Теперь — пора! заветный дар любви, Переходи сегодня в чашу дружбы. А. С. Пушкин «Моцарт и Сальери» Должна увянуть сорванная роза. Как ты свежа, пока ты на кусте! У. Шекспир «Отелло»
Часу в девятом вечера Эльмина сидела в кабинете, разложив перед собой ноты, и играла на клавесине. Последний урок принцессе давали не менее двух лет назад, и поначалу, конечно, руки не слушались, но потом дело пошло на лад. Спустя некоторое время Эльмина даже негромко пела. Рядом сидела на стуле и дремала немая Люсиль, комкая в руках красную верхнюю юбку. Сегодня из слуг осталась она одна, остальных уставшая принцесса отослала до утра. — Fac, ut ardeat cor meum in amando Christum Deum, [1] — тянула Эльмина, стараясь не сфальшивить; на слишком высоких нотах голосок ее дрожал. Было тепло, даже слишком тепло для марта, только собравшиеся на юге тучи отливали грозной синевой. Скоро должен был прийти Пьер, однако принцесса больше не хотела сидеть во дворце и слушать про Ромео и Джульетту. Было бы чудно, если бы он рассказал что-нибудь другое, он умел сочинять прелестные истории. Через четверть часа — Пьер действительно не опоздал, — раздался стук в дверь. «Войдите», — громко сказала Эльмина. Войдя, Пьер поклонился, может быть, несколько церемонно, но Эльмина только оглянулась на него, захлопнув крышку клавесина. — Такой хороший вечер, — улыбнулась она. — Может быть, лучше прогуляемся? Вместо книг в руках графа была ореховая трость, в дурную погоду сопровождавшая его так же, как зонт и плащ. — Отчего же нет? — он с деланным безразличием пожал плечами, но глаза, никогда не лгущие глаза, сверкнули лукавством: — Только здесь делать нечего. Если вам угодно, выйдем в город. Эльмина повернулась, еще не до конца поверив в его слова, а потом засмеялась: — Хотите показать мне тридцать тысяч нищих? Пьер довольно сощурился, улыбаясь одними только уголками губ. — Зачем же нищих? В Розенбурге есть много интересных вещей и кроме них. Но вам следует побыстрее одеться. Спустя еще полчаса Эльмина, в отороченной мехом лисицы накидке, под руку с графом шла к карете. Они не обменялись и словом за все время: принцесса снова напевала себе под нос, вдыхая прохладный вечерний воздух, Пьер же вообще всегда был не очень разговорчив; но он крепко сжимал ладошку девочки, и та чувствовала, как горячи его руки. Только помогая сесть в карету, граф сказал: — Я слышал, вы пели «Stabat mater» сегодня. Так хорошо… Мне отчего-то думалось, что вам давно надоело петь. Так, незамеченными, они покинули пределы дворца. Карета ехала по Жено-де-Рёв, а Эльмина прильнула к стеклу, смотря, как зажигают фонари и мостовая тотчас озаряется золотисто-желтым светом. Вскоре нос принцессы заледенел, да и плечи слегка подрагивали под накидкой; только руки, к счастью, согревала лисья муфточка. Заметив, как Эльмина старается посильнее закутаться в тонкую парчу, граф предложил свой плащ, который она с радостью приняла. Пьер, казалось, совсем не чувствовал холода: преспокойно смотрел в окно, даже не вспоминая о перчатках или шарфе. Он задумался о чем-то, выстукивая пальцами по дверце кареты одному ему ведомый мотив, что-то беззвучно нашептывал — Эльмина не слышала, в полутьме не представлялось возможным даже разобрать движения тонких губ. Потом граф вовсе опустил голову, и половина лица скрылась в тени. Ну почему он так не хочет разговаривать? Почему он так чудовищно молчалив? — Мы скоро доедем? — осведомилась принцесса, разглядывая носки теплых малиновых туфель. — Минуты две или три, принцесса, не больше, — вот наконец и Пьеру стало холодно, он достал черные перчатки, вышитые багряным шелком. — Стоит начать с Плас-де-Блэкторн. Скоро карета и впрямь остановилась, и Эльмина осторожно ступила на мощеную площадь. В отличие от улиц, где фонари попадались раз в восемьдесят-девяносто шагов, она была залита мягким светом да и отнюдь не так пустынна. Поодаль пританцовывала, чтобы согреться, молодая торговка сливами; большая корзина стояла у ее ног, прикрытая старым, некогда белым лоскутом. Сливы виднелись только на самом дне — скорее всего, прошлогодние, переждавшие зиму в погребе и почти потерявшие вкус. Оттого и торговля идет скверно, оттого и стоит несчастная до позднего вечера, не сходя с места. Спешила домой какая-то женщина, ведя за руку кричащего и упирающегося ребенка. Ему не исполнилось и трех лет, и невозможно было сказать, мальчик это или девочка — все одно: рубашонка до колен, подпоясанная веревкой, подвернутые почти наполовину штаны да деревянные башмаки, которые громко стучали о мостовую, когда ребенок упрямо топал. Жесткие черные кудри были острижены неровно: некоторые пряди касались плеч, тогда как другие едва доставали до скул или щекотали уши. — Кто это? — негромко спросила принцесса. Пьер пожал плечами. — Просто горожанка. Швея, быть может, одинокая женщина. — С чего вы решили? — Смотрите, она несет пустую корзинку — идет в лавку, а дитя оставить не с кем. Тем временем мать посадила ребенка к себе на шею, и он замолк, с интересом оглядывая площадь из нового положения, точно орленок из гнезда. — Не стойте не месте, mademoiselle, — строго сказал граф, неторопливо идя дальше. — Не только замерзнете, но и внимание к себе привлечете, а это было бы некстати. Наденьте капюшон. Принцесса послушалась и, придерживая полу длинного плаща, нагнала Пьера. В десяти шагах от него и чуть-чуть правее, у стены чьего-то дома, Эльмина заметила кучу тряпья, которая, видимо, почувствовав ее взгляд, зашевелилась и оказалась нищим, свернувшимся на рогожке. Проснувшись, он немедленно заголосил: «Подайте на кров, подайте на корку хлеба!», выставляя на всеобщее обозрение изъязвленные предплечья. — Посмотрите, вот и один из ваших тридцати тысяч! — скорбно воскликнула девочка, удивленная, что Пьер даже не дрогнул при звуках этого душераздирающего песнопения. Граф окинул взглядом нищего, усмехнулся — да и только. — Сожалею, он не мой. Он богач. Поглядите на эти руки — для подобных людей счастье нажить такое состояние… — Прекратите! —…Он прав, перенеся свое богатство повыше: не очень-то удобно носить его на ногах. Эльмина с негодованием хотела было отдернуть руку, но господин Лекорню крепко сжал ее запястье и, бесцеремонно притянув к себе, прошептал в ухо: — Жаль его? Пусть! Наймите докторов, купите притирания и мази, сделайте все — и спустя месяц найдите на том же месте. Взгляните на результат своих усилий! Если он и мог работать, то теперь руки его так ослабели, что могут лишь тянуться за подаянием. Это легко, это легче, чем шить рубашки и носить мешки с мукой. Но много ли получат носильщик и белошвейка? Ему бросят в шапку куда больше. Не нищему, нет, нужны притирания и мази — тому, кто это позволяет! Принцесса пристыжено умолкла и не проронила ни слова до тех пор, пока Пьер не увел ее с площади, а крики нищего не замолкли вдали. Теперь они шли по чудной улице: днем здесь толпились буржуа, на лошадях приезжали дворяне, в каретах и экипажах — все хоть сколько-нибудь модные девицы и дамы; все только ради магазина мадам Аберген, который занимал целый дом с одной стороны улицы и два этажа с другой. Даже вечером, закрытый, темный, он вызывал восторг: в огромных окнах были выставлены пандоры — большая и малая — в самых новых нарядах, шляпки с перьями и живыми цветами, вуали, мантильи, зонты и парасоли, жюстокоры и шейные платки, треуголки и трости. Сама мадам Аберген слыла волшебницей. Войдя к ней провинциалкой, можно было выйти фрейлиной, войдя дурнушкой — стать красавицей, превращения случались в мгновение ока. Не успеешь выбрать кружева — как вот на тебе оно, новое платье, самое лучшее, самое прекрасное, которое могло бы только существовать на свете. Здесь можно было найти и китайские шелка, и английские ткани с мелкими цветами, и французские, похожие на розовые сады, какими их видят птицы, и тонкий батист из розенбургских мастерских, шедший на сорочки да невесомые рубашки, и бельгийские кружева, белые, как первый снег. Можно сказать, это была своего рода сокровищница, ключом к которой служил кошелек. И жены с легкостью разоряли мужей. Пьер шел неторопливо, чтобы Эльмина могла разглядеть чудесные залы, но сам даже не оглянулся, когда магазин остался позади. Принцесса бросила на него сочувственный взгляд: бедный, с одной своей неброской тростью, в черном жюстокоре, в черном камзоле — не министр, а почти что священник! Разве что молитвенника в руках нет. Недавняя вспышка, напугавшая Эльмину, быстро прошла, и граф снова погрузился в молчание более глубокое, чем молчание кладбищенского мрамора. Эльмина пыталась вновь разговорить его, сыпала вопросами, на которые во всякое другое время он отвечал охотно, но усилия ее были тщетны. Соборный колокол тем временем зазвонил, отмеряя часы, — и только с одиннадцатым ударом Пьер вновь очнулся. — Уже поздно, mademoiselle, — извиняясь, пожал плечами. — Придется заночевать в городе. — А как же карета? — удивленно спросила девочка. Пьер слегка наклонился и поцеловал ладошку Эльмины. — Лошади слишком устали, и я ее отослал. Сейчас одиннадцать, нам не сыскать надежного извозчика. — Но, может быть, кто-то даст нам лошадь? — Кто? А даже если и так, вы ведь знаете, как они меня боятся, — усмехнулся граф. — Кроме Азазель, но таких, как она, больше нет. Принцесса приуныла, жалея, что сегодня не придется вернуться во дворец, ночевать в своей постели, проснуться в комнате, где все привычно и расставлено так удобно, что она не могла бы привыкнуть ни к какой другой. И к чему было такое глупое желание — идти в город? Зачем попалась Эльмина на уловку веселого марта? Что так тянуло выйти и убежать? — Ах, ведите меня теперь, — грустно и сонно пробормотала она. — Только попросите такую комнату, чтобы столик стоял от кровати обязательно слева. Пьер лишь улыбнулся в ответ, свернув на улицу Эвре-сюр-мер.***
Вскоре Эльмина, сняв накидку, грелась в кресле у камина. Она не придала значения той легкости, с которой граф отыскал комнаты — да еще и такие хорошие! — почти ночью; она слишком хотела спать, чтобы думать об этом. Но еще больше — замерзла. Самой себе принцесса казалась огромной льдиной, медленно тающей рядом с огнем. Граф что-то раскладывал на столике позади нее, стуча стеклянными пузырьками и тихо напевая одну из песенок, часто звучавших в тавернах и на площадях. Сюжет, мелодия, слова — вряд ли что-то могло в ней пленить; популярность ее приводила в отчаяние; но Пьер продолжал петь, и музыка текла по его губам тонкой струйкой крови.— И теперь свой кинжал достаю для тебя, Ночь сокроет безумия след. О Никола, ты спишь, и, как прежде любя, Я последний встречаю рассвет. [2]
Признаться, принцесса и не ожидала услышать от Пьера что-то более радостное; даже было бы странно, вздумай он вдруг спеть про солнце или весенние цветы. Глаза Эльмины закрывались сами собой, и она слушала низкий, чуть рокочущий голос графа, не слишком задумываясь, о чем он поет. К чему? Мелодия была так нежна, что походила на колыбельную, и так болезненна, что напоминала плач… — Принцесса?.. Ваше высочество, — это официальное обращение заставило девочку, вздрогнув, обернуться. — Что такое? — Эльмина провела рукой по лицу, отгоняя сон. Пьер что-то смешивал в бокале и каждый раз, открывая очередной флакон, придирчиво отмерял капли. Три из первой склянки, четыре из второй, восемь — по комнате разнесся слабый запах миндаля — из третьей. — Вам стоит выпить эту настойку, не то простынете, — граф сощурился и посмотрел бокал на свет. — А это было бы скверно. Принцесса кивнула и снова отвернулась к огню: вставать решительно не хотелось. И без настоек… Только хороший сон да тепло вот этого камина — и не простынет. Подумаешь, прогулялась по городу! На ней были плащ и накидка, да и в ее чудных туфлях ноги ни разу не мерзли даже в сильные морозы. За спиной послышались шаги, и ладонь графа легла на золоченую спинку кресла: — Выпейте, я настаиваю, иначе завтра непременно станет хуже. Эльмина осторожно приняла из его рук бокал, но пить не спешила. Слишком устала, даже чтобы поднести его к губам… ох, нет, не стоит больше соглашаться на столь длинные пешие прогулки. — Она очень горькая? — Чуть кисловатая, да и только, — усмехнулся господин Лекорню и необычайно властно, вкрадчиво добавил: — Пейте. Потом отошел обратно к столу, закрыл флаконы, отставил в сторону; обнаружилось, что кроме них на столе еще лежит письменный прибор, не исключая и ножа для вскрытия конвертов. Однако Эльмина не ждала никаких писем. Стало быть, граф опять развернет переписку с каким-нибудь иностранным послом или, того хуже, с мадам фон Брейгель — чума на оба эти дома! Принцесса осторожно отпила из бокала — настойка оказалась не горячей, но чуть теплой, — и скривилась. Пьер солгал: как же горько! Лучше заболеть, в следующий раз она не станет пить такую гадость. Но сейчас все же придется. Девочка готова была сделать следующий глоток — побольше, чтобы настойка скорее закончилась, — но что-то остановило ее; рука с бокалом замерла у губ. — Разве миндаль помогает от простуды? — Ничуть, принцесса, — голос графа дрогнул, очередная склянка едва не выпала из рук. — Он заглушает неприятный запах остальных… составляющих. — Остальных составляющих… — эхом повторила Эльмина. Нет, настойка пахла не только миндалем. Слабый дух корицы, резкий аромат мускатного ореха — будто туда высыпали чайную ложку его, и еще что-то… что-то, чьего скверного запаха даже специи не могли скрыть до конца. — Что-то не так? — тон вкрадчивый, словно мягкие кошачьи шаги: Пьер снова скрылся за своей маской. Насмешка ли готова была слететь с его губ или строгое наставление — все едино, все пустое. — Да… — догадка поразила принцессу, как удар стилета. — О Господи! Она вскочила, словно вспугнутая пташка, взглянула в лицо графа, ища подтверждения… и нашла — в невозмутимом прищуре, в жесткой линии губ, в пламенеющем взгляде. Дьявол! — Вы хотели отравить меня! — вскрикнула Эльмина и уже открыла рот, чтобы позвать на помощь, как граф схватил ее за запястья и прижал к себе. — Ах, я, — его дыхание опалило скулу, — совсем забыл, что ты, Мина, чудесно различаешь запахи. — Отпустите! Что вы делаете? Граф тихо рассмеялся. — Ты ведь сама сказала: пытаюсь отравить тебя. Принцесса вскрикнула, рванулась — и он в самом деле отпустил одну руку; но только затем, чтобы схватить нож со стола. — Сон хозяев хорошо оплачен, — прошептал Пьер, касаясь губами ее уха, — так что срывать голос ни к чему. Вся сонливость мгновенно слетела — теперь только злые слезы собирались в уголках глаз. — Вы не посмеете… — Сожалею, но уже посмел. Еще и еще раз дернула запястье — он перехватил обе руки, а лезвие резануло кожу так же легко, как бумагу, и Эльмина снова вскрикнула — теперь просто потому, что ей было больно. Пьер вздрогнул и склонился еще ближе. — Тише, тише, моя Мина, несколько слов, и это кончится. Нет никакого удовольствия в том, чтобы понапрасну ранить тебя. Девочка чувствовала, как бьется его сердце; граф одновременно с нею сделал шаг к столу, потом еще и еще — все это напоминало безумный танец, каждое па которого сопровождалось холодным прикосновением ножа. Может быть, это просто помутнение рассудка, может быть, он сам не знает, что делает? Но разве была причина сойти с ума? Или для безумия не нужно причины? — Перо, — скомандовал он. — Теперь пиши: «Я, Мари-Эльмина Исабелла де Мервей, отказываюсь… Или он, как великий актер, скрывал свое истинное лицо? Лицо интригана, властолюбца, подлеца — вот что было за ехидной маской! —…от титула принцессы Розенбургской и всяческих притязаний… И он смеялся, радуясь, что карнавал наконец окончен. —…на королевство и престол. Прошу передать все мои полномочия… — Вам, конечно? — К чему мне это, — оскалился Пьер. —…мадам Женевьеве Аскольде фон Брейгель, регенту и вдове Альдевего Августа фон Брейгеля, маркиза Десюи. Отныне она правит единолично до тех пор, пока не… — Что за оговорки? Пусть всегда, всю жизнь до самой своей смерти будет королевой! Граф кивнул и, сжав запястье, зачеркнул «пока не». —…Покидаю дворец и Розенбург потому, что желаю так». Второе марта тысяча семьсот сорок второго года. Подпись. Прекрасно. Рука его дрогнула, и нож прочертил извилистую линию до ключицы; Мина давно ничего не видела от слез, стоявших в глазах, до слуха доносилось лишь хриплое дыхание — его или, быть может, ее собственное… все равно. — Отпустите… Господин Лекорню прошептал почти с состраданием: — Не могу, — лицемерно-ласково поцеловал в висок. — Сожалею. Bon voyage… [3] — Оставьте ее, синьор! — послышался другой голос, выше, звонче; но Эльмине было все равно, кому он принадлежал. Граф мгновенно развернулся, все так же держа лезвие у шеи девочки, и она увидела у распахнутой двери юношу-итальянца. Одежда его, хотя и новая, была в полном беспорядке, как и волосы; взгляд же, как показалось Мине, горел решимостью во что бы то ни стало спасти ее. Пьера только повеселили его слова. — Можно подумать, за вами целая армия, monsieur, — усмехнулся он. — Как же вы заставите меня это сделать? Юноша выпрямился, шагнул вперед, но дверь оставил открытой. Он молчал, и принцесса поняла: никак. У этого итальянца нет даже сломанного ножа. Но, тем не менее, отступать было некуда, даже если умереть куда проще, чем выиграть в схватке. Взгляд юноши метался, он спешно пытался что-то выдумать — но что? — Неужто вы собираетесь убить меня голыми руками? — Да, — совершенно серьезно ответил итальянец. — Именно так и сделаю. Он сделал шаг влево, Пьер — вправо, ведя жертву за собой; они и на дюйм не приблизились друг к другу. — Что ж, попробуйте, милостивый государь. У Андриана — теперь принцесса вспомнила его имя, — все же есть одно преимущество. Он быстр. Граф — медлителен: приходится держать еще и упирающуюся жертву. Но пока Мина в его руках, итальянец не может сделать ничего: одно движение — и она будет мертва, уже сейчас по лезвию стекает кровь, пачкая грудь и платье. — Стало быть, вы ничего не боитесь? Пьер не счел нужным отвечать: к чему говорить об очевидном? Еще шаг и еще — теперь этот танец исполняли трое. — Тот, кто слишком уверен, обычно и проигрывает. — Так вот в чем состоит ваш план, — повел плечом граф. — Вы читаете мне лекции, чтобы я умер… Андриан замер на мгновение, и принцесса поняла, что он сделает. —…от скуки. Сверкнула сталь ножа, — у него все же есть нож! — и итальянец бросился вперед, замахнувшись, чтобы вонзить лезвие в плечо Пьера; в то же мгновение Мина согнула ноги, от падения ее удержали только руки, сомкнувшиеся на талии. Графу пришлось отпустить ее, чтобы отклониться влево; нож Андриана вспорол воздух. Принцесса рухнула на пол, зажимая ладонями кровоточащие порезы; оба тотчас же забыли о ней, сцепившись, как два кота. Юноша не успел увернуться от удара — по щеке расползлась багровая полоса. Он взвыл и, снова замахнувшись, почти было задел противника, разрезав его сюртук. Однако Пьер успел перехватить руку, заставил выпустить нож и силой захлопнул дверь. Волосы графа растрепались, удерживавшая их лента давно упала; он дрожал от напряжения и гнева, но глаза сверкали. Мина едва решилась посмотреть в них, когда взгляд господина Лекорню, дьявольский взгляд, яростный и пустой, скользнул по ней. Андриан скулил от боли, опускаясь все ниже, не имея сил драться; граф склонился над ним, выворачивая несчастному юноше руку, прошептал что-то, — но вновь блеснуло лезвие; лицо Пьера исказилось, и окрасилось кровью предплечье, раненое его же оружием. Эльмина не успела заметить, как итальянец оказался на полу. Пытался что-то еще сказать, что-нибудь дерзкое, чтобы гнев ослепил противника, но господин Лекорню, лишившись оружия, душил его. Девочка уже не видела их лиц, не слышала ни проклятий, срывавшихся с губ одного, ни хрипов, которые только и мог издавать другой. Мысли в ее голове упорно не желали складываться, словно перемешанные кусочки мозаики, разноцветные и бессмысленные. Все мысли, кроме одной, пылающей ярко, как огонь в камине: Андриан скоро умрет. И тогда Мина схватила какую-то склянку со стола и швырнула ее под ноги графу. Он отвлекся, ослабил хватку всего на секунду, даже не обернулся, но итальянцу хватило и этого мгновения, чтобы освободиться. Подгоняемый, быть может, страхом, юноша быстро вскочил на ноги. Шаг, еще и еще — и он уже у стола, потом у кресла, у окна, наконец. Он дрожит и тяжело дышит, но все-таки он жив. Так же, как и Пьер; с той лишь разницей, что этот дьявол вновь вцепился в Эльмину, как хищная птица. Его и ее кровь смешались, пачкая лимонно-желтое платье. — Вы, конечно, синьор, — Андриан говорил тихо и хрипло, растирая шею, — можете и ее тоже придушить, но только зачем? Все это только ради одной синьоры, одной прекрасной — как это? а! — мадам? Граф не ответил, крепче прижимая к себе Мину. — И все это лишится смысла, если вдруг ее (такое бывает, и всегда очень неожиданно) не станет? — Надо же, — прорычал Пьер, — сколько вам известно! Но слушать пустые угрозы я не намерен. Итальянец улыбнулся, покачав головой, однако ни на секунду не переставал следить за каждым движением противника, вновь готовый драться. — Не пустые отнюдь. Voila! Он вытащил из кармана какую-то вещицу и кинул ее графу. Перчатка, белая лайковая перчатка мадам фон Брейгель! Следом полетело и ее золотое колечко с сапфиром. — Не нужно думать, что она это все мне подарила, — хмыкнул Андриан. — Я пробрался в комнаты и взял сам. Захочу — и еще раз сделаю это. Пьер молчал, потрясенный. Потом — прошипел, едва сдерживая гнев: — Не будет так. Не будет. Дверь закрыта, и я скорее убью тебя, чем отпущу. — Подумаешь, дверь! — воскликнул итальянец и с размаха ударил по оконному стеклу, и оно осыпалось с веселым звоном. Граф, конечно, не успеет ни схватить Андриана, ни догнать, если тот все-таки прыгнет. — Дворец — не таверна, туда тебя снова не проведет даже Меркурий. — И тем не менее, я один вошел в ее комнаты и — гляньте-ка! Юноша вновь вытащил из кармана вещи маркизы: маленький медальон на золотой цепочке, тяжелый перстень с опалом, бриллиантовые серьги, искрящиеся серебряные подвески. Бросил на пол. А граф разжал руки и легко подтолкнул Мину к нему.***
Принцесса не думала, что итальянец в самом деле прыгнет; не думала, что и ей придется тоже, но все-таки не успела испугаться, соскользнув с подоконника в холодную синеватую ночь. Внизу была какая-то пристройка; сначала Андриан, а следом и Эльмина попали на ее крышу, потом оказались на дворе, где стоял вороной конь и рыл копытом землю. Юноша усадил в седло принцессу, потом взобрался сам, ударил коня каблуком в бок, и тот тут же сорвался с места, оставив таверну позади. Мина вскрикнула и крепко вцепилась в гриву, молясь только о том, чтобы не упасть; ехать в платье было крайне неудобно, и удерживалась она не иначе, как при помощи какого-то волшебства. Конь скакал так, будто его преследовала стая гончих, хотя на самом деле не было дела никому, кроме торговки сливами, чью корзину он случайно опрокинул. Однако и та вскоре выбилась из сил и отстала. Андриан остановил коня только напротив какого-то убогого домишки на окраине города. Стоит ли говорить, что принцесса не только впервые видела это место, но даже и не предполагала, где она может быть? Улица была тиха, мрачна и пустынна: ни одного позднего прохожего, ни лая собаки, ни света в окне. Итальянец же уверенно соскочил с коня и поставил спасенную на землю — действительно на землю, так как мостовой здесь тоже не было, и каблуки Эльмины тут же на дюйм ушли в грязь. — Теперь хорошо бы привезти меня обратно во дворец. — Во дворец? — хрипло переспросил Андриан. — Вот еще! Эльмина брезгливо подобрала юбки, хотя они все равно успели запачкаться. — Ну да, конечно, во дворец! Вы думаете, я останусь здесь, когда у нас так мало времени? Нужно вернуться вперед него, нет, впрочем, это не так важно… нужно вернуться и все рассказать! Мне, разумеется, поверят, а вас как-нибудь наградят (я прослежу за этим!)… — Не раньше, чем я перевяжу лицо, — проворчал итальянец. Только теперь принцесса заметила, что щека его окровавлена. — Эдак и умереть можно. Пришлось оставить коня и войти, в чем было мало удовольствия: внутри дом оказался еще сквернее, чем снаружи. Лестница была пыльной, ступеньки и половицы скрипели, а дверь в комнату покосилась. Впрочем, нет, дело было не в двери: дом весь порядочно наклонился вправо, грозя обрушиться на соседний. Андриан жил на самом верху, в мансарде, но, по-видимому, не хотел искать жилье получше. Он был доволен и этим: огарком свечи в глиняной плошке, кроватью со старым шерстяным одеялом, парой стульев и сорочками, разбросанными по всей комнате: целыми, рваными, грязными, старыми, новыми. Камина или ковра здесь не было. Как и штор: лунный свет беспрепятственно проникал в комнату, позволяя беречь свечу для совсем уж темных ночей. Эльмина сморщилась, но переступила порог, итальянец тем временем уже рылся в ворохе рубашек, выискивая достаточно чистую, чтобы перевязать рану. — Здесь есть вода? — негромко спросила принцесса. — И чем зажечь свечу? Андриан пожал плечами: не знаю. До сегодняшнего дня ему не было дела, есть ли здесь хоть что-то, кроме крыши — все равно он приходил в комнату только ночевать, да и то не всегда, предпочитая сну авантюры и таверны. — Этот кувшин, — Эльмина указала на глиняный кувшин с отбитым краем. — Там есть вода? — Может быть. Вода была и, кажется, предназначалась для питья. Впрочем, никто не мучился от жажды, потому принцесса не особенно ее берегла, наливая в найденную тут же оловянную миску. Чтобы отвлечься от паники, необходимо было хоть что-то делать — и Мина предпочла быть полезной своему спасителю. — Садитесь, пожалуйста. — Андриан сел на один из старых стульев. — Давайте вашу рубашку. — Новая, — вздохнул итальянец. — Еще и вчера из прачечной… Эльмина строго посмотрела на него, всем своим видом показывая, что возражений и неповиновения не потерпит. — Подумаешь, рубашка! Истечь кровью, по-вашему, лучше? Итальянец хотел что-то ответить, но смолчал, терпя боль и прикосновения мокрой и холодной тряпки. Кровь, к счастью, идти почти перестала, и Мина, разорвав рукав рубашки на полосы, осторожно перемотала голову; повязки закрыли щеки и нос, и юноша стал совсем неузнаваемым. — Вот так, — принцесса чуть отклонилась назад и осмотрела результат своих трудов, не уверенная, что сделала все правильно. — Дышать затруднительно, — кивнул Андриан, подбирая слова. — Но в остальном так даже лучше. Потом помолчал и дерзко, себе под нос, добавил: — Еще ни одна барышня, которую я встречал, не умела перевязывать. Но Эльмина расслышала и чуть зарделась: — Меня научил… научили. Как видите, это очень полезное умение. Она опустилась на другой стул, но тут же вскочила и завертелась на месте, словно волчок. — У вас здесь есть зеркало? Мне очень, очень нужно зеркало! Андриан указал на пол, и не без отвращения принцесса вытянула из вороха тряпья осколок величиной с ладонь, а может и меньше. Присмотрелась — и ахнула: все лицо было в красных, черных и белых пятнах. Волосы, убранные утром в прелестную прическу, теперь торчали во все стороны, слишком короткие, чтобы лежать себе преспокойно на плечах, кроме того, они еще и стали виться. Занимаясь раной Андриана, принцесса забыла о собственных; меж тем порезы на шее кровоточили. Впрочем, она не особенно нуждалась в перевязке: порезы были неглубокие и больше болезненные, чем опасные. — Ваше высочество? Первый страх и первое потрясение прошли, и все вернулось на свои места: она — принцесса, он — бродяга и вор. Кроме того, он юноша; при нем нельзя сидеть вот так — жалкой, оборванной, встрепанной и измазанной. Эльмина, как могла грациозно, поднялась и опустилась на пол рядом с кувшином и миской: необходимо было умыться. — Отвернитесь, — прежде сказала она. — Мне неловко. Итальянец уселся лицом к спинке стула; видно было, что ему так привычнее и удобнее. Принцесса с облегчением вернулась к созерцанию себя, но теперь уже в воде, подобно Нарциссу. Гадкие черные пятна все не желали отмываться, сколько бы Эльмина ни терла — ладонью ли, кружевом ли, зато щеки от этого изрядно покраснели. Будто она возилась целый день у печи! Но в конце концов тушь сошла, как и пудра и помада. Осталось только пригладить волосы, ибо расчесать их было нечем. — Мина… Вас ведь так зовут? — поинтересовался Андриан, не оборачиваясь. Принцесса поджала губы, возмущенная такой бестактностью. Впрочем, что еще ожидать от вора? — Не смейте называть меня этим вульгарным именем! — гневно воскликнула она. — Мари-Эльмина де Мервей, принцесса Розенбургская! Как вам не стыдно этого не знать? Итальянец только усмехнулся и тут же скривился от боли: рану лучше было не тревожить. — Ну пусть так, госпожа де Мервей. — Но это не так уж важно, — смягчилась Эльмина. — Нужно непременно вернуться во дворец. Ну, сядьте же ко мне лицом, это невежливо!.. Андриан развернул стул, не вставая. —…Вы же привезете меня туда? Вы, конечно, знаете, как отсюда выбраться. Надеюсь, это не очень долго. Нам нужно успеть раньше него, а времени не так много. Он ведь найдет экипаж и, самое большее, через час будет во дворце! Но итальянец не разделял ни ее негодования, ни ее желания вернуться. — А стража? — вяло сказал он: время было позднее, и усталость уже давала о себе знать. — Вы думаете, стража может нас не узнать? Меня узнают непременно, здесь даже сомневаться нельзя, а насчет вас… я скажу, что вы спасли меня. Тогда вам выделят покои, а утром, конечно, я награжу вас… — Не об этом, — Андриан покачал головой. — Он был бы глупцом, если бы не подкупил стражу. Или не запугал. А лучше — все вместе. — Какие противные вещи вы говорите! — воскликнула принцесса и отвернулась. Никто не стремился нарушать повисшую в воздухе тишину. Эльмине горько было признать, что он прав, итальянцу не хотелось ее убеждать. — Тогда мы поедем к графине Фо. Фо… а, все равно! Я у нее бывала пару раз, она квартирует на углу Жено-де-Рев и улицы Сарли, окна у нее напротив фонтана. Она-то меня признает! Тогда и отправимся во дворец, в ее карете нас не остановит стража. Андриан пожал плечами: пусть так и будет, все равно. — Конечно, будут кое-какие опасности. Кто знает, не подадут ли мне отравленные яблоки на завтрак? Не нападут ли на вас ночью, пока вы будете спать? Юноша вздрогнул. — Вот что. Я опасность люблю и от этой дамы не бегаю, но этого всего мне до гроба хватит! Я не дурак, и связываться ни с двором, ни с придворными врунами больше не хочу. Живым хочу быть. Потом, ибо эта речь была для него непривычно патетической, негромко добавил: — Кроме того, во дворец мне теперь нельзя. — Вы боитесь его? — возмущенно прошептала принцесса: надо же, ее рыцарь трусил! Рыцарь бросал и коня, и доспехи, позорно сбегая с поединка! — Ничуть. — Так почему же нельзя? — Одна барышня… она может признать меня. Это будет нехорошо. Прямо-таки очень скверно. Она уже признала. Ничего не поделаешь, если вы, сударыня, собираетесь куда-то ехать, то придется вам ехать одной. Я вам тут не помощник. Эльмина скрестила руки на груди, грациозно встала и отошла к окну, не оборачиваясь на итальянца. — Вы просто трусите, — рыцарские романы учили ее ожидать несколько больше благородства и смелости. — Ну и пожалуйста, мне все равно, уеду одна. Но вы-то зачем дрались за меня? Андриан некоторое время молчал, постукивая по спинке стула. Потом ответил со вздохом: — Не знаю, — новая пауза. — Шум услышал. Пьян был. А потом назад было нельзя. — Какая хорошая причина! — фыркнула принцесса. — Я сегодня почти виконт, понимаете ли; это никак нельзя не отметить. Почти виконт… Это несколько меняло дело, если, конечно, не было невозможной ложью. — Так вы — дворянин? — Мина прижала ладонь к губам. Итальянец, явно довольный собой, продолжил: — Разумеется. Я в своем роде даже принц… но, впрочем, это не важно. Когда даже во дворце тебя считают виконтом, нельзя не выпить. — Ах вы! Взгляните на себя — какой вы виконт? В этих-то лохмотьях? — принцесса поддела носком туфли валявшуюся на полу сорочку. — Да даже в этой лачужке пауки большие хозяева, чем вы! Андриан выпрямился, поправил порванный в нескольких местах и порядком окровавленный сюртук и произнес сквозь зубы: — Пока я не полез вас спасать, в моей одежде можно было на балы ездить! — и понизил голос: — Мог бы еще к Мариэтточке наведаться…, но теперь это самоубийственно… как скверно… Мина снова прижала ладонь к губам, но не издала ни звука: как же, как всегда такая добродетельная Мариэтта могла пасть жертвой такого чудовищного обмана?! Этот юноша спас-то Эльмину случайно и неожиданно даже для самого себя — как она могла на него рассчитывать? Вьюнку не найти опоры в полусгнившей решетке. — Какая жалость, даже колечка не осталось!.. Только платочек, но проку-то с него, с платочка? — О, вам много хуже, чем мне! — скривила губы принцесса. — В самом деле, как вам теперь жить? Одни убытки! Держите! Мина сняла с мизинца золотое кольцо с печаткой, отцовское наследство, и бросила его итальянцу. — И вот, пожалуйста, заберите ожерелье! За него много дадут — это точно. Хватит и на одежду, и на еду, и на пристойные комнаты — не то, что эта! — и, осев на пол, закрыла лицо руками и тихо расплакалась. — Синьорина? — юноша, будто не заметив брошенных на пол украшений, встревоженно подался вперед. Прежде ему не доводилось иметь дела с принцессами, к тому же их утешать, и что делать в таком случае, он не знал. — Вам нужно поспать, если завтра вы куда-то едете. Могу даже дать коня. В седле держаться умеете? Мина кивнула, но ничего не сказала. — Синьорина? — за спиной послышались негромкие шаги. — Наверное, вам надо помочь раздеться? Что-то будто жгло Эльмину изнутри, и с этим ничего нельзя было поделать; только плакать, плакать, пока не иссякнут слезы — так случится в конце концов, а после… что-нибудь, да будет после. Принцесса вздрогнула, когда, не дождавшись позволения, итальянец расстегнул первый крючок на ее платье, и тут же испуганно прикрыла вырез корсажа рукой. — Я сама! Не трогайте! — и прибавила спокойнее, хоть голос ее все еще дрожал: — Отвернитесь. Андриан послушно отвернулся, а Мина бросила на пол тяжелое верхнее платье, потом расшитую юбку. Остальное же без помощи она снять не смогла и все время, пока юноша расшнуровывал корсет и развязывал тесемки панье, стояла, почти не дыша — о, если бы не необходимость! Итальянец, конечно, старался даже через тонкую ткань сорочки не касаться ее, чтобы не испугать еще больше, но Эльмина все равно с облегчением отстранилась, едва панье упало на пол. — Никому не рассказывайте! — на всякий случай прошептала она, хотя Андриан и не смог бы рассказать.