Первая вспышка рая - И мы уже мчимся к морю, И останавливаемся - там, на берегу Свободы... В ожидании Солнца, (В ожидании Солнца...) Чувствуешь ли ты, Что пришла Весна, Что пришло время ожить под рассеянными лучами Солнца? (В ожидании Солнца...) Ожидая, ожидая, ожидая, ожидая... Ожидая, чтобы ты пришла, Ожидая, чтобы ты услышала мою песню, Ожидая, чтобы ты пришла, Ожидая, чтобы ты объяснила мне, что не так. Я никогда не думал, что жизнь может быть такой странной...
(Gustavo Santaolalla – De Usuahia a la Quiaca) Гул раздается высоко над головой, недоступный для глаз, скрытый. Самолет разгоняется, двигатели гудят и трещат снопом искр, огромная машина поднимается в небо и, едва коснувшись его, падает, опаленная солнцем, стремительно развивая скорость горящего метеора, рассекающего воздушное пространство с оглушительным воем. Горящим, искрящим комом пролетает над запрокинутыми головами на исходе угасающего у горизонта дня. Взрывается снопом искр и разлетается на части у самой последней грани, разрывается на куски, укрывая землю слоем горящих обломков и пепла. Жертв не обнаружено. Расходитесь, тут не на что смотреть. Расходитесь... Ты не можешь выглядеть больным и беспомощным, загнанным в угол и бессмысленно огрызающимся, ощетинившимся жалким щенком, если твой образ в воображении миллионом - злой и угрюмый, сильный и бесстрашный волк, который никогда не чувствует усталости и боли, который всегда идет вперед. Ты не имеешь права разрушать свое тело и разум, когда эти же самые миллионы молятся на «тебя» в слепом обожании, подражая каждому взгляду и жесту. Ты уже не принадлежишь себе, так что можешь забыть о том, что когда-то звал себя «человеком». Слишком много всей этой бессмысленной поэтической херни в голове. Когда ты находишься на самом краю и смотришь вниз, отсчитывая секунды, необходимо отпустить абсолютно все, что было в жизни, независимо от того, насколько эти вещи дороги или противны. Все отпустить, со всем смириться и простить, стать пустым как чистый белый лист. Но есть те вещи, которых я никогда не смогу сделать. Гул над головой. Осталось-то совсем немного. Я бы предпочел быть укуренным вусмерть в этот самый момент. Это конец, Мой прекрасный друг. Это конец, Мой единственный друг. Конец. Нашим тщательно продуманным планам - конец. Всему, что имеет значение, - конец. Ни спасения, ни удивления, - конец. Я никогда больше не взгляну в твои глаза... - Будьте добры один до Сиэтла, - одна ее идеально выщипанная рыжая бровь поднимается вверх, а глаза обегают лицо. - В один конец, - добавляю я, глядя на нее. Женщина забивает номер рейса и множество цифр, принимает деньги, снова оглядывает меня с подозрением на лице, отдает билет и кричит «следующий». В один конец. С самого начала все было только в один конец, стоило мне только задуматься о возможности каких-то там восстаний. В один конец - значит, что у этого нет будущего. Значит, что ты идешь вперед и не имеешь никакой возможности остановиться и оглянуться назад, вернуться. В сущности, в один конец и в полном одиночестве, едва касаясь скользящих мимо людей. Я часто задавался вопросом: а могло ли вообще все сложиться как-то иначе? Мог быть на моем месте кто-то другой, или мог бы я прожить эту жизнь иначе? Сейчас, кажется, я впервые невероятно четко понимаю - нет, все было, как ни странно, предопределено, разложено по ролям еще задолго до нашего появления. Позволил бы я кому-то другому занять свое ненавистное, прогнившее насквозь, осточертевшее место? Очень сомневаюсь. В этом присутствует изрядная доля мазохизма. Собственно, она присутствует абсолютно во всем, что я делаю\делал. Боль как движущий механизм. Отрицательная энергия заставляет творить невероятные вещи, заставляет изменить свое представление о мире в целом, перевернув все с ног на голову. В шатком состоянии с самого начала. «Они запирали в газовых камерах нас, уничтожая как вид, - я запирал их всех вместе и мысленно сжигал, топил в их же собственном дерьме, не испытывая и капли жалости». Сраный проповедник, возведенный в ранг святого мученика. Я сам избрал этот путь. Я помню, что все зависело лишь от моего решения. В конечном счете, каждый сам выбирает, как и кем ему быть, как и что ему пережить. Я взвалил на себе слишком большой груз ответственность, превышающий мой собственный вес и буквально на секунду решил, что смогу перенести его в одиночку и не прогнуться. А затем снова и снова. И вот однажды ты понимаешь, что ноги подкашивается, что ты не в силах нести это дерьмо самостоятельно. Однажды ты понимаешь, что до смерти боишься того, что ты придумал в своей голове. До смерти боишься грядущего и уверен, что абсолютно не готов к нему. Отступить нельзя, сдаваться непозволительно, держаться самостоятельно - невозможно. Однажды наступает момент, когда понимаешь, что не справишься, что ты всего лишь жалкий трус. Тогда ты придумываешь что-то гораздо более сильное и смелое, что-то, что может идти вперед и не бояться, что-то, что никогда не остановится пока не получит своего. Я много размышлял об этом, снова и снова приходя к выводу, что все это сидело во мне уже очень давно и ждало, не имея благоприятной почвы для паразитирования. Моя жизнь никогда не кончалась, она лишь перетекала из одного состояния в другое. Все люди, что встретились в этот раз, перешедшие из недалекого прошлого в настоящее. Вся история, изменившая лишь внешний свой облик, но оставившая неизменным содержимое. Относительно счастливое детство, которого я почти не помню, с родителями, которых я давно не знаю. То, как в одночасье все рухнуло и оставило лицом к лицу с огромным неизвестным ребенку миром и чужими людьми. Как мои фантазии вовсе не воплотились в реальность, но продолжали утягивать на дно в течение долгих лет. Выброшенные в дикие условия в новом непонятном месте с огромными дубовыми дверьми и бледными изнеможенными лицами, застывшими в ожидании решения извне над нашими головами. Все взрослые смиренного чего-то ждали с задранными головами, а мы глядели на них. Они опустили головы, а мы глядели на них и делали то же самое. Целое безжизненное пустое поколение, повторяющее судьбы своих полумертвых родителей и не желающих жить и думать самостоятельно. Брошенные и какие-то все неприкаянно слоняющиеся, вроде и пытающиеся ухватиться за ускользающее прошлое, но и поглядывающие вперед на будущее, не имеющие своего собственного настоящего и длительного, своего места в настоящем времени, разрывающиеся между тем, что было, и тем, что только будет. Не было своего собственного места, своего собственного имени и лица. В затишье перед бурей смотрели друг на друга, подумывая о том, что делать, и каждый о своем. Например, что ты с Марса и родители твои должны вскоре забрать тебя из этого странного места обратно домой, где все иначе. Но как ни ищи, Марса на этой планете не найдешь. Предки пропагандируют, как хорошо\отвратительно было все раньше, как необходимо нам улучшить\вернуть все, что будет в наше время. А мы смотрели и не понимали, о каком нашем времени они говорят? Это время разодрали на куски в противоположные стороны задолго до нас, рассудили все и решили, оставив лишь мелкий островок, на котором не было места. Топись. Топись в соленой воде. Мы видели через грязные пыльные стекла, как они раздирают землю и время на части, пытаясь ухватить кусок побольше и не оставляя ровно никакого угла для нас и наших глупых предков. Мы смотрели и молчали, не имея права голоса из-за своего положения детей в обществе. Никто не будет слушать глупых, беспомощных, зависимых и жалких детей, когда есть мудрые взрослые, видавшие жизнь, знающие, что для них\нас лучше, видевшие больше, считающие быстрее и ростом выше в дорогих костюмах. Они были уверены в своей правоте и праве учить несмышленых детей своим порядкам и тому, до чего дошли своим умом. А мы смотрели, раскрыв рты, как все новые из нас начинают повторять эту чушь за своими предками, за взрослыми, которые были в школе, дома, на улице, в твоей комнате, по телевизору, во сне, на радио, они говорили ту же чушь, что и всегда. Мы должны найти выход, каким бы он ни был, считали они. Заблудшие в католических зарослях боли, Все дети обезумели, Все дети обезумели В ожидании летнего дождя, да... Эти самые взрослые и переростки-дети, прогнившие до времени, пролетают по зданию аэропорта в такой невероятной спешке. Они вечно куда-то спешат, и теперь я знаю куда. Они пытаются успеть занять свое место в будущем, урвать себе кусочек под солнцем, чтобы больше никогда не прозябать на краю, когда во всеобщей суматохе каждый готов задавить каждого на пути. Действовать нужно быстрее, чтобы успеть, иначе останешься в хвосте. Боятся, что не успеют до наступления темноты. Я не слышу голосов в голове, только монотонный белый шум. Не глядя, только вниз, только под ноги, не видя твердой поверхности. Столкновение плечом - россыпь бумаг и папок на сияющем белом полу в бликах ярких ламп в потолке. В нашей коробке четыре стены, и далеко не каждый может выломать потолок, чтобы выбраться. Я поднимаю глаза и вижу ее, застывшую с приоткрытым от ужаса ртом. Ее с прижатой к потускневшим губам белой ладонью, превратившуюся в настоящую женщину двадцать первого века, хранящую воспоминания о бунтарской юности глубоко в ящике стенного шкафа. Ее, состарившуюся и выдыхающуюся под стянутой узлами едва держащейся кожей, с падающими на плечи льняными локонами, с ее широко раскрытыми старыми, потухшими и пустыми серо-зелеными глазами, готовую бежать со всех ног вместе со всеми, но не остаться. Моя ревущая медведица умирает. Она тяжело дышит, в шоке слишком часто хлопая распахнутыми глазами, едва не вздрагивает, не двигается, лишь перемещает ладонь на шею, и я могу видеть ее блестящие губы, выцветшие из ярко-красного до бледно-розового, и не могу оторваться, видя в этом символ. Постаревшая и до смерти уставшая бывшая ведьма, записанная во всех печатных изданиях как «экс-королева» и «экс-бунтарка» с вечным клеймом черной вдовы и шлюхи. Но я смотрю в эти глаза и вижу лишь память, но ни злобы, ни скандала, ни болезни, ни огня, ни жизни. Ничего, кроме памяти. Она вздрагивает и находит в себе силы сдержаться, когда рыдания уже готовы разорвать ее дрожащую грудь в клочья. Мы столкнулись слишком резко, буквально влетели друг в друга на самом последнем моем пути прочь из этого места в единственное верное пристанище. Я не глядел по сторонам и врезался в нее, и у нее еще долго будет болеть плечо и что-то еще, напоминая об этой мимолетной встрече. Всего лишь незначительный по длительности своей отрезок времени в огромной ленте, которая уже пройдена, и которую придётся пройти. Я наклоняюсь поднять ее бумаги, которые раскидал по сторонам своим внезапным появлением в ее жизни. Снова. И когда я поднимаюсь, она неотрывно следит с выражением сожаления, тоски и нежности на лице, оглядывая, вглядываясь, словно не веря в происходящее. Она протягивает руку за своими бумагами и на пару секунд задерживает ледяные пальцы на моей ладони, закрывая глаза, тяжело сглатывая. К трапу самолета мы идем уже вместе и в кабине стальной птицы садимся рядом. Она не отрывает взгляда, жадно охватывая с какой-то засидевшейся внутри печалью мое лицо, вглядываясь в глаза. Решается коснуться рукой и крепко обхватить, почти до боли сжимая в своих ледяных пальцах. Я будто бы чувствую, как на секунду она снова меняется, становясь той, которую я когда-то встретил и влюбился. Буквально на пару секунд. Прожитые годы и весь тот груз, свалившийся однажды на ее плечи, отпечатались на лице, как она ни пыталась этого скрыть, но... Ее решением было остаться, а я не смел звать с собой. Она бы и не пошла, она была уже слишком далеко, как был уже давно не здесь я сам. Я хорошо помню это, потому что вижу в ее глазах, когда она, откинувшись на сидение, слабая и усталая продолжает смотреть, утопая в своих мыслях и не отпуская мою руку. Я касаюсь пальцами ее лба и щеки, где кожа в тайне хранит морщины, несмотря на многие операции. Совсем стала плохая, моя некогда разъяренная медведица. Двигатели шумят, в них что-то рычит и сверкает, мне кажется, когда неподъемная машина трогается с места и начинает разгоняться. Я мысленно отсчитываю секунды до отрыва с земли, одновременно сверяя со своим истекающим временем. Дрожит и рычит от перегруза, увеличивая скорость. Ее рука сжимает мою сильнее, не то подбадривая меня, не то ища поддержки и избавления от страха себе. Земля Майору Тому. Пять, четыре, три... Пассажиры увлечены новостями в газетах и экранами своих электронных устройств, не замечая, не ощущая разгона, не слыша рева двигателей и снопов искр, что они извергают, не чувствуя, как мы отрываемся от Земли. Не желая чувствовать и видеть, как скорость нарастает и превышает допустимую. Три, два... Занять себя чем угодно, лишь бы не испытывать страха, не упиваться происходящим, не слышать и не чувствовать, лишь бы не нарушить своего комфорта и идеального равновесия. Два, один... Словно чувствуешь все это лишь ты один, как всегда, в одиночестве позволяешь себе прочувствовать страх и ужас от неизвестности до самой последней секунды, позволяя встряхнуть твое тело и вдохнуть в него новую обжигающую дозу жизни. Если бы эти люди решили покончить с жизнью самоубийством, у них бы ничего не вышло: нельзя покончить с тем, чего уже давно нет. Один. Один. Отстыковка, полет, и Земля стремительно уносится. Я смотрю на нее, умиротворенно откинувшуюся на спинку кресла и наклоняющуюся к моему плечу. Перевожу взгляд на остальных пассажиров рейса. Интересно, что это им понадобилось в Сиэтле именно в этот день и в это самое время? ...Я помню, как затем нас выкинули из нашего наблюдательного пункта, где мы воображали себя марсианами и ждали настоящих родителей из звездного неба, и сказали «живите, как хотите!». Живи, как хочешь! Легко сказать. Но как это, когда ты не имеешь и малейшего представления о том, что значит жить вообще, и как выжить в настоящих условиях? Предки говорили работать и не высовываться. Но мы ждали настоящих родителей из другого мира. Неизвестные властители наших судеб с голубых экранов, печатных изданий и по радио вещали, что необходимо работать и верить в силу своего государства, тогда все будет замечательно. Обещали золотые горы, радугу с небес, мир и дружбу. Едва ли хоть что-то из их предсказаний сбылось, но все продолжали работать и верить, верить и работать, пока не подыхали, как псы, никем не замеченные, просуществовавшие бессмысленную и мимолетную жизнь. Многие из тех, кого я считал своими братьями по Марсу, избрали себе такую участь, и уже очень скоро их тела гнили под слоями земли, никем не узнанные и ненужные. Я чувствовал себя на протяжении долгих лет в каком-то подвешенном состоянии, не имея возможность почувствовать твердой поверхности под ногами, не имея возможности оттолкнуться от нее и улететь. Доводившая до сумасшествия невесомость, и ты в ней крутишься, пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, что угодно, пытаешься отыскать свою дорогу, но так и продолжаешь болтаться без смысла и дела, отпуская все свои мысли и начинания куда-то в космос без возврата. «Жди, жди, подожди. Этим пичкают словно трехразовым приемом пищи. Ярость без ответа, борьба без отдачи противоположной стороны в итоге убьет саму себя. Драка с пустотой ни к чему не приведет». Вроде и есть замысел, вроде и есть невероятные идеи и даже какие-то амбиции, грандиозные планы, но нет ответа, нет возможности воплотить в жизнь. И все попытки обращаются крахом, все попытки находят слабый отклик, невесомый отголосок, лишь на некоторое время дарят ощущение земли под ногами. В невесомости с ощущением, словно вот-вот должно что-то произойти, в ожидании замираешь пружиной, но не желаешь быть одним из спасенных, занимать пассивную роль. Бросаешься снова и ждешь. Чего?.. Каждая неудача обращается в новую порцию топлива, в новый литр бензина, разжигающего загоревшийся внутри огонь с новой силой. Смесь всех негативных эмоций, которая поглощает и делает в глазах окружающих этим сгустком отрицательной энергии, черной дырой, в которую все засасывает и уничтожает, заставляет людей держаться как можно дальше от тебя. И с каждым новым разом - все больше, все жарче, все невыносимее ждать, все сильнее выжигает и трещит, разрывает от пылающего огня, которому нет выхода наружу, нет возможности проявить себя. Этот мирок слишком мал и пуст для такой неукротимой стихии, этой земли будет слишком мало - он выжжет ее и не насытится. Слишком долго спал, слишком долго ждал, слишком долго плавал в невесомости, так долго, что оно разбухло до невероятных размеров. Люди вели свои бессмысленные праздные жизни, кто-то в ожидании, кто-то лишь бы окончить это поскорее, но, я уверен, когда эта разбухшая бомба разорвалась, затронуло каждого из них. Плотину прорвало, сошла лавина, и взрыв разнес до основания в щепки весь мой собственный мир. Твердая почва под ногами и больше никакой невесомости, рука не дрогнет, глаза не закроются ни на секунду. «Этот голос потерянного поколения Х в моей голове, в моих ушах, в моей глотке, хрипящий, вырывающийся наружу подобно дьяволу из одержимого». Этот голос, который выходит изнутри, который стал для тысяч призывом, это чертово лицо, которое стало их лицом. Всего лишь один из стольких тысяч потерянных в невесомости представителей нашего поколения, один из них, на чьем месте мог оказаться, кто угодно. Слишком много поставлено на карту, слишком много и все разом. Слишком велик риск и ответственность. И вот распят собственноручно на их глазах в ворохе веществ, дерьма и сломанных надежд. Просто представь, что ты - самый обычный представитель населяющего твою страну биомусора, с которым ты контактируешь каждый день. Твоя история ничем особо не примечательна, ты типичный представитель своего поколения, и твое детство было таким же, как у всех. Твою историю нельзя назвать печальной или шокирующей. Она просто заурядна и обычна среди людей твоего круга. Но внутри у тебя, ты точно это чувствуешь, горит огонь. Ты чувствуешь это, когда замечаешь, что дышишь дымом и запахом гари, когда ощущаешь непрекращающееся жжение внутри живота, словно там рассыпаны угли. И каждое твое слово, ты подозреваешь, наполнено этим огнем и выходит из горла с ним, обжигая на выдохе. Внутри тебя сидят огромные планы и надежды, внутри тебя таится огромная сила, о которой никто не подозревает, даже ты сам в полной мере, внутри тебя теплится скрытый горящий источник, настоящая природная стихия, бедствие, что-то неосязаемое, но невероятно огромное. Ты чувствуешь это внутри, но не можешь никому сказать об этом, ведь ты - типичный представитель своего больного поколения, ты не должен быть таким и вести себя так и чувствовать себя подобным образом. И однажды, представь, ты находишь что-то, что может дать выход всем твоим эмоциям и чувствам, всему тому огромному и невероятному, что распирает тебя изнутри. Оно идеально подходит тебе, оно является прямым отражением всех твоих мыслей и желаний, оно выбивает из тебя весь дух и ставит на колени, оно убивает тебя и возрождает заново новым человеком, новым существом. Оно подогревает в тебе то, что горело раньше, делает его еще сильнее и необузданней, наделяет невыразимой дикостью, и все начинают звать тебя безумцем, когда слышат, о чем ты говоришь. Твоя семья решает, что ты просто очередной безнадежный романтик, который станет конченным алкоголиком и умрет в сточной канаве. Все окружающие тебя люди придерживаются этого мнения. Они-то точно знают, что они правы. Ты знаешь, что и как сделать, ты все продумал, все решил, но этот город, этот ничтожный клочок земли слишком мал для тебя, и ты пускаешься в путь в поисках того самого. Ты уверен, что вместе с тем, что ты уже обрел, ты сможешь свернуть горы. И ты пускаешься в путь, ты на дороге и ты не можешь остановиться, ты в постоянных поисках и чувствуешь, что уже необходимо найти хоть что-то, что утолит эту жажду. И ты встречаешь поразительных людей, которые, кажется, думают таким же образом, что и ты, и вы объединяетесь, чтобы добиться чего-то большего, чем то, что входило в ваши планы сначала. И дальше вы идете уже вместе. Этот поток чувств и вдохновения утягивает тебя за собой, и в выборе между этим потоком и любимыми людьми ты выбираешь первое. Ты бросаешь людей, которые привязались к тебе, потому что не можешь унять эту жажду в себе и движешься вперед безостановочно. И вот однажды спустя столько лет скитаний и ожидания, стольких попыток, стольких веселья и ярости ты чувствуешь, что достигаешь этого самого важного, почти хватаешь его руками. Ты на вершине. Представь, что, кажется, мечта стала явью. С абсолютно всеми своими сторонами и проявлениями, и ты чувствуешь себя необыкновенно одухотворенным, ты чувствуешь, что, кажется, действительно что-то значишь, нечто большее, чем думал раньше. Чувствуешь давление и, в то же время, отсутствие притяжения к земле. Не можешь до конца поверить, что все это происходит именно с тобой. Люди советуют тебе остановиться, люди советуют тебе пристегнуться покрепче, чтобы не вылететь на крутом повороте, люди советуют тебе сбавить скорость и успокоиться. Но ты уже не можешь. Уже не можешь... У тебя есть план, и ты знаешь, как претворить его в жизнь. У тебя есть уверенность в своих силах и в людях, которые идут за тобой, ты веришь, что они - не то, чем кажутся на первый взгляд, они что-то гораздо большее, и они пойдут за тобой, ведь они чувствуют то же самое. Ты находишь свою любовь, ты готов пуститься в этот полет с головой, но где-то на задворках шевелится почти забытый страх. И ты снова не уверен, не уверен ни в чем. Ты чувствуешь, как голоса и тысячи рук тянут на дно, как все сложнее становится сопротивляться и держаться на плаву, как твое видение мира постепенно расходится с реальным положением вещей. Тебя снова и снова одолевает жажда, ты ищешь и не можешь найти успокоения абсолютно ни в чем, когда казалось, что оно уже рядом. Снова в бешеных скачках куда-то за грань. Но теперь ты видишь больше, знаешь больше. Ты знаешь, что нужно делать. Ты хочешь заставить людей думать больше и чаще, хочешь заставить их раскрыть свои глаза и увидеть полную картину и каждую ее мелочь, ты хочешь заставить людей слышать каждый звук в целой мелодии и разбираться во всем, что попадается им в руки, а не безмолвно проглатывать. Ты совершенно забываешь, из какого именно поколения ты родом. Ты совершенно забываешь, что все твои друзья-марсиане мертвы или давно уже предали самих себя. Ты совершенно забываешь, что все это нужно одному тебе, и слишком поздно вспоминаешь об этом. Внутри тебя все горит и не думает прекращать это жжение, и люди называют тебя чокнутым наркоманом, называют тебя параноиком и психом, антисоциальным существом, мрачным и злобным ублюдком, неспособным уживаться с людьми. Эти романтики никогда не добиваются своих целей... Уж они-то точно знают, что они правы. Ты слишком поздно понимаешь, что ты уже очень давно, едва ли не с самого начала, совершенно один со всеми своими сломанными цветами, со всеми своими мечтами и мыслями, со всем своим сумасшествием. Никто не будет останавливать тебя, когда ты решишься сделать последний свой шаг прочь от общей колонны, маршем идущей за командирами. Представь, что в тебе до сих пор огнем пылает жажда внутри, что все выжжено и продолжает гореть и сжигать тебя, что ты так и не обрел покоя, но увидел еще больше, обзавелся еще большей ненавистью и злобой. Представь, что ты до сих пор, несмотря на все произошедшее, хочешь жить, чертовски хочешь, и любая мелочь, которую обычно не замечают, разжигает это желание еще больше. Даже простой процесс дыхания заставляет тебя задуматься и понять всю его ценность, даже очередной закат, солнце, плавающее над горизонтом в кроваво-красном мареве заставляет тебя замедлиться на секунду и смотреть неотрывно. Любая мелочь... И тебе безумно не хочется уходить отсюда, хочется продолжать творить, продолжать слышать и сочинять музыку и чувствовать эту неутолимую жажду и огонь внутри. Но, представь, тебе не оставили места в этом мире. Но тебе предоставили выбор: ты можешь остаться и жить дальше в новом мире, но только, если подчинишься его правилам и законам, если сможешь переступить через себя и принять новые правила игры. Ты можешь остаться и прогнуться, чтобы выжить, а можешь остаться и уйти в глушь, жить в одиночестве в лесу, похоронить себя для всего огромного мира и не контактировать с ним. В конечном итоге, мы всегда сами делаем тот или иной выбор. Уйти или остаться, смириться и жить - не сдаваться и умереть. Ты безумно хочешь жить и творить, но не здесь... Уже не здесь. Этот мир умирает, он уходит, и все эти люди в аэропорту так спешили занять свои места, чтобы успеть до того, как этот самый мир уничтожит себя, взорвется за ненадобностью. Они этого даже не увидят, не заметят, только почувствуют что-то неладное. Они спешат спастись. Они спешат подальше от взрыва, пожара, тьмы, в панике бросая все и спасая свои жизни. Я точно знаю, что ТАМ мне, какой я есть и каким стал, места нет. Они в панике бегут, а я, кажется, остаюсь. Я ухожу, и я остаюсь. Мне больно отпускать тебя, Но ты никогда не последуешь за мной. Конец смеху и слезам, Конец ночам, в которые мы пытались умереть... - Я знаю, зачем ты едешь в Сиэтл, - ее скрипучий надтреснутый голос, угроханный наркотиками и сигаретами, звучит совсем рядом со мной и заставляет перевести взгляд от иллюминатора. Я почти забыл о ее присутствии и сжимающей ладонь руке. В ее глазах отчаяние и сожаление и еще что-то такое... такое. - И что ты сделаешь? - она молчит, все так же прижимаясь к моему плечу виском. А ничего. Ничего она не сделает. Ей это ни к чему, а я попросту того не стою. Меня никогда не было рядом по-настоящему, я все время витал в каких-то своих мыслях и идеях, пока она практически в одиночку переносила весь этот груз сплетен и слухов, шквал критики и гонева, защищая себя, защищая меня, лицом к лицу встречаясь с реальным миром и его проблемами, пока я отсутствовал. Как сейчас, практически забыв, что она рядом. Большая Медведица. Это был неравный обмен, неравный союз с самого начала, но она приняла его и ждала долгие годы и терпит все это до сих пор. Она ничего не сделает. Как и все прочие, она не станет останавливать. Как и все прочие, возможно, на секунду вздохнет легче и свободнее, когда меня здесь не будет. Мы встретились, столкнулись, совершенно внезапно. Как тогда: я врезался в нее и оставил глубокую вмятину в ней, которая, кажется, не затянулась до сих пор, хотя длилось это от силы пару лет\пару часов. И, как всех остальных, я бросаю ее, выбирая свой путь в противоположную им сторону. Она встретила отрыв от земли и перенесла полет вместе со мной, но на моем взрыве ее, как и всех остальных, быть не должно. Ее место там, среди спешащих покинуть город. Но я благодарен, дьявол, я благодарен, что она была со мной хотя бы эти пару часов перелета в Сиэтл. Нам не по пути. Она закрывает глаза, урывая последние минуты. Во мне уже ничто не способно пошевелиться, но я наклоняю голову, касаясь ее макушки, и замираю с прикрытыми глазами. Пара последних секунд передышки. Я впервые за долгое время, вынырнув из вязких размышлений, чувствую себя ко всему прочим настолько уставшим. В каждой конечности, внутри и снаружи - усталость. Я чувствую ее пальцы на руке и в волосах. Я бы мог проспать сто лет... Мы вместе сходим с трапа самолета и вместе закуриваем от одного огонька, рядом друг с другом, часто касаясь плечами, выходим прочь из здания аэропорта Сиэтла, обуреваемые гвалтом голосов и шума, бесконечной спешки и суеты. Дождливое небо над головами едва проясняется, чтобы снова затянуться, встречает порывом прохладного влажного ветра на выходе, ударяя волной в лицо. Она прячется за папкой, спасая грозящий растечься макияж. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в эти странные шорохи, гудки, какое-то знакомое дыхание города, припоминая все, связанное с ним, мысленно отпуская от себя все, что осталось за закрывшимися дверьми выхода из аэропорта. В том числе и надежду на чудесное спасение. У меня билет в один конец, и вот я здесь. Она смотрит на меня и не двигается, хотя, вероятно, борется с желанием приблизиться. Я смотрю на нее и собираюсь уйти, но продолжаю стоять. Киваю ей на прощание, и Кортни поджимает губы, тихо шмыгая носом, но кивает в ответ. Она распрямляется и кидает последний взгляд, который я чувствую уже спиной, уходя в противоположную ей сторону.***
Окружающие со всех сторон, охватывающие в плен невидимые перезвоны, возникающие то тут, то там, то близко, то эхом издалека, и много сияющего света, переливающегося, словно плавленое золото, ослепляющего. Так я запомнил этот день. Изламывающиеся солнечные лучи скользят и сталкиваются и расходятся на свисающих словно с самого неба кусочках стекла и колокольчиках, привязанных за разноцветные ленты. К самому небу. Раскачиваются от еле слышного ветра и звенят, дезориентируя в переливающемся пространстве из сияющих стекол, блеска и света. Ленты раскачиваются, звенят, твой смех звенит где-то там в самой гуще этих многочисленных разноцветных лучей с самых облаков. Твои руки, твои тонкие пальцы мелькают между раскачивающихся цветных лиан, манят к себе, и я снова слышу этот смех, ныряя за тобой в самую чащу. Я не могу разглядеть пути, утопая в этом разноцветном вихре и звуке, окружаемый твоей фантастической нежностью со всех сторон и нотами твоего смеха. Ты мелькаешь в крошечном зазоре между лентами и исчезаешь снова, едва я успеваю сделать к тебе шаг. Раздвигая руками ленты, скользящие холодом по коже. Твои глаза смотрят сквозь разноцветные заросли и звон колокольчиков, темно-зеленые, закрытые, открытые. Ты протягиваешь руки ко мне, не позволяя схватить, только коснуться, и снова ускользаешь от меня, вынуждая следовать за тобой все глубже, не разбирая пути в сиянии и свете. Твой смех заразителен как самый смертоносный вирус. Ты сама как самый опасный, вызывающий сильнейшее привыкание наркотик. Высота, с которой не хочется спускаться. Твоя рука мелькает на мгновение совсем рядом со мной, и я умудряюсь схватить твои вечно ледяные пальцы и слабо сжать, потянуть на себя, слыша в ответ шутливые угрозы и смех. Ты не торопишься. Но ты освобождаешься, когда я снова теряю голову и внимание. Все словно в тумане. В искрящемся золотистом дыме, который окутывает твой ленточный лабиринт с самых небес. Цвета пролетают и утопают друг в друге, как если бы мы пролетали мимо на детской карусели. Под веками клубы искрящегося тумана. Твои руки снова манят за собой. Твои глаза горят зеленью сквозь лианы. Я раздвигаю их руками, ступая вперед и не чувствуя шага, чувствуя лишь себя полностью окутанным и обессиленным, неспособным сопротивляться этому дыму, этому притяжению, этому перезвону. Ты улыбаешься сквозь цветные ленты и запрокидываешь голову под слабые порывы ветра. Робкий звон. Я дотягиваюсь до тебя, подкрадываясь, хватаю за руку и тяну вперед, под звук твоего смеха падая в переливчатую туманную пелену под нами вместо твердой земли. Все окутано светом и звуком. Я чувствую тебя кожей, я чувствую тебя где-то глубоко внутри себя, держа близко к себе, обнимая за плечи и прижимая к груди, взаправду горящей внутри. Я прижимаю твою ладонь к левой половине, надеясь, что ты почувствуешь и расскажешь мне, что происходит там внутри. И когда твои губы раскрываются навстречу моим, касаются вместе с теплым неровным дыханием, на обратной стороне век что-то мерцает, внутри все вспыхивает, и в моей груди это что-то начинает жечь еще сильнее, словно кто-то подлил бензина, разъедает жаром и стучит в самых висках. Голова идет кругом, нет даже сил держать ее, ставшую пустой изнутри, но тяжелой, словно целиком из свинца. Все кружится, и неясно, где пол, а где потолок. Ленты звенят и сталкиваются, переплетаясь, касаясь сверху кожи, сияя под пробивающимися сквозь тесные плетения лучами. Твои пальцы впиваются в кожу, словно ты хочешь вырвать сердце. Мне не жалко, забирай все, что хочешь, только не уходи. Здесь все принадлежит тебе, и я готов отдать тебе все это, абсолютно все, что ты пожелаешь... Наши пальцы переплетаются, заслоняют наши глаза от яркого света, и он пробивается сквозь них, сияет и искрится. Ладони, сцепленные вместе, изображают разные фигуры, а тени от них бегут по нашей коже. Если бы можно было улететь и навсегда остаться в этом обезоруживающем золотистом сиянии опиумного тумана вокруг нас. Снова поцелуй, и мне кажется, что проходит целая вечность прежде, чем мы разъединяемся, ты утыкаешься лбом в мой лоб и закрываешь глаза. Я готов разорваться от невероятного чувства щемящей нежности, накрывающей с головой до таких размеров, что хочется невольно крепче сжать зубы, что я и делаю, не в силах выносить это. Невероятно. Ты касаешься губами скулы, расслабляя, твои ледяные пальцы колит щетина на щеках и подбородке. Но ты только прижимаешься крепче, исследуешь кончиками пальцев мое лицо и целуешь, целуешь бесконечно долго, невероятно нежно, что стук в моей груди грозит раздолбить к чертям кости и вырваться наружу. Словно пудовым молотом, и с каждый разом все сильнее сотрясает все изнутри разрядом. Мне кажется, что я готов разорваться, но хочется еще больше и больше, всегда мало, даже когда остаются считанные секунды до возможности разорваться в клочья. Робкие переливы звука и звона холодят. Твои губы едва ощутимо скользят по скуле вверх до виска, щекоча дыханием. Я сжимаю руки крепче, стремясь ощутить тебя более явно, ближе и четче, слиться и не отпускать никогда. Пальцы касаются груди, ощущают стук. Ты зарываешь ладонями в мои волосы и смеешься надо мной, а я едва могу разглядеть твои искрящиеся глаза сквозь преломляющиеся над тобой слепящие лучи света, едва могу разглядеть твою улыбку сквозь блеск в глазах, оглушенный нежным звуком. Чувствую кожу твоего плеча под пальцами и доверчиво тянусь к твоим губам, прикрывая глаза. И ты снова ускользаешь, отдаляясь совсем на немного, заставляя меня усмехнуться и вытянуть шею еще больше, пытаясь достать до тебя. Ты заразительно громко смеешься, когда я не выдерживаю и, в шутку рыча, хватаю за плечи и прижимаю тебя к туманной земле. Ты смеешься в мои волосы и тянешься руками, невесомо обнимая, притягивая за шею к себе, касаясь губами губ. Я не могу преодолеть смеха сквозь поцелуй и отрываюсь от тебя, прижимаясь лбом. Твои темно-зеленые глаза сужены от смеха. Я беру твою ладонь и переплетаю наши пальцы снова, притягиваю к себе и касаюсь губами костяшек твоей ладони. Твой смех снова легко звенит в воздухе, сливаясь с переливами звука колокольчиков и разноцветного стекла. Что ты сделала со мной? Что ты сделала с той темной и бессмысленной норой и ее жалким больным обитателем? Убила и возродила заново. Я закрываю глаза, потираясь носом о твой, и сглатываю, замирая. Слушая эти переливы и стук изнутри. - Послушай... - ты раскрываешь свои смеющиеся глаза и снова улыбаешься, несмотря на мой посерьезневший голос, когда я отрываюсь от тебя. Твои глаза, твои губы, твоя улыбка, ты... Господи. У меня нет ни единого шанса, нет сил, не было ни единой возможности оказать сопротивление. - Послушай, - повторяю я, чувствуя твои скользящие меж моих пальцы на переплетающихся ладонях, едва видимых под переливами волн света, - если вдруг я умру раньше тебя, - улыбка гаснет на твоих винных губах, а глаза странно глядят, пальцы сжимаются. Я замолкаю и крепче сжимаю твою ладонь, силясь, но... лишь усмехаюсь, - прежде чем хоронить, позаботься, чтоб я был самым красивым трупом. Зеленые глаза наливаются раздражением и сужаются, хотя на губах, испустивших какой-то странных выдох, уже играет знакомая улыбка. - Идиот... - ты толкаешь руками в грудь и без особого рвения на самом деле пытаешься вырваться, - натуральный, - снова толкаешь в сторону, но я успеваю перехватить твою руку и снова прижать к своей груди. Приблизить ладонью твое лицо к губам и мягко коснуться щеки, игнорируя твои ругательства сквозь смех. - Ладно, ладно... прости. Я люблю тебя, - отрывочные короткие поцелуи покрывают твое лицо, пока я мягко держу его в ладонях, укладывая тебя обратно, и ты запрокидываешь голову, выпуская воздух, жмурясь своими дикими глазами. Я люблю тебя... Выдох никотинового дыма, и вся идеальная, сверкающая картина рассыпается, словно ее и не было. Остается только неподвижно омывающее горизонт и синеющие с белыми шапками на кривых вершинах горы озеро Вашингтон. Мутно-голубое, грязно-синее, смежающееся с едва не пылающим небом в россыпи проткнутых лучами заходящего солнца густых облаков. Оттененные до черного цвета обрывки тянутся вдоль всей полосы горизонта, приобретая розоватые и рыжие оттенки по краям, разрываясь на части от проникающих в бреши лучей заходящего солнца. Почти незаметного в очертаниях, дрожащего над мутно-голубой водой, отражающей нервную красную рябь на своей поверхности. Отзеркаливая пылающий вдали пожар между неподвижных остриев гор. Огненный шар ныряет в кривой вырез меж ними, скользя светом по неровностям скал, ныряет в самый глубокий кратер, взрываясь на пике своего безумия. Это был долгий, длинный путь, и теперь он подходит к концу там, на горизонте, оставив позади километры выгнутого дугой неба. Неровный, непростой путь от смерти к рождению. Солнце, мне кажется, ты устало светить да и просто устало. Ляг скорей в облака, отдохни... Но прежде ему придется разорваться в клочья, выплеснуть из себя все содержимое, излить на горизонт на всеобщее обозрение внутреннюю трагедию своего пути, повиснуть ошметками на черных облаках и остриях гор, пока люди медленно прогуливаются мимо, заглядываясь изредка на великолепие разорвавшейся вдали звезды. А затем сползти бездыханно в водную гладь и утонуть, погрузившись на самое дно в абсолютную тишину и темноту, где ни единого звука, ни единого голоса, ни единого проблеска, ни единой мысли - ничего. Отсутствие света и формы, отсутствие жизни, сплошное отсутствие и «несуществование» в целом. Однажды я думал, как после всего этого, когда мы победим, когда мы вернемся домой, то сможем снова увидеть очередную смерть солнца, но сбыться этому не суждено. Мне остается только сидеть на крыше тихого бара и в одиночестве провожать эти последние минуты, цепляясь мысленно уже без особого отчаяния за свои отрывочные воспоминания о жизни. Великолепной жизни, которая заслуживала того, чтобы быть. Которую я бы не обменял ни на одну другую, легче и проще, мягче и приятнее. О которой я не жалею ни секунды, даже зная свой собственный исход наперед. Никак иначе и быть не должно. Это не смирение, не отчаяние, это всего лишь равнодушие после стольких часов самокопаний и размышлений, которые выели весь мозг и все оставшиеся эмоции выскребли начисто, оставив только тупую реальность и меня в ней. Не оставлено выбора, податься некуда. У меня есть возможность в последний раз впитать в себя эту неторопливую жизнь, которой я сам никогда не имел, взглянуть на нее другим глазами, глазами человека, который знает ей цену и знает, что потеряет, отказываясь почти добровольно за неимением приемлемой для себя альтернативы. Город тонет в красно-рыжем мареве с горизонта у самого озера Вашингтон. С крыши я могу видеть, как вместо бежавшей в тупой спешке толпы по опустевшим улицам прогуливаются люди, отдельно или держась за руки, молча или разговаривая, глядя на солнце или себе под ноги, быстро или неторопливо. Молодые, полные чувств и вкуса к жизни, который скоро иссякнет, люди держатся за руки, касаются друг друга и смеются, влюбленно глядят друг другу в глаза и замирают на мгновение, словно всего мира больше не существует для них. Смотрят, молчат, а затем снова смеются, обнимаются, продолжая идти вперед по полупустой дороге, озаренные со стороны озера красным. Или старики, которым уже сама жизнь не в радость, но хочется продлить ее как можно дольше, оттянуть тот самый неизбежный момент хотя бы на немного из-за непонятного безотчетного страха потерять что-то. Что можно потерять, если ты никогда по-настоящему ничего не имел? Как можно умереть, если ты никогда и не жил? Но они молятся, чтобы этот момент наступил не завтра, а потом еще через день, еще позже, цепляясь своими желтыми руками за последние мгновения, словно это самое дорогое, что для них может быть. Из-за страха потерять. Из-за страха исчезнуть неузнанными и безымянными без лица, словно призраки, которых никогда не было в этом мире с начала его времен. Из-за ужаса перед неизвестным, что ждет по ту сторону, где может вовсе и не быть никакого Рая или Ада. Где может с сухостью научной точки зрения не быть ничего, кроме абсолютной пустоты и отсутствия всего, в том числе и тебя. Или люди, находящиеся в промежуточной стадии, на развилке, так называемые среднестатистические представители среднего возраста среднего класса средних взглядов. Уже безжизненные, но далекие от биологического понятия смерти. Все, кто проходит мимо, не замечая творящегося под их носами, что останутся здесь, уйдут вперед, будут жить и дальше. В конечном итоге, у всех нас есть выбор. Съехавшее почти до самой разделительной грани неба и воды солнце медленно разрывается новыми красками, пылая под натиском чернеющего за спиной ночного неба. Я много думал раньше, чего лишиться будет труднее всего, чего сильнее всего будет не хватать? И не могу даже сейчас дать конкретного ответа. Тяжелее всего лишиться жизни во всех ее аспектах, которые она, исключительно в настоящем своем проявлении жизни, вмещает в себя. Эти каждодневные, не похожие друг на друга закаты, возможность встречать рассвет и слышать контрастную тишину, возможность воплощать свои мысли в предложения и говорить их вслух, способность мыслить и постигать все новые истины, открывать новое и учиться, бесконечно много учиться, видеть мир и проникать в каждую его деталь, вот так просто смотреть на небо и думать о своем или глядеть на мерцающие в ночном куполе точки и не думать ни о чем вообще, кроме недостижимых просторов космоса, которые так маняще притягательны в своей недоступности и вековом величии, просто возможность курить и чувствовать эту дрянь в своих легких, возможность трансформировать комок своих эмоций и чувств в неосязаемое, но слышимое, что-то на уровне внутренних вибраций, называющееся музыкой. Возможность переплетать пальцы с ее и смотреть сквозь зазоры между вашими руками на слепящие лучи солнца сквозь звенящие разноцветные ленточки. Возможность смотреть в ее глаза так долго, пока не свалит с ног усталость, и не говорить ни слова, а просто смотреть и видеть абсолютно все и даже больше. Возможность дышать полной грудью и смотреть на идущее красной рябью озеро Вашингтон с крыши бара, где кто-то отмечает свой День Рождения в кругу друзей. Возможность видеть, слышать и понимать, жить. Тяжелее всего лишиться жизни, когда ты проживал ее по-настоящему, изгорая дотла день за днем, а затем восстанавливаться вновь, чтобы дальше лететь и гореть. Такой уклад жизни должен был бы иссушить и лишить сил полностью, оставить лишь усталость, но лишиться всего этого вдруг... Это будет логичным завершением. Лететь вечно невозможно. Но возможно мягко приземлиться или взрывоопасно разорваться в клочья. Солнце вспыхивает последними лучами и тонет за линией, оставляя свои нечеткие кровоподтеки и ленивые брызги на побледневшем горизонте. Стекаются медленно, опадают ошметками плоти, тонут в океане, мгновенно охлаждаясь до минусовой температуры, оглушительно шипя от перепадов и исчезая. Тишину вечера нарушает смех и гомон, потянувшийся из раскрывшихся дверей бара. На пустынную дорогу вываливается небольшая компания, оглашающая своим смехом улицу. Подойдя к краю дороги и облокотившись о перила, зажигают небольшой бумажный фонарик и, сопровождая его отбытие мгновенным молчанием и разношерстным гомоном голосов и смеха, отпускают в небо. Он летит медленно, поднимаясь все выше, пока не становится рыжеватой мигающей на темно-синем фоне точкой, становится первой звездой на ночном небе. Улетает все выше, выше, достигает неба, но не сможет вырваться из атмосферы Земли. Когда все вновь стихает, я лежу на крыше еще некоторое время, докуривая пустевшую на глазах пачку сигарет и глядя в это самое ночное небо, о котором думал еще в самолете. И вот она, абсолютная, но хрупкая тишина, когда все люди уходят в дома и ложатся спать, оставляя город в покое. В покое. Когда он может растянуться и выдохнуть, отпустить себя хотя бы на пару часов перед новым рассветом и наступлением этих спешащих куда-то психопатов, паразитирующих на его теле. Выдохнуть, запрокинуть голову и почувствовать невероятную усталость, наливающуюся в конечности, выдохнуть и прикрыть глаза хотя бы на пару минут, не зная полноценного отдыха. Звезды мерцают далекими точками в темном куполе, мигают холодно, вечно... Мне бы хотелось, чтобы ты был(а) здесь со мной сейчас. Мое лицо ничего не выражает, я знаю, тупо глядя в небо, но, знаешь, внутри я чувствую, что мне еще никогда не было так страшно. Мне бы хотелось, что ты был(а) здесь, каким угодно человеком, с любым именем, любого пола и возраста, любой национальности и ориентации, гермафродит или кенгуру - как угодно, но был(а). Мой свет гаснет, мне темно и душно здесь, одновременно и холодно, и со смирением приходит ужас. Я бы хотел рассказать тебе об этом, будь ты здесь, сидел бы ты здесь рядом со мной на крыше и смотрел на одни звезды со мной, запрокинув голову на холодную черепицу. Мы могли бы говорить о чем угодно от основ ботаники, философии жизни и смерти до творчества Сильвии Плат. О чем и как угодно, до самого рассвета, потому что я не хочу встречать его в одиночку. Я не хочу чувствовать себя совершенно один на один с собой, когда вокруг толпы спящих людей, бодрствующим на этой дурацкой крыше с переполненной разрозненными мыслями головой, словно не понимая до конца, что я на самом деле серьез собираюсь сделать, когда наступит рассвет. Мне долгое время кажется, что на протяжении многих месяцев следовал примеру той самой Сильвии Плат: открыл духовку, пустил газ и, засунув голову внутрь, медленно ждал конца, доводя до исступления, выныривая, чтобы глотнуть воздуха, а затем нырял вновь. На самое дно. Глубже и дальше, глубже и глубже, оно затягивало с каждым разом все сильнее, и пора было уже остановиться, но... Я бы хотел, чтобы ты был рядом. Хоть кто-нибудь, чтобы просто не быть одному в эти последние часы. До меня невероятно медленно доходит, что это действительно так, хотя по-настоящему осмыслить все происходящее до сих пор не удается. Можешь ли ты представить, что было бы Так безгранично и свободно? Я отчаянно нуждаюсь в руке какого-нибудь незнакомца В стране отчаяния. Что значит, лишиться всего? Лишить себя своими собственными руками, держать это в голове долгие несколько месяцев, вынашивать план, ждать подходящего момента, вновь и вновь прокручивать это дерьмо в своей голове, видеть себя со стороны, думать и думать только об одном так много и часто, в то время как вокруг люди продолжают улыбаться и смеяться, целовать друг друга, разговаривать и планировать бытовые дела на ближайшую неделю. С невероятной простотой и принятием жизни, какая она есть. Идти по людной улице Сиэтла и видеть летящих навстречу людей с широкими улыбками или постными лицами или перекошенными раздражением, осознавая, что никто из них даже не подозревает даже ни на ничтожную секунду, что именно в этот момент мимо них проходит человек, которого не станет всего через несколько часов. Смотреть с крыши, как в городе кипит ленивая жизнь на закате за озером Вашингтон и снова знать, что твоя собственная жизнь навсегда оборвется через несколько часов. Понимать, что стоит солнцу встать над горизонтом, как люди повскакивают со своих постелей, начнут свой новый день, перейдут в «завтра» с новым солнцем, новой дорогой, новыми мыслями, а ты так навсегда и останешься в этой ночи, не перейдешь в новый день. (СЕГОДНЯ НЕ КОНЧИТСЯ НИКОГДА). Мой свет гаснет. И я сижу и смотрю на это, будучи один на один с собой в огромном городе с шеститысячным с лишним населением. И все те, кто фанатично кричал, кто подражал каждому жесту и ловил каждый взгляд, - им нет дела. И все те, кто продолжал повторять, что мы - одна семья, братья, пусть не по крови, но по духу, кто клялся стоять вместе до конца, - нет дела. Я не могу обвинять их. Но не могу и отпустить эти мысли. Если бы ты только был(а) здесь, мне бы хотелось, чтобы я тебя никогда раньше не видел, как и ты меня, чтобы встреча была первой и последней, чистой, не затуманенной твоими домыслами насчет меня от предыдущих мыслей обо мне же. Чтобы это было самым первым и самым верным впечатлением без прикрас, без предисловия, без предварительной подготовки, без надуманного и раздутого ранее образа - все, как есть, в эту самую минуту, честно и искренне. Если бы у меня было последнее желание, я бы загадал именно эту встречу прямо сейчас... Только вот тебя здесь нет. Говорю ли я сейчас сам с собой, пусть и мысленно? Раньше мне это не особо мешало при попытках заговорить со своим вторым «я». Поразительно. Как легко можно сойти с ума, но не подавать признаков внешне. Я смотрел и наблюдал жизнь в самых мельчайших ее проявлениях, чувствуя в голове навязчивую оглушительную пульсацию с одной лишь мыслью: моя жизнь скоро оборвется. Как можно продолжать жить и спокойно смотреть на течение этой самой жизни у людей, с которыми ты накрепко связан, зная, что они пойдут дальше, а ты останешься на месте, замрешь навсегда, не состаришься, не увидишь нового мира (вовсе не жаль на самом деле), смотреть на всех них, зная точную дату своей смерти за несколько недель до нее, ждать и отсчитывать время, знать, что не изменишь, что не передумаешь. Быть уверенным в своей скорой смерти и чувствовать ее все более явно по мере приближения. Именно это и пугает меня больше всего. Кто-то идет дальше, а кто-то застывает, и никогда не узнать наверняка, кто это будет. Лучше не знать, как и когда умрешь, чтобы не связывать всю свою оставшуюся жизнь с одним этим моментом в будущем, изводя себя. О, господи, как бы мне хотелось, чтобы ты был(а) здесь, рядом со мной в этот самый момент, чтобы потом я бы не чувствовал себя настолько отвратительно, прошибая мозги насквозь, зная, что тело пролежит брошенное в холодной загаженной комнате над гаражом. Если бы ты только был(а) здесь... Езжай на змее, езжай на змее К озеру, к древнему озеру... Змея длиной в семь миль, Езжай на змее, она старая, и её кожа остыла... На западе лучше всего, На западе лучше всего, Поедем туда и там сделаем всё остальное... Я смыкаю уставшие глаза всего на секунду, кажется, но просыпаюсь, вздрогнув от настигшего холода, когда на востоке за спиной растекаются первые, подкрашенные прозрачно-желтым вспышки розового. Раннее утро в Сиэтле, не более четырех часов, думаю. Рассветные полосы света все еще прижаты к горизонту мутными облаками от уходящей в сторону запада ночи, где видны холодно мерцающие звезды, становящиеся, тем не менее, все более блеклыми и незаметными. Город по-прежнему тих и неподвижен, и с высоты своего наблюдательного пункта, постепенно приходя в себя после короткого сна, я могу слышать ту самую хрупкую рассветную тишину, плотную, но, кажется, очень легко нарушимую. Так тихо, что слышен гул прибывающего где-то вдалеке поезда. Слышны редкие вскрики где-то под небом и в облетевших деревьях. Город все еще спит, но уже мысленно замирает в ожидании. Тело пробирает волна жуткого холода в звенящем от безмолвия воздухе, хранящем утренний холод и влажность, но я только передергиваю плечами, глядя на горизонт. Однажды тело тебе уже не понадобится. В тот момент, когда ты в последний раз взглянешь на горизонт. Восток розовеет интенсивнее, осветляя все большую площадь неба и прогоняя темноту со слабо поблескивающей на последнем издыхании парой звезд. Последняя ночь, последний рассвет. Мне неосознанно хочется продлить этот момент побольше, как бы оттягивая минуту своего собственного решения. Смысла нет. Когда весь город спит, а ты в одно лицо наблюдаешь рассвет, неспособный ни с кем поделиться тем, что копится внутри с прошлой ночи, невысказанное, запертое. Оно повиснет ошметками на стенах, все то, что я не успел сказать, потому что никого не было рядом в самый важный момент. Потому что в безмолвии и молчании сонного утра я встаю с крыши и спускаюсь на землю, на пустую, замершую в ожидании улицу. Ожидание всегда самая интересная часть процесса: путь, дорога - более захватывающая часть, нежели конечный пункт прибытия; развитие действий на экране хочется продлить и отложить близящийся конец, который снова вернет в реальность; трагедия болезни психически нездорового и его безумные попытки доказать что-то людям знающим, без сомнения, больше него, - гораздо более увлекательное зрелище, нежели его собственные мозги на дверце шкафа. Однако они неосознанно ждут именно этого момента, ключевого удара, развязки, мозгов на дверце. Они знают, чем это кончится, они это видели, но не смеют мешать, желая, ведь им так нравится, увидеть это снова, в замедленном повторе, еще раз и еще раз, пока не наступит пресыщение. Я не знаю точного пути к месту, которого хочу достичь по итогу, но, видимо, срабатывает телесная память. Дорога по все еще затемненному остатками ночи Сиэтлу с его виллами в богатых районах и высотками в лучах восходящего солнца на самых пиках занимает около получаса, хотя я и не засекал. Время, потерянное\приобретенное, вдруг отчего-то утратило абсолютно всю свою ценность. Его наличие или отсутствие уже ничего не решает. Странно думать об этом. Тем не менее, вскоре прямая асфальтированная тропа между чересчур ухоженных зеленых насаждений перед огромными заборами шикарных вилл подводит к очередным наглухо запертым воротам, наполовину из камня, наполовину из дерева. Я не позволяю себе задержать внимание на этой их любви к безопасности, граничащей с паранойей. Когда у тебя такая огромная видимость власти над всем миром, так много вещей и денег, тебе тем страшнее всего этого в раз лишиться и, спустясь с небес на землю, оказаться среди простых презренных тобой людей. У меня тоже было кое-что, что я боюсь потерять больше всего, хотя раньше и не придавал этому такого большого значения. У меня просто не было дубового забора, чтобы защитить свое добро. (Убивать, убивать, убивать, убивать, убивать, убивать) Я мотаю головой, возвращаясь в реальность. Из-за забора видна часть остроконечной крыши здорового дома с темной черепицей. С трудом, но мне удается перемахнуть через махину на другую сторону. На другую сторону. Вот бы и в реальности все оказалось так же легко. Прорваться на другую сторону без мук и отчаяния, просто и спокойно, одним рывком нырнуть в другое измерение и навсегда исчезнуть, бороздя его газовой змеей. Я прикрываю глаза. У меня было... есть кое-что, чего я больше всего боюсь потерять. И за то, чтобы обладать этим, нужно заплатить большую цену. Иногда слишком, невыносимо и невосполнимо большую, что многие не решаются из страха лишиться того, что уже имеют. Стоит лишь один раз рискнуть, чтобы потом хотя бы пару минут ощущать этот вкус, с жадностью поглотить его, позволить ему заполнить себя до краев, и умереть от пресыщения, переизбытка, разорвавшись, все еще чувствуя его на губах. Не самая ли странная эта жизнь, которую я знал? Несомненно, лучшая из всех. Стоившая всего, что я заплатил, чтобы получить ее. И то, что сейчас я полным идиотом в одиночестве стою у забора посреди сонного сада в каплях росы на ухоженных деревьях и кустах, размышляя обо всем этом, сгорая от страха и ужаса при одной мысли о том, что отделяет всего несколько шагов и одно простое движение, стоящее мне слишком много... Все это - та часть, которую я еще не успел отдать за полученное. Иногда стоит остановиться и задуматься: а стоит ли оно того? Стоит ли оно все того, чтобы вот так отказаться от простых радостей, от редких моментов неподдельного счастья, приземленного, человеческого, доступного каждому самым иллюзорным и теоретическим образом, вроде крепкой семьи и дружеских уз, когда пары встречаются в кафе, когда проводят вместе вечера, тихо старятся и умирают у потухшего давно огня в камине, когда не встречают в одиночестве рассвет и не провожают ночь, когда не дрожат от ужаса из-за мысли о том, что не знают, что будет на той, другой стороне. Стоило ли все то, что я получил взамен, всего этого? Стоило ли это состояние, эта истина, этот полет и этот пожар всего того, что я отдал? Отсутствие привязанности к одному-единственному человеку, постоянный поиск, постоянная жажда и погоня без отдыха и сна, неумение любить просто и по-человечески, заполненность внутри себя, довольствие простыми вещами без единой мысли об истинной сути вещей... Чем больше я думаю, тем больше уверяюсь, что - да, стоило. Я отдал бы даже все снова, но во мне уже не осталось никаких сил на третий забег. Третьего раза не будет. Я был далеко не первым, я никогда не стоял во главе этого состава, не был потрясающе особенным представителем этой «касты», ведь до меня были такие же неправильные и больные психи, за которыми с великим удовольствием наблюдали оголодавшие фанатики, который прожигали свою жизнь и не замирали ни на секунду. Я не был первым. Но я стану последним. Это конец, Мой прекрасный друг... Это конец, Мой единственный друг. Это конец. Я уверен, что после меня, после финала этой истории, никогда уже не повторится что-либо подобное. Не будет третьего, четвертого и пятого раза, не будет повторения заученной истории, не будет ничего похожего. Я разрушил то, что было до меня, и я разрушу то, что будет после, лишив их всякой надежды. Я стану последним. И это действительно жутко, когда ты осознаешь, что из всех остался последним и одним, вынужденный нести на себе опыт и груз предшественников, осознавая, что ты - последняя деталь полной картины, после которой все исчезнет навсегда. Осознавая, что у тебя просто нет иного выбора. Я раскрываю глаза и мельком оглядываю утопающий в какой-то зелени дом, по виду оставшийся прежним. В сущности, эта махина интересует меня в последнюю очередь, когда по ответвлению от основной тропы я сворачиваю в бок, постепенно подходя к деревянной лестнице, ведущей на второй этаж гаража. Они отстроили его заново, хотя вряд ли там все еще располагается печально известная оранжерея. Ступени изредка тихо поскрипывают, когда я поднимаюсь наверх вплоть до самой деревянной двери с окнами в ней. Старая лестница в небо, затянутое войлочными рассветными облаками. Обновленная обстановка внутри помещения с низким потолком временами рассыпается, являя больше мысленному взору то, что залегло в памяти до поры нетронутым. Низкие потолки и полосы окон, через которые пробивается свет, чахлые растения и осколки погребенных в рассыпанной земле горшков. Таким я помню это место, сонное и залитое пыльным солнечным светом в ясные дни, но холодное и промозглое в дождливые дни. Как и сейчас, перед самым рассветом, что на востоке разлился во всю свою мощь позолоченными розоватыми волнами цвета под тесным прессом клубящихся туч, с множеством бесполезных, неизвестных садовых принадлежностей, коими завалены углы, с ухоженными растениями по периметру, с бледным серым светом с потолка из окон и хрупким теплым свечением со стороны двери, словно изрешеченное сквозными дырами, неспособное защитить во время бури бывшее убежище, берлога, которую разрушали и в которой я сажусь на пол, не отрывая глаз от востока. Ощущение давящее, гнетущее, и в груди бьется слишком отчаянно, словно стараясь отдолбить по полной перед резкой остановкой. Он здесь, точнее он был здесь и перед уходом лишь сказал: «Я знал, что это ты. Я с самого начала все это знал. Я ни секунды не сомневался. Я знал, что ты придешь. Я знал, я ждал тебя». Я помню это лицо, но ни имя под ним, ни личность больше не заботят. Он оставляет то, чего я и ждал здесь. Он уходит, ведь я не говорю ни слова, провожая его тяжелым взглядом. Мне кажется, я буквально ощущаю, как жизнь выливается, как из переполненного сосуда, с дрожью пальцев и каждым новым частым ударом пульса, оглушающе громыхающим в висках и эхом во всем теле. Будто скорость нарастает, и все возможные чувства обострены до передела, натянуты, оголены, словно электрический провод, и меня может пробить разрядом от каждого касания. В голове все еще долбится слабая загнанная мысль, что не может все вот так произойти, но я уже слышу этот визг ветра и перегруз двигателей, возвещающий о скором столкновении, о неизбежном взрыве. Я закрываю глаза и вижу, как свечение восходящего солнца пробивается сквозь смеженные веки. Я сжимаю руки, успокаивая позорную, как мне кажется, дрожь в конечностях, пытаюсь прийти в себя и спокойно принять свой собственный шаг и свое собственное решение наперекор всем альтернативам и возможным выходам. Свет ослепляет даже сквозь ширму век. И когда глаза раскрываются, я уже вижу с плывущими оборванными краями розовато-красный диск восходящего солнца, окруженный монотонно-серым. Собственное дыхание шумом отдается в голове, словно это единственный существующий звук. Как ни странно, но в этот самый момент весь огромный мир и все понятие жизни сжимается до одного единственного оглушающе четкого и ровного стука в висках и перетряхивающего напряжения. Сжимается до единственного шумного звука дыхания. Обострено до предела. Я гляжу на ровный горизонт и не могу думать ни о чем другом, кроме пылающего в туманно-сером мареве одинокого диска. Мне всегда казалось, что перед глазами должна пролететь вся жизнь, все значимые лица и голоса, имена, события, все - что было мне дорого. Но я не могу даже насильно заставить себя подумать о чем-то. Я только вижу этот одиноко ползущий круг, который кажется, начинает ритмично пульсировать, словно налитый кровью сосуд. Бледно-красный, с оборванными краями, пульсирует и дрожит. Нарывающий, пульсирующий красный сосуд на теле неба. Трепещущий над сонным городом сосуд в тумане. Невероятно четко ощущается, как воздух попадает в дыхательные пути, насыщает организм и вылетает наружу с монотонным шумом и дрожью, хотя мне и кажется, что я уже не могу дышать, словно все тело парализовало. Тяжело думать, тяжело видеть что-то помимо малинового круга в серой дымке, невозможно пошевелить и единой парализованной конечностью. Мою грудь с болезненной медлительностью разрывает, и я ничего не могу с этим сделать. Мучительно разрывает, будто не хватает воздуха и неоткуда его глотнуть. Сжимает. Только пылающий диск в мутном тумане... Он разрывается яростной вспышкой и гаснет в моих глазах вслед за оглушительным разрывом. Поезд на полном ходу врезается в стену, пылая в разлетевшихся обломках железа и плотном дыму. Налившийся огнем метеорит сгорает от превышенной скорости в земной атмосфере, превращаясь в объятый огнем шар. Растянутый нерв со свистом разрывает на части. На горизонте взрывается столбом огня и обдает горящей волной, сжигая город дотла. С первой вспышкой рая на пик долгожданной Свободы в ожидании Солнца. Сжатые кулаки разжимаются. В Сиэтле ранее апрельское утро.Чувствуешь ли ты, Что пришла Весна, Что пришло время ожить под рассеянными лучами Солнца?...