Позволить Эльмине остаться значило обречь себя на бегство, перемену мест, вечное беспокойство, растерзать себя — а вовсе не сделать снова целой. Этого сердце графини пережить не может. — Тогда проводи меня, — сказала Эльмина цыганке. — Ты ведь одета, не так ли?