Свобода — это борьба. Даже если в ней нет смысла ©
Триста метров над землёй. Сотня этажей над зелёными травами. Пятнадцать секунд над разбитым асфальтом. Ветер залихватски танцует вокруг, отчего вечерний воздух гулко стонет и бодрыми порывами толкает к краю. В душу проворным ужом закрадывается призрачное торжество. Она ничего не видит, но и не нуждается в том: удерживать баланс можно и без зрения. Запахи и звуки, чувства и вкусы теперь создают чёткую картину в воображении, а Лобо — всё тот же озорной великан — добавляет деталей, описывая, что видит. Сколько же лет прошло с момента, когда люди выбрались из города... четыре, пять? Она давно потеряла счёт времени. Девушка улыбается, представляя себе восторженные лица отца и брата, матери и солдат, некогда соседской ребятни. Их мечта сбылась. Могла сбыться и её, но было бы в том счастье? Духи давно освоили Пригородную зону, и кто знает, что случилось бы, будь люди всё ещё здесь. Возможно, неизбежная обречённость накрыла бы их, словно купол. Впрочем, там, за Стенами, выжили они вообще? Небо блюдит за городом, и за него почему-то в сердце вспыхивает отрада. Будто он построен Эльзарой, словно он — её приёмный отец. Там, внизу, под стоэтажным небоскрёбом, возятся летучие мышки и покорно колышется острая трава. Здесь, на крыше, довольно кряхтит обветренный бетон. Эльза чувствует гораздо больше, нежели раньше, видит мир совсем по-другому. Доселе рыхлые сооружения казались ей мёртвыми, а они умеют дышать, шептать и радоваться, когда их заботливо укрывает мох или бодрит лихорадочный бег. Раград — город солнца — безупречный живой организм. Здесь же, дурея вместе с детской бесноватостью, живёт свобода. Она сквозит в переулках, шныряет по пустынным квартирам, шуршит в могучих кронах дубов, витиеватых акаций и пышных плакучих ив. Её не надо искать — она рядом. Всегда была рядом. Это её двадцать первая весна. Однако разве может мир — уютный, свежий, точно ключевая вода, блуждающий и беспризорный — наскучить? Каждый раз жужжание мохнатых шмелей добавляет новые оттенки шарма в шелестящий воздух. Всякий год мёд диких пчёл становится всё слаще. Так, неторопливо, будто кучер на трухлявой повозке, прокатывает день за днём. А тёплые ночи обнимают коварным очарованием, приводя за собой бездыханную тишину. Девушка вбирает в себя порыв вихря, зачем-то раскинув руки, и ступает маленький шажок поближе к самому краю. С наслаждением она подставляет лицо ласковым воздушным пальцам. Чувство — непреложное, как сама истина — кидает её в жар и заставляет сердце безудержно трепыхать, словно загнанный в клетку зверь. Эльзара упивается свободой, как жаждущий — водой. Но ей мало, она хочет получить всё без остатка. Максимум свободы только в свободном падении*. — Виталий как-то обмолвился, будто Образ способен видоизменяться, — почти шёпотом поёт подруга. — Что, если такая способность тоже доступна только при наличии угрозы? «Что ты удумала?» — гудит в ответ волк, недоверчиво косясь. На всякий случай готовится к непоправимому. — Да так... Эльза чувствует, как напрягается друг, что вызывает лёгкую затейливую усмешку. Доверяет ли она ему? Полностью и безоговорочно. Вот он: последний момент в нерешительности и первый шаг в самые глубины безвестности. А сильный ветер остервенело толкает к обрыву, словно точно знает, что у подножия небоскрёба он сам подхватит девушку и понесёт. Понесёт сквозь мягкие тучки. Триста метров над землёй. Сотня этажей над разбитым асфальтом. Пятнадцать секунд на свободный полёт. Шаг. Гремит измученный вопль волка, что в тот же миг, вовсе не думая, пускается за нею вдогонку. Колкий воздух приветливо ударяет в лицо, врываясь в лёгкие, но буйные чувства боле не позволяют дышать. Как хорошо, что она не видит стремительно приближающуюся землю: застланное адреналином сердце не выдержало бы такого зрелища. Десять секунд. Шум в ушах заставляет потеряться в пространстве. Мягкий загривок соприкасается с ладонью, и та обрастает шерстью; кожа рвётся, выпуская наружу Образ. Трещат кости и откликаются резями зубы, превращаясь в клыки. В жилах стынет кровь в преддверии чего-то потустороннего, что перевернёт мир уже в который раз. Что-то необычное пульсирует в лопатках. Пять секунд. Поразительная, охмеляющая, всеохватывающая, туманная и влекущая, дикая свобода. Она благоволит безрассудству, и невзрачный разум, орошённый желаниями, поддаётся. Притягательность неизвестности оказывается сильнее страха перед ней. Наверное, так сходят с ума. Одна секунда до смерти. Кожистые крылья — белые, как искристый снег — мощным взмахом предупреждают удар и бросают на землю огромную тень. Дыхание перехватывает, когда лапы нежно касаются почвы, словно хохочущей вместе с розовым предночным небом. Но полностью отдаться притяжению не выходит: крылья вновь возвращают Образ к благоухающей высоте. «Это безумие!» — верещит общий разум и тут же заходится смехом. Она не видит ни в тандемном теле, ни глазами Лобо, однако давно свыклась с этим и научилась воспринимать мир через другие органы чувств. «Мы... летим? — неуверенно спрашивает кто-то, и тот же голос восхищённо возвещает: — Да». В шерсть забираются прохладные потоки воздуха, подхватывают тяжёлое тело, когда над ними гудят перепончатые крылья, и одурманивают свежестью. Нестись с опьяняющей скоростью, не ощущая под ногами почвы, лавировать меж величавыми небоскрёбами, не теряя высоты, пронизывать собой густые тучки, ощущая влажные брызги, точно из утреннего тумана... Лететь и растворяться в собственных чувствах... В какой-то миг расползаются все мысли, освобождая место для лениво шагающей эйфории. Медленно, крадучись, будто усердный, но безрезультатный бег в сновидениях, она заставляет звериные уста оскалиться в слабом подобии улыбки. Это улыбка абсолютного счастья. Нужно уметь остановиться. Оторвать взгляд, когда смотришь на нечто прекрасное, прекратить воображать, когда в сознании взъерошится идея, заглушить ощущения, когда вот-вот упадёшь в тот дурман, что обступает со всех сторон. Иначе рискуешь навсегда остаться в этом миге, а вечность — она быстро надоедает. Порой можно потерять нечто большее, чем разнообразие. Она хочет получить всё, совершенно всё, хочет взять и удержать момент свободы. Не может противостоять искушению. «Эльзара! Не теряй контроль! — Девушка не придаёт значения тому, что мысли начинают различаться. Хотя обе души всё ещё в Образе. — Вернись, слышишь? Немедленно вернись!» Но голос друга уходит в пустоту, неизбежно натыкается на мягкое, убаюкивающее блаженство. Отпустить этот трепет? Вздор!.. В окружении озера с чёрными кувшинками Лобо был в том же состоянии. Но человек слабее Духа. Когти судорожно цепляются за ребристый метал, что мог быть обивкой лишь одного сооружения в городе — Стен. Трансформация работает в обратном направлении, а волк всё яростней берёт контроль на себя. Ничего не выходит. Минута — и две фигуры устало растягиваются на самой вершине гигантской ограды. Широкой, как ряд могучих дубов. Длинной, как бескрайний застывший питон. Она, ограда, не пустит никого за свои пределы, но подарит возможность понежиться на поверхности. И увидеть горизонт. Разливается истерический хохот Эльзары, быстро-быстро падая вниз, к земле. Она поспешно занимает удобную позу и с восторженным надрывным вдохом устремляет взгляд к запретным территориям. А в салатовых, с медовым отблеском глазах пылает солнечный идол, что грозится вот-вот свалиться в пучины тьмы, уступив место тёплой ночи. Бронзовый диск жадно заглатывает чёрная кайма леса. Леса, чьи необъятные границы перехватывают дыхание. Вершины елей, сосен, тополей и ясеней утопают в вечернем полумраке; умирающий день играет длинными тенями на распростёртых степях. Огромные грузные тучи, кучерявые, витиеватые, словно отдалённый атомный взрыв, растягиваются по небу. Повсюду смутно, неопределённо, как будто хищник скрывается в степях и заводях — во всей природе. А нет, всё совсем не так. Дробный свет заходящего солнца опускается волшебными переливами на отмели рек и озёр, он изрезает розовые облака косыми лучами и запоздало дрожит на засыпающих цветах. А сверху на горизонт надвигается разлитое, подобно морской пене, облако: оно норовит скрыть под собой весь лазурный холст. Бьёт фонтаном свежий запах новых и новых растений. Тонкие, яркие кольцевидные тучки порхают над багряной горбушкой, как будто солнце, спать ложась, пыхтит из курительной трубки. И рыжие горы впитывают в себя последнее тепло. Вот бы увидеть всё это вживую! Не возлагать надежд на фантазии, ведь мир может быть гораздо прекраснее грёз. Свобода — это то, что ты волен делать со своими мечтами, разве нет? Но их бывает недостаточно. А вдруг на небосклоне совершенно другие облака? Пористые, дырявые, тянущиеся шёлком, синие с оранжевыми контурами, точно солнце поджигает их со всех сторон, шершавые, мягкие, словно на небесные краски разлили непростительно много воды. Одни вплетаются в другие, создавая необычайные цвета. Раздольные прерии укрыты не лесом, а острой цепкой травой. Или вовсе нет твёрдой почвы: огненный свет пляшет на чистых, беспорядочных волнах. Где-то там. Далеко. — Не молчи. Скажи, что видишь, — обращается к другу Эльза. Она совсем не заметила, как привычный мир ушёл из-под ног. Во второй раз. — Пожалуйста, не молчи. Он кричит. Так сильно, что из гортани вырывается лай. Похоже, девушка только-только услышала его. Волк взывает о помощи и чувствует, как что-то непостижимое мерзкими щупальцами топит его с головой. — Лобо? Что с тобой? Перестань. Он накидывает лапы себе на голову, пытаясь соскрести эту липкую невидимую сеть. Но её невозможно содрать: она уже въелась в мозг и навязывает своё управление мышцами, мыслями, чувствами. Ещё немного — и Лобо окончательно потеряет рассудок. Воет — протяжно, громко, заунывно. Так, будто воет в последний раз. Этот порыв прерывается внезапно, будто отрубленный топором. Белесый Дух, чей взор больше не сверкает озорством, в последний раз поворачивает голову к горизонту, куда четыре года назад ушли люди: там нет ни рыжих гор, ни красного солнца. Небо чернее ночи, опустошенные земли, ноющие от разрухи; бездыханные каменные джунгли. Повсюду снуют мелкие ураганы, сметая серую пыль. Мир, умерщвлённый войной. Вскоре стихают шаги Лобо, его по-звериному чуткое дыхание, оставив после себя давящую пустоту — плотную, вязкую, неумолимую. Мысли волка скрываются под массивной дверью. Он уходит, ведомый необъяснимой силой, потому что связь погасла, как погасло солнце в горниле заката, что всё ещё живёт в янтарно-салатовых глазах. «Однажды твой Тандем падёт, и ты перейдёшь под мою псионическую власть», — твердил вожак. И был прав. Позже Эльзара поймёт свою ошибку, станет корить себя за безрассудство, за столь слабую волю. Как же низко было отдаться желаниям, словно последнее животное, пожертвовав при этом самым дорогим, что у неё осталось. Но человеческая сущность имеет под собой нечто неугомонно сложное и возвышенное. Раскаяние. И если вдруг ей удасться выжить, она сделает всё, чтобы вернуть Тандем. Вопрос лишь в том, простит ли её Лобо.***
Виталий с самого начала знал все секреты города, он был посвящён в тайны Духов, ведь стал одним из них так же случайно, как и Эльзара. Подобно Дракону-Прародителю, он знал всё. Но намеренно лгал остальным: не хотел видеть возможные суициды, сходящих с ума матерей и детей без будущего в глазах. Человек жив, пока ему есть на что надеяться. Уж лучше там, за городом, шагать со слепой верой в спасение, чем тут, где есть только обречённость и неизбежная гибель. Виталий остался в своём музее, зная, что идти больше некуда. Мог бы рассказать, что он последний выживший из экспедиции «Альфа», один из тех, кто вёл остатки человечества в наиболее пригодное для жалкой жизни место — без радиации, с обширной для пристанища территорией. Он мог бы рассказать, что видел, как воздвиглись ввысь мистические Стены, как наплыли из центра мегаполиса разномастные, никогда ранее не виданные существа. Он мог бы рассказать, как разделились мнения учёных — одни желали выбраться, другие не видели в том смысла, — но обе стороны решили не открывать загадку внешнего мира последующим поколениям. Он мог бы поведать историю прошедших веков, когда земля погрязла под гнётом ядерной войны. Человечество, будь оно живо, назвало бы это Третьей Мировой. Он мог бы рассказать, что Драконы-Прародители пришли из мира Духов, чтобы возродить жизнь на отдельных клочках планеты, окружённых магической силой Стен. Мог бы, но не рассказал. Шёл двести двадцать первый год после Армагеддона.