The Pretender

В темноте я горю ярче - Не дай этому свету проникнуть внутрь. Там, где ты, - всегда сущий яд. Неужели это я рыдаю там... Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом... (Graeme Revell – On Hallowed Ground) Крепко сжатые в кулаки в течение почти сорока минут ладони начинают неметь, но Хару, почувствовав боль в конечностях, не сразу придает этому значения, не в силах оторвать остекленевший взгляд от иллюминатора самолета. Густая серо-белая пелена стелется под скользящим над ней крылом самолета, подсвеченная зависшим на видимой голубой половине неба солнцем. Глаза слепит острыми лучами, протыкающими стекло насквозь. Шум двигателей монотонно звучит фоном, создавая благоприятную почву для паразитирования одной-единственной, отравляющей сознание мысли: чуть меньше суток назад, на этом же самом самолете, в это же самое время он вполне мог точно так же смотреть на заходящее солнце, не смыкая глаз и не разжимая занемевших рук. Воспалившиеся от отсутствия влаги глаза начинают слезиться, и только тогда Хару позволяет себе прикрыть их, отворачиваясь от иллюминатора и отнимая от плотно сжатых губ кулак. Во рту на секунду чувствуется тошнотворный металлический привкус от прокушенной нижней губы. Пальцы судорожно подрагивают, когда сначала одна, а за ней другая ладонь медленно раскрываются, показывая отпечатки ногтей на внутренней стороне. Она глядит на линии на своих бледных ладонях и опасливо выпускает воздух сквозь приоткрытые губы, словно бы даже боясь дышать полноценно, когда этого самого кислорода катастрофически не хватает. В голове бьется только одна мысль, заставляя желать возможности вскочить и лезть на стену, рвать на себе кожу живьем и рвать зубами свои же собственные руки, лишь бы остановить это ощущение тошноты от шума, от приглушенных голосов, яркого света и полной неизвестности вкупе с предчувствием. Волнение мертвым грузом давит где-то под ребрами, при этом плавно перекатываясь по пищеводу и раздражая его стенки, вызывая что-то вроде рвотного позыва. Губы вздрагивают, на секунду обнажая зубы в неслышном всхлипе, который вырывается из вздрогнувшей груди. Все происходящее кажется слишком нереальным. Будто все это происходит не с тобой, не в настоящем времени, а похоже больше на сон или слишком реалистичное воспоминание, каждая деталь которого, тем не менее, кажется странно картонной и неживой. Голоса, искаженные какими-то внутренними вибрациями, лица, расплывающиеся, то слишком бледные, то почти цветные, словно на экране старого телевизора в помехах. Какой-то спектакль, который наблюдаешь с самой сцены, но не участвуешь в нем. И это ощущение, это подозрение давит по перепонкам, сжимает голову с отвратительной пульсацией изнутри. Шум и перегруз. Невозможно это выносить. Ни пошевелиться даже. Она поднимает глаза от ладоней, оглядывая длинный ряд сидений с виднеющимися верхушками голов впереди. Они все заняты своими делами, словно ничего не происходит. Она сходит с ума, или же эти люди ничего не замечают? На лбу и над верхней губой выступает испарина, хотя тело озноб бьет так, словно температура опустилась ниже нуля. Она прижимает пальцы к вискам, надавливая на иллюзорные точки под кожей, пока тронутые места не начинают ныть. Пульсация в голове нарастает по скорости, шум перегруженных двигателей становится невыносимо громче с каждой секундой промедления. Роботизированный женский голос что-то фоном неразборчиво говорит. Дерден кажется, словно она вырвала себя из этого мира, отрезала и свернула, качается из стороны в сторону, сжимаясь в комок, в бреду повторяя, что так не может все закончиться, так не должно быть, это все сон, иллюзия, это неправда, пытаясь убедить в этом саму себя и засунуть дурацкое предчувствие, которое больше похоже на стопроцентную уверенность, в задницу и забыть о нем. Монотонный гул и оглушающий гонгом стук в теле нарастают. Это просто невыносимо. Касание раскрытой ладонью к плечу отдается подобно разряду тока по всему телу, и она с невнятным вскриком резко шарахается в сторону иллюминатора, бешено глядя на бородатого мужчину с грустными глазами. Он словно постарел лет на десять за последние четыре часа. Даже по отношению к нему она не чувствует ни капли жалости. Как можно было надеяться, что есть хотя бы мизерная возможность на какой-то иной исход? Они знали все с самого начала. Он всегда шел своим путем, он никогда не был намерен сдаваться, даже когда загоняли в угол, даже когда приставляли дуло к виску, он продолжал смотреть прямо и не произносить ни звука, кроме ошалелого смеха. Ничто не могло сокрушить, ничто не могло взять верх, кроме него самого. Он зависел только от самого себя. О какой надежде и возможности может идти речь, когда их просто толкают в спину к краю обрыва, ожидая лишь, когда они начнут умолять о помиловании. Он бы не стал умолять ни секунды. Он бы послал их к черту и заранее спрыгнул сам, не дав им даже задуматься о том, что его можно заставить стоять на коленях и просить. Он бы оставил их здесь чалиться в одиночестве, ожидая этого тупого приговора. Она чувствует, приходя в себя и оглядываясь по сторонам, словно в ее мозгу паразитирует что-то, словно раковая опухоль, которой заражают лишь выборочно отдельных неугодных субъектов. А может, они сами выбрали путь заражения в ущерб покою и потреблению? Тем не менее, сейчас она чувствует, что воздуха катастрофически не хватает, как не хватает и места: нечем дышать, негде развернуться. Оказываемое давление невыносимо. Оно давит к стене, оно давит и не останавливается. Какая ты маленькая и незначительная против целой системы. Она раздавит тебя как букашку. Этот кошмар... Он засасывает внутрь себя и утягивает на дно. Воздух выходит из тебя, стремясь в пузырях на поверхность, пока ты мертвым грузом погружаешься все ниже и ниже в темноту и вес тонн воды. За каждый трагический конец Я буду вырезать твое сердце. За каждое зло и каждую жалобу Я буду срывать с неба солнце. Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом, Расскажи мне свою историю со счастливым концом... Очередной рвотный позыв вынуждает Хару расстегнуть ремень безопасности и вскочить со своего места, проходя по ногам сидящих рядом. Она за несколько секунд достигает уборной и, захлопнув дверь, падает на колени. Живот судорожно сжимается, выгибая сгорбленную фигуру над туалетом. Кажется, словно выворачивает наизнанку. Несколько минут она все еще вздрагивает, а затем устало отирает ладонью лоб и слабо отталкивается, тут же с глухим грохотом падая на спину, задевая ногами раковину. Полуприкрытые глаза обессиленно глядят в потолок, и она слушает монотонный шум работающих двигателей самолета. Она не помнит, когда полноценно спала за последний месяц, что сделало восприятие реальности слишком искаженным. Но в прошлую ночь она едва могла разобрать, что он говорил, отмахиваясь от разрушающих слабый сон звуков. Утром все его вещи остались в разбитом ими импровизированном лагере, а самого человека уже не было. Раскаленное малиновое солнце одиноким диском посреди серого тумана поднималось, оттеняя частокол черных пик сосен. В тот момент она поняла, что как бы они ни старались успеть, как бы ни неслись со всех ног, как бы ни ухитрялись перехватить, исход будет один: они уже никогда не успеют, он навсегда останется на шаг впереди. Лежа на полу и глядя в потолок слезящимися глазами, не воспроизводя ни звука, ни движения, она сама до конца не понимала, с какой именно целью они едут в Сиэтл. Они малодушно надеялись, что успеют что-то изменить, остановить его, не понимая, что даже если вдруг такое и произойдет, он обязательно сделает по-своему, но чуть позже, когда никто не будет подозревать. Он все равно здесь не останется. Он пойдет своим путем, как делал это всегда. Она не могла заставить себя поверить в то, что всего через пару часов снова увидит его. Ненавидя и сгорая от отчаяния. Он не дождался ее, не предупредил заранее. Он не дождался. Он оставил ей право сделать самый последний шаг, поставить окончательную точку в этой истории, и Хару с трудом могла поверить, что сможет вынести все то, что невольно взвалила на себе после его ухода. Зная, что это конец. Механический женский голос возвестил о скором прибытии в международный аэропорт Сиэтл\Такома.

***

Клянусь, ты убиваешь меня, ты убиваешь меня. Клянусь, ты опять пытаешься сбить меня с ног! Клянусь, ты ломаешь меня, ты преследуешь меня, Клянусь, ты снова убиваешь меня… Когда такси с шумом шин по гладкой дороге подъезжает к раскрытым настежь деревянным воротам, из-за которых виднеется странно холодный и гнетущий своей мрачной, почти мертвой атмосферой дом, Дерден первой выскакивает из едва затормозившей машины и влетает в молчаливый двор, укрытый раскидистыми, порядком облетевшими деревьями. В углу грязнет в зеленой тине маленький декоративный пруд, так же занесенный прошлогодней листвой, как и дорожки, ведущие к дому, неухоженный, разросшийся почти по колено темной травой газон. Мрачный дом и мертвый сад. Она замирает на пару секунд и глядит прямо перед собой, чувствуя, как с назойливым пощипыванием в носу глаза наполняются слезами. В груди становится как-то тесно, и она не может заставить себя повернуть голову влево, чтобы своими глазами увидеть второй этаж гаража, которого там быть не должно, но который упрямо, словно сам собой, вырос снова, как сорняк. Словно только и ждал момент, запыленный и терпеливый, когда придет его время, когда Он вернется сюда, чтобы умереть. Уши закладывает и сквозь шумящую пелену едва слышен скрип деревянных ступенек под ногами, когда Хару медленно поднимается ко второму этажу, до боли стискивая побелевшими пальцами перила. Слезы душат и мешают разглядеть дорогу, как бы она ни старалась отмахнуть их и взять себя в руки, мысленно, как заведенная, повторяя, что она сильная, и ее силы хватит, чтобы все это вытерпеть. Собственная вера во всесильность и стойкость уже не кажется чем-то значимым. Все мысли занимает только этот скрип под ногами, который, без сомнения, слышал и он, поднимаясь туда. В груди что-то заходится, отчаянно выбивая по грудной клетке, когда вместо ожидаемой картины, она видит лишь целую дюжину сгорбленных суетливых фигур, скачущих, словно мартышки, из стороны в сторону по периметру комнаты, щелкая своими фотоаппаратами, жужжа на непонятном языке. Поднявшаяся внутри ярость и тошнота от происходящего призывает пойти и растолкать их в стороны, выгнать и проклинать так долго, пока не охрипнешь от крика, но тело не слушается, словно парализованное на пороге холодной оранжереи. Они продолжают суетиться и бормотать, пока она прижимает к горячему лбу ледяные ладони, часто вдыхая, но все же не выдерживает и с силой толкает в сторону первого попавшегося на пути, расталкивая руками тесную толпу в центре комнаты. Они падальщики, падальщики, чертовы падальщики, чертовы стервятники, которые только и ждали нового теплого трупа, чтобы полакомиться. От собственных мыслей снова тянет вывернуться наизнанку, особенно когда в нос ударяет едва различимый запах крови, когда на кожу ложится липким ледяным потом странная гробовая атмосфера шумной комнаты. Целый гвалт звуков и голосов, но нет никакой жизни, словно все записано на пленку. Она отталкивает от себя очередное тело и замирает с раскрытым ртом, стремительно теряя все самообладание и воздух из груди. Кислород маленькими частыми порциями вылетает из раскрытых губ, пока она опускается на колени, протягивая дрожащую руку вперед, но не касаясь, одергивая к себе. Бросающаяся в глаза бледность его кожи и потухшие глаза, стеклянным взглядом устремленные в никуда, посиневшие сомкнутые губы и неподвижная грудь. Она в ужасе хватается за голову, впивая пальцами в волосы и сгибается, чувствуя, как безмолвная дрожь бьет все тело, рвется наружу, терзая изнутри. В голове ни одной связной мысли, только необратимое ощущение ужаса и боли. Собственные заверения в том, что все это просто кошмар и попытки зажмуриться покрепче, чтобы проснуться - не помогают. Она сжимает руками горло, не зная, куда деть себя, что сделать с собой, словно горящей заживо, когда не освобождает от испытываемого даже рвущее глотку рычание. Громко всхлипывая, доведенная самой собой почти до агонии, она подползает ближе и, почти не отдавая себе отчета в своих действиях, хватает его ледяную, словно окаменевшую ладонь, поднося к лицу, растирая руками и выдыхая на нее весь воздух из ноющей груди в попытке отогреть и вернуть тепло. Не помогает. Она в отчаянии взвывает, кусая собственные губы, и, часто вздрагивая всем телом, обхватывает ладонями уже его повернутую в бок голову, путаясь пальцами в длинных пшеничных волосах, поворачивая к себе. Потухшие глаза приоткрыты, но ничего не видят. Она пытается не смотреть в них, боясь не увидеть бывшую в них яркость. Частое дыхание вырывается сквозь крепко стиснутые губы, когда она принимается трогать его лицо, слабо бить по колючим щекам, надавливать на грудь, чтобы снова вызывать биение сердца и дыхание. Пригибается лицом к неподвижной груди, вслушиваясь, но слышит только почти вакуумную тишину и пустоту. Руки пачкаются в его крови, когда она ладонями осторожно обхватывает голову, приподнимая так просто, словно у тряпичной куклы, бесхребетной, мягкой, несопротивляющейся. Красные разводы появляются на его коже и ее лице, когда она в очередной раз прижимает руки к своему лицу, пытаясь прийти в себя, но вскоре снова срывается. Губы, часто и беспорядочно касаясь лица, смазано шепчут одно только: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Она зарывается руками в его волосы, поднимает голову и прижимает лбом к своему, продолжая неразборчиво шептать, умоляя, но тело продолжает податливо и неподвижно лежать в луже крови из-под головы. Она резко вскакивает на ноги и принимается, зарывшись руками в волосы и крупно вздрагивая от рыданий, ходить из угла в угол. Руки беспорядочно хватают попадающиеся на пути предметы и швыряют их в сторону. Крупные осколки летят по сторонам, разбивают окна и скидывают горшки с цветами на пол, вываливающейся землей покрывая пол. Она рычит сквозь крепко стиснутые зубы, выкрикивает ругательства с каждым новым звуком битого стекла, и не может остановиться, мечась из угла в угол, пока, наконец, не падает на колени. Руки обхватывают опущенную голову, она медленно качается из стороны в сторону, тихо скуля под завесой черных волос. Через некоторое время доносящиеся до пары молчаливых свидетелей всхлипы становятся тише и отрывочнее. Она поднимает мокрое лицо с красными разводами на коже и, снова начиная мелко дрожать, осторожно подползает обратно к неподвижно лежащему телу. Словно прошел целый ураган, разметавший цветы и землю, разрушавший всю маленькую комнаты до основания, а он продолжает все так же спокойно лежать. Руки, которыми она опирается о пол, дрожат и, наконец, подгибаются. Она утыкается лбом в основание его шеи, судорожно всхлипывая и тихо бормоча свои последние «пожалуйста». В ответ только тишина. Становится так невыносимо тесно, словно что-то начинает с силой надавливать со всех сторон. Она дрожащими ледяными пальцами дотрагивается до его лица, касаясь белой, словной фарфоровой, кожи его лба, разглаживает брови и прикасается к залегшим под глазами синякам. Осторожно гладит скулы и колючие щеки, проводит мелко трясущимися пальцами по губам, и снова начинает надрывно всхлипывать с учащенным дыханием. Голова безвольно опадает, упираясь лбом в его лоб. Ее дрожащие от сдерживаемых рыданий губы касаются неподвижных, твердых, почти синих губ, нажимают сильнее, потираются, но затем из груди вырывается всхлип, крепко стиснутые зубы обнажаются, а голова соскальзывает. Щекой прижимается к его щеке, почти беззвучно рыдая. Тишина. Выбившись из последних своих сил, она кидает взгляд воспаленных глаз на его бледное лицо и ложится на бок, укладывая голову на неподвижную грудь, оборачивая его руку вокруг своих плеч, и замирает с закрытыми глазами. Лишь бы не проснуться больше никогда... Зыбучие пески утягивают на дно, Неужели это я там кричу? Звезды падают с небес, не позволяй им проникнуть внутрь! Неужели это я там умираю? Расскажи мне свою историю со счастливым концом... ...Пальцы на замерзших ладонях не гнутся, как я ни стараюсь дышать на них, разминая и распластывая руки на его груди в попытке урвать хотя бы каплю ускользающего тепла. Март встречает недобрым ветром с севера, пробирающим до самых костей. Разожженный костер гаснет, так и не согрев, и забирает с собой весь тот ничтожный дрожащий рыжий свет, которым разбавлял серость тающего снега на слежавшемся хвойном ковре и обилие бурых гладких стволов. Из приоткрытых губ почти незаметно для глаз вырывается облако пара, сквозь которое я, смыкая красные от недосыпа глаза, мысленно готовлюсь сдохнуть в эту же самую секунду от болезни и усталости. Где-то в глубине полуголого леса хрустит ветка, что-то бьет крыльями над головой, и снова все звуки сосредотачиваются в одном только шумном явно нездоровом дыхании, где-то под ребрами, где-то внутри грудной клетки. Я сглатываю, на секунду облизывая пересохшие обветренные губы, и покрепче утыкаюсь носом в его грудь, пытаясь абстрагироваться от холода, боли в горле и слишком монотонных серых цветов вокруг, сосредотачивая все свое внимание на звуке его больного дыхания, дрожащего внутри. Пальцы сжимают ткань его свитера и будто деревенеют насмерть, больше не разжимаясь. Я окутываю себя монотонным шумом, точно чувствуя, что больше не выдержу. Кашель клокочет в груди, пока я не пускаю его, выдерживая резь в горле. Кости дико ломит. Я еще никогда не чувствовала себя более больной, чем в последние две недели. Простуда ли это из-за неприветливых погодных условий и стиля нашей нынешней жизни, который подкосил здоровье, или же какое-то мистическое совпадение, по которому мы оба заболели почти одновременно, выглядя не лучше, чем персонажи из фильмов о зомби, но в этот самый момент я точно уверена, что больше не продержусь, просто потому что не хочу. У меня нет никакого стимула продолжать держаться за что-то. Голова гудит, налитая тяжестью, глаза режет еще сильнее, когда сквозь подступающий (навечно, надеюсь) сон в веки назойливо бьет какой-то свет. Я жмурюсь сильнее, стискивая зубы от неприятных ощущений в голове, и упускаю свою последнюю возможность уснуть. Тело вздрагивает помимо воли. А мне казалось, что его парализовало от холода, у меня будто даже волосы и ресницы в инее, хотя это и не так на деле. Глаза слабо раскрываются, и сквозь образовавшиеся щели я смотрю на двоящиеся очертания почти черных стволов на фоне бурых и слабо зеленеющих холмов, из-за которых метят лучи солнца. Какие-то холодные бледные лучи в мутном небе поверх хвойных холмов в незаметных побегах травы. Откуда-то курится серый дым. Я раскрываю глаза чуть шире и нахожу в себе силы слегка приподняться на локте, поднимая голову, чтобы лучше разглядеть окружающую обстановку. Когда солнце выходит, вид полуголого леса уже не кажется таким болезненным и холодным, хотя по-прежнему не вызывает никаких эмоций, кроме дикого ощущения протекающей в организме болезни. Горло распарывает сухой кашель, и я сгибаюсь, стараясь унять его, а затем снова слабо опускаюсь на грубую ткань, на которой мы лежим поверх голой земли. Он поводит острыми плечами и снова замирает. Это все же вынуждает меня поднять взгляд, путешествуя вверх по его груди, шеи вплоть до самого повернутого в сторону бледного солнца лица. Он выглядит не многим лучше меня. Покрасневшие полуприкрытые глаза этого мутно-голубого цвета смотрят на замершие меж стволами лучи, почти не моргая. Он шумно дышит сквозь приоткрытые бледные губы, искусанные вплоть до мелких кровавых ранок, и дыхание это какое-то сбивчивое, то замедляющееся, то часто и мелкое. Он словно сам тает вместе со снегом, побледневший и похудевший еще больше. Я переворачиваюсь на живот, по-прежнему держа одну руку на его неровно вздымающейся груди, и обегаю взглядом лицо. Он смотрит на солнце, прижимаясь затылком к стволу дерева сзади. Протягиваю заледеневшую руку к его растрепавшимся, будто выцветшим, волосам, отросшим чуть сильнее, спутанным, и зарываюсь задеревеневшими пальцами, силясь разъединить хотя бы часть на пряди. Выглядит, наверное, донельзя убого и жалко, словно два наркомана или насмерть раненых пытаются подавать еще какие-то признаки жизни, лишь бы не закончить так скоро. У него очень узкие зрачки. Наверное, это из-за света, но я готова поспорить, что, глядя туда, он видит вовсе не то, что там есть на самом деле. - Мы умираем, да?.. - для меня это не звучит, как вопрос, но я хочу, чтобы он ответил, ведь он видит больше меня сейчас. Собственный голос кажется тихим скрипом. Он пару раз моргает, словно возвращаясь в реальность, и медленно поворачивает голову в мою сторону. Я лучше могу видеть залегшие под глазами тени и обострившиеся из-за худобы скулы. Он несколько секунд молча глядит на меня, будто прокручивая услышанное в голове или просыпаясь, своими больными бледно-голубыми глазами, странным образом все же не утратившими своей яркости, а затем качает головой, прижимая мою ладонь к своим губам. Я чувствую, как кожу царапает его щетина, а затем горячит от оставленного поцелуя. - Нет... Что ты, вовсе нет, - тихо говорит он еще более охриплым голосом и снова качает головой, прикрывая глаза, словно оживляясь от моего вопроса. К горлу почти подкатывает густой комок, от которого мне хочется и рассмеяться и зарыдать: он ужасно выглядит, едва говорит и явно видит, что ничего хорошего нам не предстоит, но каким-то только ему известным образом продолжает с уверенностью убеждать меня, что все иначе, не так плохо, станет лучше, мы не умрем. Он ведь всегда повторял, что я сильнее. Но сейчас я чувствую себя до невозможного слабой, глядя, как он, чуть приподнявшись и взяв мои ладони в свои, дышит на них, пытаясь согреть. Колет своей щетиной, отрывочно целуя. Я смотрю на это, и, кажется, из моего горло все же вырывается тихий всхлип, так как он тут же берет мое лицо в свои руки, притягивая к себе, и мягко касается ледяными губами лба. Мои плечи мелко дрожат, и я зажмуриваюсь, когда он гладит меня по голове, прижимая к своему плечу. Мои руки забираются под его свитер и цепляются за худую спину, впиваясь во все еще теплую, почти горячую кожу. - Мы не умрем, не умрем, - повторяет он между слабыми и усугубляющими мое состояние своей нежностью поцелуями, тепло выдыхая на мои ледяные губы, держа мое лицо в своих ладонях, заставляя смотреть прямо в глаза, упираясь лбом в лоб. - Не сейчас. Я еще не готов умирать, - он делает попытку усмехнуться в своей нагловато-лукавой манере, но выходит лишь подобие, и все же это немного успокаивает меня. За нами никто не гонится, никто не угрожает расправой, никто не шпионит по углам, заставляя опасаться каждого шороха. Вся угроза внутри, вся смерть и страх, вся боль, вся болезнь и вся эта история - все это только в нас самих. Это едва ли не пугает еще больше. С таким врагом в себе нет смысла бороться, потому что его не уничтожить, на него нет управы. Я шумно выдыхаю и снова поднимаю глаза на него. Нужно держаться, не знаю, зачем, но нужно. Он осторожно водит пальцами по моему лицу, убирая с него спутанные волосы. А затем снова задумчиво усмехается, возвращая взгляд на мои глаза. - Знаешь, прошло уже столько времени, и ты даже хочешь почтить меня известием о своей скоропостижной гибели, - он улыбается, и голос дрожит всего пару раз, но от меня это все равно не укрывается. И нервность в движениях, и усталый взгляд, бледность. Он болен, причем сильно, и никакие лекарства тут не помогут. - Но я так и не сделал того, чего хотел, - он поднимает глаза на меня, глядя почти серьезно. Упершись рукой в ствол дерева, он поднимается на ноги и стряхивает с волос налипшую хвою, подает мне руку, призывая подняться следом, что я и делаю, слабо схватив его пальцы. Он берет мои руки и несколько секунд перебирает их в своих, а затем поднимает на меня глаза и снова слабо, лишь бы, наверное, не выдать своего истинного состояния, усмехается. - Я свой выбор уже сделал, и мне пришлось очень многим пожертвовать ради него... Сейчас.. конечно, не самое подходящее время, и, зная тебя.. я уже предвижу возможный исход, но... Попытаться стоит, - он отпускает мои руки и, кинув еще один взгляд, опускается на колени. Моя рука взлетает к лицу, накрывая глаза, когда я закатываю их. Вся нелепость, глупость и даже безнадежность ситуации от его очередной безумной и бессмысленной идеи вызывает во мне только притупленное раздражение. - Я не люблю просить, но... Вот, - он раскидывает руки в стороны, а я качаю головой, прикрывая глаза, - я перед тобой на коленях, ведьма. Ты выйдешь за меня? - я смотрю прямо в его глаза. В другой раз я бы давно развернулась и ушла, ударила бы его, обложила ругательствами и проклятиями за посягательства на свою личную свободу, но я отчего-то продолжаю стоять и смотреть на него, чувствуя, как ноги неровно стоят на земле от слабости в теле, болит горло, и голова гудит. Где-то снова хрустит ветка, и слышатся далекие голоса. Я продолжаю молчать. Наверное, в этот момент я понимаю окончательно, что сколько бы раз кто-то ни назвал меня сильной, сколько бы раз я ни пыталась убедить себя саму в справедливости этого утверждения, сил во мне не осталось совсем. Я окончательно ослабла и готова сдаться в своем смысле. Не как обычно сдаются и молятся или просто устают быть сильными и смелыми, взваливая все это на плечи другого. Я просто начинаю как никогда остро чувствовать, что мы сейчас существуем отдельно и против всего огромного мира, что ни по одиночке, ни вместе нам уже не выжить. Остро чувствую, что мне как никогда раньше нужна рука, чтобы держаться за нее. Это не желание привязать к себе человека всеми возможными узами. Это не желание подчинить. Не желание свалить половину своей боли и ужаса на стоящего рядом. Это отчаяние. Это все равно что мощный поток уносит тебя в неизвестном направлении, и в самый последний момент ты хватаешься за чью-то руку, держась наплаву последние секунды. - Хару? - я моргаю, вспоминая, что он все еще здесь. Голос слабый, хриплый. - Ты выйдешь... - Да, - я тихо отвечаю и киваю в подтверждение, а он с недоверием глядит на меня. Затем опускает голову с обнажающей зубы усмешкой, которая странным образом озаряет его бледное осунувшееся лицо, когда он поднимается на ноги передо мной. Он мягко берет мое лицо холодными руками и с той же слабой, но, думаю, почти счастливой улыбкой оставляет поцелуй на моих губах. Мы стоим в объятьях друг друга, упираясь лбом в лоб с закрытыми глазами еще несколько минут, слегка покачиваясь, словно в танце. Изнутри меня лихорадит разбирающей все сильнее болезнью, а в голове слышится его слабое сонное мурлыканье. Я улыбаюсь, крепче обхватывая его за пояс. Впервые за долгое время я улыбаюсь... Мокрые пальцы уже даже не дрожат - настолько они заледенели от контакта с талым снегом и холодным воздухом, когда я в очередной раз пытаюсь оборвать стебель какого-то едва распустившегося цветка, которых под тонкими тенями голых веток разрослась почти целая поляна. Руки подрагивают, когда я пытаюсь вплести жесткий стебель в небольшой венок, который вскоре, плюнув на это дело, надеваю на голову. Разгибаюсь и замираю, глядя на разрезающие густые облака лучи бледного солнца, зависшего огромным шаром высоко над мелким поселением на дне овраге, где из труб нескольких домов и курится тот самый дым. Мы попросили больше о символической помощи в нашем странном деле женщину из этой деревни с тугими темными косами по плечам и глубокими морщинами по всему лицу. А он продолжал кашлять, вздрагивая всем своим тощим телом, но умудрялся озарять ненормально счастливой улыбкой на своем болезненно бледном лице все вокруг. Теперь, мне кажется, я понимаю, что это за улыбка. Это не счастье. Это сродни ситуации, когда на смертном одре умирающему прощают все его грехи, и он со спокойной душой отчаливает. Словно наступила невероятная стена покоя и мира в разрозненном ураганом мире, потрепанном, разрушенном, мертвом, над которым все же восходит солнце. Умиротворение, которое появляется перед смертью. - Дорогие мои, мы собрались сегодня здесь... - я не слушаю и половины из того, что она жужжит слева от меня, сосредотачивая все свое внимание на болезненно красных и поражающе ярких ледяных глаз напротив, глядящих точно в мои. Наш зрительный контакт порой прерывает его тяжелый кашель, но он все равно усмехается мне, не отводя глаз. Я шмыгаю носом, перебирая пальцы на его руках, держащих мои, разминающих в попытке согреть. Он видит, вероятно, что внутри меня все дрожит от неизвестной медицине лихорадки и чего-то еще, появляющегося каждый раз, когда мы так подолгу глядим друг на друга, поэтому снова обхватывает мои слабые ладони крепче и, чуть наклонившись, подносит к губам, чтобы выдохнуть теплый воздух, коснуться губами и снова слабо обнажить зубы в усмешке. Мы стоим близко друг к другу, и я могу явно видеть все последствия последнего года, повлиявшего на нас таким жутким образом, лишившего нас всего, что мы в одночасье получили. На заднем плане слышны тихие всхлипы, но я не считаю нужным даже повернуть голову и посмотреть. Там, на заднем плане, не существует ничего, что имеет значение, иначе бы я сейчас не стояла напротив него и не держала его руки, не доверялась бы ему полностью, потому что отныне существуем только мы и погибнем только мы. Люди женятся, когда предчувствуют долгое и радостное будущее, полное мира, семейных будней, детишек и совместного счастья. Не тогда, когда предчувствуют свою скорую гибель и, являясь ее причиной, не станут сопротивляться. - Обещаешь ли ты... - Не надо этого... Без церемоний, - обрывает он и снова закашливается, кинув взгляд на женщину слева от нас. Про себя я называю его дураком, ведь он сам позвал эту женщину ради символизма, но не хочет никаких церемоний. В одном я благодарна ему: он не заставляет ни меня, ни себя обещать и давать какие-то напыщенные клятвы вечной любви. Мы оба знаем, в отличие от многих, чем все это кончится. Он снова смотрит в мои глаза и слегка наклоняется, становясь еще ближе. - Согласна ли ты, Хару Дерден, быть мне другом и любить меня, пока смерть не разлучит нас? - я изо всех сил сжимаю зубы, стараясь не рассмеяться, хотя и повода для этого не было. - Согласна. А согласен ли ты... Курт Кобейн, быть мне другом, опорой и любить меня до самой смерти? - он поднимает мои руки на уровень своего лица и снова прижимает к губам мои замерзшие пальцы, наклоняясь. - Да. И даже после... - я снимаю с указательного пальца старое серебряное кольцо и надеваю на мизинец его протянутой ладони, откуда он снял свое кольцо, в свою очередь, отдавая его мне. Я не слышу слов, произнесенных женским голосом, но подаюсь вперед, поднимая руки и мягко обхватывая его за пояс и поверх плеча, притягивая к себе. Я чувствую его на своей спине и в волосах, когда наши губы встречаются, выбивая меня прочь из реального мира хотя бы на пару минут. Всего на пару минут, когда мне кажется, что разделенная напополам болезнь слегка отступает, позволяя почувствовать странное нежное свечение внутри, окутывающее и снаружи. Ближе к вечеру, когда солнце садится за горизонт, а с трудом разожженный костер снова гаснет, дотлевая в черных углях рыжеватыми искрами, нас снова лихорадит, но на этот раз, мне кажется, мы переплетены насмерть, держась друг за друга и замирая в таком положении на несколько часов. Сквозь кривые голые ветви деревьев мерцают холодные белые точки, на фоне чернеющего вдали горизонта снова видна одинокая струйка серого дыма. Ни хруста ветки, ни звука голосов, ни даже шороха крыльев. Я не слышу ничего в абсолютном вакууме, ставшем сплошной стеной между огромным миром и маленьким мирком, который мы смогли урвать. Я только слышу его успокоившееся дыхание и исходящее с ним тепло на своей макушке, его крепко обернутые вокруг моих плеч и спины руки, своими пальцами продолжая сжимать его свитер на груди и сбоку. Он зарывается носом в мои волосы и невесомо целует, перехватывая покрепче и глубоко выдыхая. Я едва могу видеть его поблескивающие в темноте глаза, когда поднимаю лицо к нему, упираясь в колючий подбородок. Он слегка склоняет голову, чтобы видеть меня, и осторожно проводит пальцами ото лба до щеки и обратно, вынуждая меня снова прикрыть глаза, правда, ненадолго. Вскоре я снова уставляюсь на него, замирая. «Тебе страшно?» - единственное, что он спрашивает, не решаясь сделать и движение до моего ответа. Я молча киваю, прикрывая глаза и сглатывая, снова прижимаюсь щекой к его груди. Его пальцы в моих волосах, гладят по голове. «Мне тоже»… Когда я приподнимаюсь, напрягая ноющие мышцы рук, то вижу все ту же неизменную картину: сидящий у входа Крист с мокрым от слез красным лицом, неподвижно глядящий перед собой, замерший у окна с прислоненным к стеклу лицом Дейв, куски керамики и стекла на полу, грязные разводы рассыпанной беспорядочно земли, поломанные цветы, растения и гнетущая, нерушимая тишина. Словно весь мир вымер. День, когда Сиэтл умер. Глаза слепит монотонно серым светом с улицы и из-за воспаления от избытка слез, когда я моргаю, садясь на своем месте, безучастно окидывая взглядом комнату. Все стало каким-то бессмысленным и тусклым, не имеющим абсолютно никакого значения. Белый свет, серое небо, шум машин на дорогах оживленного города, голоса людей, солнце - все как-то потеряло свой смысл и идею. Остались только декорации, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими уж и реалистичными. Всего лишь безликая массовка, снующая шумной толпой из стороны в сторону. Это был концерт, это была сцена одного актера. Какой теперь во всем этом смысл, когда его нет? Я поворачиваю голову в сторону неподвижно лежащего тела и касаюсь пальцами его лба. Не знаю, зачем, но почему-то делаю это, а потом беру за руку, долго вглядываясь в черты его лица и позволяя любым мыслям беспрепятственно литься в голову, любой станции на радиоприемник. Мне необходимо хоть что-то, чтобы заглушить тот белый шум и найти выход, держаться последние пару часов. Я переплетаю его пальцы со своими и, подняв на уровень своего лица, касаюсь губами. - Нам нужно похоронить его, - голос, кажется, даже не дрожит и звучит вполне ровно и холодно. Как я и ожидала, не сразу, но взгляды мужчин обращаются ко мне с немым вопросом. - Сейчас. - Похоронить? - безжизненно и хрипло повторяет Дейв, наконец, поворачиваясь, и я могу видеть, что его глаза жутко покраснели, а лицо лишилось всякого выражения. - Оставить его... гнить в земле? Я думал, будет лучше... - Нет, не лучше, - по-прежнему не выпуская его руки из своих, я качаю головой. - Не лучше. Я не хочу, чтобы он снова возвращался сюда. - А разве есть возможность? - с безрадостной усмешкой говорит Дейв, снова отворачиваясь. Я слышу, как он судорожно вдыхает и шепчет что-то самому себе. Крист продолжает неподвижно сидеть, глядя перед собой. Я поднимаюсь на ноги и, оглядевшись, подхожу к стоящему в углу ящику с садовыми инструментами, где, как и ожидалось, находится несколько лопат и прочая дрянь. Грохот резким, бьющим по ушам звуком оглашает комнату, когда я выуживаю пару лопат из общей кучи и подхожу с ними ближе к мужчинам в отдалении от центра комнаты. Они молчат. - Сама я его не донесу. Вы предпочитаете оставить его здесь? - Как можно?.. Мы что, понесем... понесем его в лес, закопаем под какой-то сосной, как безымянного, и забудем? - наконец, подает голос Крист, скрывая лицо за ладонями и тяжело дыша в них. - Именно так. У нас нет времени на церемонии. У нас никогда не было достаточно времени. Если мы будем организовывать что-то, ждать еще дольше, то слетятся все эти сукины дети со своими камерами и репортажами в газетах. Они превратят смерть в очередной цирк и фарс и не дадут вам даже проститься спокойно... У нас нет времени. Сложно даже представить, какому испытанию нервов и мукам я подвергла этих людей, предлагая им, считай, во второй раз видеть своего мертвого друга, знать, что они не сделали ничего, чтобы остановить это, видеть результат бездействия и, более того, держать то тело, с которым связано так много воспоминаний и эмоций, с которым связано так много событий, с душой которого была связана вся жизнь, так близко с собой абсолютно мертвым и безвольным, словно настоящий кусок мяса на костях. Как жуткая, реалистичная марионетка. Я заставила их нести труп лучшего друга в лес. Странным образом, но природа не нарушает наше молчаливое, наполненное только звуком шагов по траве и всхлипами Криста, шествие вглубь леса среди скрывающих низкое небо сосен и черных елей. В непривычной для утра полутьме мы достигаем самой чащи, куда никому не вздумается залезть даже ненамеренно. Пышные тени крон сплошным ковром укрывают зелень и землю, накладывая какую-то мрачную печать на происходящее. Изредка где-то вдали слышны отрывочные вскрики кукушки. Только дождя не хватает. Пока двое мужчин раскапывают бывшую покрытой хвоей и зеленью землю, я снова сажусь рядом с ним. За такой короткий срок разложение еще не тронуло тело, и я мысленно радуюсь этому, вскоре удивляясь, как отчего-то быстро с меня схлынул первый поток эмоций и ужаса, вызванного этой картиной, с каким хладнокровием и, может быть, даже бессердечием я решилась закопать его тело в лесу так, словно бы в спешке, быстро и без свидетелей, словно какую-то улику или постыдное напоминание. Разбираясь в этом, я лишь прихожу к выводу, что все эти эмоции никуда не ушли, и вскоре еще возьмут свое, стоит мне покончить с этим делом. Я буду сгорать от боли и отчаяния, оставшись в одиночестве, буду желать себе смерти за то, чего я не сделала или сделала, буду корить себя за такие «похороны», буквально доводя до сумасшествия, не смогу ни есть, ни спать, ни думать и по итогу повешусь или перережу себе глотку. Но все это будет потом. Сейчас мои чувства относительно тела, принадлежавшего некогда тому, чье имя я даже не хочу произносить про себя, боясь, что весь сдерживаемый поток хлынет наружу, не играют главной роли. Он не просто так доверял мне, не просто так взял с меня слово, которого я не давала. Знал, что я сумею перебороть себя хотя бы на короткий срок. Я пытаюсь отогнать все возможные, связанные с этим мысли подальше, и позволить им утопить меня ночью, когда абсолютно никого не будет рядом, чтобы помочь и разделить этот кошмар со мной. Принять все на себя сразу и в одиночку, и пусть это убьет меня и разорвет в клочья, но не сейчас. Только позже, когда никого не будет. И его не будет... Я мотаю головой в сторону, отгоняя мысли, и позволяю себе только тихо всхлипнуть, тут же вытирая слезы с лица. Не сейчас. Пальцы осторожно разделяют его спутанные волосы на пряди, словно расчесывая, приводя их в порядок. Я нахожу едва ли не мазохистское удовольствие в возможности дотронуться до его лица и волос, провести хотя бы пару лишних мгновений с его телом, пусть оно уже и мертво. Это не имеет значения. Я помню о нем совсем иное, не то, что вижу перед собой. Мягкие волосы скользят по коже, щекоча ее каждым касанием, и я прикрываю глаза, пропуская это ощущение сквозь себя. Пальцы нежно касаются кожи его лица, разглаживают брови, проводя кончиками по их темным линиям. Руки смахивают невидимую пыль со лба, отирают кровавые разводы с подбородка, намеренно укалываясь щетиной, очерчивают линию скул и челюсти, мягко касаются губ. Когда звуки раскопок за моей спиной стихают, я оглядываюсь назад и поднимаюсь, позволяя мужчинам молча проститься, что они и делают. Они молчат и глядят на неподвижно лежащее тело друга, и я догадываюсь, какие мысли в их головах, хотя и не берусь утверждать. Это действительно странно, когда ты помнишь в деталях, как буквально сутки назад вы говорили, он смотрел на тебя, ты слышала его голос, он касался тебя своими руками по своей воле, произносил какие-то слова, ты могла почувствовать его совсем рядом со всей заключенной внутри жизнью и теплом, а теперь... Теперь его просто нет. Только его неподвижное холодное каменное тело. Больше ничего. У тебя осталась только память и набранные в лесу дикие цветы в руках. И смысл в жизни как-то сразу исчез... Я подхожу, когда они расходятся, опустив головы, обратно и сажусь рядом. Осторожно провожу ладонью вдоль гладкого лба и убираю с лица мягкие пряди волос, очерчивая кончиками пальцев мельчайшие детали его лица. Губы трогает слабое подобие улыбки: он вечно прикидывался, что очень переживает, ведь ему необходимо выглядеть круче всех в могиле, и, оказалось, сделать из него красивого мертвеца оказалось не так уж и сложно. Стоило лишь умереть. Глубоко вдохнув и стиснув зубы, я все же решаюсь. Прикрываю глаза и опускаю голову, осторожно касаясь его сомкнутых холодных губ своими, и замираю так на пару секунд, после чего зажмуриваюсь крепче и оставляю поцелуй на его лбу, сжимая челюсти, чтобы не выпустить снова нахлынувшие эмоции. В груди мучительно пылает и, словно медленно разрезает что-то, неспешно отрывает от меня жизненно необходимую часть без анестезии, позволяя почувствовать агонию от невыносимой боли в полной мере. Я зажмуриваюсь крепче до искр в глазах, впиваясь пальцами в худые плечи, сжимая руками его ребра под тканью одежды, позволяя себе прочувствовать до самой последней капли, и, наконец, отрываюсь, напоследок всего на пару мгновений прижимаясь к его лбу своим. Описать невозможно, насколько тяжело отпускать что-то настолько дорогое от себя навсегда. Но это ненадолго. Я смотрю, как мужчины поднимают тело и укладывают в вырытую могилу, после чего опускаю туда же собранные и сплетенные вместе цветы. Мы стоим втроем и глядим в яму в темном лесу несколько минут, пока они снова не начинают кидать землю, зарывая могилу. Этого я вынести уже не могу и отхожу в сторону, вглядываясь в частокол худых стволов сосен на фоне блеклой зелени. Давящая тишина коконом вокруг тела и отдаленные звуки на поверхности, пока моя голова находится глубоко под водой. Свет здесь мягкий и рассеянный, блеклый, преломляющимися лучами скользящий в бурлящей и стонущей от собственной тяжести толщи. Почти совсем темно, не считая голубоватых проблесков на синем, на самой глубине. Сюда не поступает ничто извне и ничто не покидает пределы. Я только слышу отголоски обрушившегося на поверхность девятого вала, чувствую вибрацию воды, эхом доносящую грохот снаружи до самого дна. Здесь холодно, здесь молчаливо и безжизненно, и я могу только слышать свое собственное едва различимое дыхание, которое все сильнее замедляется. Я могу только слышать, как руки мягко рассекают светящуюся проблесками толщу воды, как мое тело опутывает и утягивает вниз. Я не сопротивляюсь, мне так приятно и холодно, так спокойно без возможности испытывать хоть какую-то эмоцию. Мне не страшно, мне не больно, не радостно и не грустно. Все изнутри и снаружи вымыла вода, выела солью. Мне пусто, мне холодно и мне хорошо. Свет почти не проникает. Я вижу его только, когда поднимаю глаза, рябящим на поверхности бледно-желтым кругом, в слабеющем луче которого кружатся выпускаемые мной наружу пузыри. Никаких страстей, никакой агонии. Голова холодна и пуста, кровь остыла, полости тела наполнены простой чистой водой, и мне становится слишком легко, несмотря на притяжение ко дну. Расслабление, погружение на самое дно в мягкой холодной воде. Я даже не чувствую температуры. Я ничего не чувствую, и впервые за долгое время мне... невероятно спокойно. Полутьма обволакивает, но не стягивает, мягко касается, но не трогает, незаметно проникает насквозь. Я закрываю глаза и выпускаю остатки кислорода из груди. - Дилан наверняка был там... Иначе откуда бы ему взять это гребаное ружье? - глухой голос разбивает мою реалистичную фантазию, и я открываю глаза, чувствуя холод на правом виске от стекла. Сквозь стекающие по нему снаружи капли видно затянутое мутными почти черными тучами небо. Игла Спейс Нидл протыкает небо насквозь. Дождь все же разразился, оглашая город раскатами грома. Воды, когда я в последний раз смотрела в окно, было столько, что, казалось, могло затопить. Еще бы пара минут в собственной фантазии под толщей мирового океана, и я бы, думаю, действительно умудрилась сдохнуть прямо в такси с этими двумя и шофером. Игла протыкает затянутое тучами небо насквозь, но свет не проникает, не достигает земли. - Не знаю.. может, даже руку приложил, теперь точно не узнаем... - я сжимаю пальцами переносицу и усмехаюсь, снова возвращая взгляд на мокрое окно, за которым пролетает Сиэтл. - Что? - Да ведь это вы, - взгляд переходит на сидящих рядом мужчин, - все вы, кто убил его. Остаток дороги прошел в нерушимом молчании с отзвуками шумной дороги, эхом раскатов грома где-то далеко за спиной, где скрылся Сиэтл с его свинцовым небом. Это был последний раз, когда я видела Дейва и Криста, и с того момента мы никогда больше не сказали друг ругу ни слова, не одарили ни единым взглядом, не попрощались. Когда пришло время, мы просто разошлись каждый своей дорогой, храня внутри ворох противоречивых мыслей и пустоту… Совсем как двадцать семь лет назад. Я смотрю, смотрю, как ты горишь. Я смотрю, как ты горишь передо мной. Молодые и далекие бледно-голубые глаза наблюдают... Для всех них - полностью раздетой, Для оцепенелых и тупых, у кого одно имя, Пока ты горишь... Ты горишь, ты горишь... Проклинаешь их всех перед сном, проклинаешь их, проклинаешь. Я здесь полностью раздета, готова принять все дерьмо и весь яд, что принадлежит мне. Горишь...