Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
Меня окутывает духота комнаты, липкими тонкими пальцами гладит мое горло, вызывая тошноту — стоило мне только переступить порог. Глаза быстро привыкают к полумраку, а резкий запах хлора уже въелся в кожу. Я не могу смыть его, даже если час тру себя мочалкой в горячем душе. По правилам положено, чтобы яркие обеззараживающие лампы светили круглые сутки, создавая видимость мертвых солнц для того, кто больше не увидит живого. Никогда. По ногам ползет подвальная прохлада. Мы наплевали на правила, даже заносчивый усатый доктор снял очки и махнул на меня рукой, строго заявив, что камеры видят и в темноте. Единственный неверный шаг — пара бравых солдат в комбинезонах нашпигуют мое тело свинцом. Они вечно молчаливы и осторожны, на любой шорох вскидывают автоматы. Сегодня они за дверями, придирчиво осматривают мой халат, книгу в руках, приказывают снять цепочку с шеи. Золото тусклой кучкой падает в протянутую руку, закованную в белоснежную перчатку. Я благодарен за тьму. Я не вижу тебя, хотя чувствую кожей, как ты копошишься внутри своего плена, пытаясь устроиться поудобнее и хриплый голос, на деле невероятно тихий, гремит в моих ушах. — Я ждал. Книга выскальзывает из рук, но я опоминаюсь, хватая ее сильнее, неосознанно сжимая так, что самому становится больно, и присаживаюсь на табуретку рядом с пузырем. Ты всегда был частью меня. Возможно, самой худшей и темной, но все же моей. Однажды, я устал с тобой сражаться — это было самое счастливое время в моей жизни. Мы оба не верили в то, что нас поглощает, в эти мерцающие утренние звезды, которые умирали в небе Таллина, когда, казалось, таяли обнимающие меня руки, впаиваясь в мое тело. Становясь неотъемлемой частью меня. А сейчас перестал бороться твой организм. Не ты, а всего лишь твое тело. Мир нашел способ разделить нас. Пластиковый шарик. Мне разрешили зажечь маленький фонарь, чтобы не тревожить тебя. Воспаленные глаза не воспринимали свет, он был для тебя разрушающей смертельной силой. Я направил тонкий луч на себя, переборов соблазн рассмотреть тебя. Все, что я видел — торчащий из одеяла заостренный нос и огромные синяки под глазами. Выдернутый катетер покатился по одеялу, и я почти вскочил со своего места. — Это старый, — виновато прошуршал ты, вытаскивая из-под одеяла руку и демонстрируя мне, что игла на месте. Там, где ей не положено быть. В моей руке, бледной, практически безжизненной. В моей. Я знал все родинки на ней наизусть, как и рисунок венок, которые ушли вглубь от бесконечных уколов и капельниц. Я знал их лучше, чем все притоки Рейна, которые острым осколком врезались в память в школе. И пусть ты сейчас сжимаешь пальцы в кулак, она все равно моя. Как бы ты ни был слаб сейчас, ты не показываешь мне свою боль. Только губы кусаешь и часто дышишь, чувствуя, как закипает внутри кровь. Чертов стерильный бокс из прозрачного говна, которое врачи зовут «пластиком», просто бронированная могила, не так ли? Я должен успокоиться. Сказать что-то одобрительное. Но как же мне стыдно, когда ты что-то говоришь, а я ничего не слышу, кроме колокольного звона, преследующего меня. Ты сильнее и всегда было так. И будет. — Куро, — ты произносишь мое имя так, словно будешь отчитывать за неверный ход, но вздыхаешь и елозишь на койке. — Я не могу уснуть. Ты вообще собираешься со мной говорить? Мои голосовые связки кажутся вязким киселем, непослушным и мерзким, инородным компонентом, сползающим комком по горлу. Пальцы тыкаются в холодную оболочку, скрывающую тебя от меня, я тут же их отдергиваю — камера в углу моргает желтым огоньком. Поправляю лампу, чтобы она светила на книгу и, запинаясь, начинаю свой рассказ, стараясь даже краем глаза не замечать твоих движений, великан.***
Дикая лисица прыгала по пепельно-серым камням, расчерчивая окружающий скудный ландшафт своей ирреальной окраской — она была красной. Твои глаза стали ярче, мне казалось, что я вижу то самое слабое свечение утренней звезды, на которое я мог бы смотреть вечность. Если бы это время было у нас. Она искала запах среди потрепанных седых от инея кустов и коряг. Хищника вели инстинкты. Она вдыхала твой запах, Клемент. Лиса выходила на охоту, когда зажигались свечи — они мягко разбавляли пустоту стола, на котором была бутылка вина и гроздь винограда. Она скакала по огням, не ощущая боли и страха. Она свила гнездо в твоем сердце, эта юркая и неуловимая лисица. Возможно, ты ее и не приглашал, и отмахивался — как же так, внутри тебя зверь, да еще какой. Неправильный. Обжигающий. Дикий. Она никогда не была своей среди лисьих родственников. Мало того, что красная — совершенно не поддающаяся никаким правилам. Охота, так допоздна. Убивать, так все, что попадется ее острым зубкам. Размножаться так, чтобы куча лисят пищали в гнездышке, не давая спать. Ее натура ни в чем не знала полумер. Она крепко кусала тебя за запястья. Она прорывала ходы между твоими ребрами, знаешь, это когда в груди замирает, словно ты в хроносфере. Она окутывала тебя нежно, как первый снег, ложащийся на плечи и тут же таящий. Прохладно. Она обнимала тебя своим пушистым хвостом, прижимаясь к тебе, когда я был далеко. Жарковато, да? Она грызла твою шею, оставляя на ней метки, которые понимали только мы с ней. Больно. Все хотели приручить ее, оказываясь в итоге в ее пасти. Лисы не знают милосердия. Она охотилась, она выслеживала тебя. Любовь стала нашим диким животным, которое вцепилось в тебя мертвой хваткой и потащило… — К тебе? — Понимаешь, она всегда была и будет. С тобой и со мной. Хочешь поиграть с ней? Мне показалось, что ты кивнул. Лиса всегда смотрела в глаза, а они у нее были цвета лесного ореха. Когда в свои права вступила наша первая весна, я встретился с ней. Она огрызалась, Лем, я видел, что она старательно показывала мне укусы — тут она цапнула тебя за палец, а там царапнула грудь. Лиса говорила, что ведьмам нельзя смотреть в глаза, а сама сверкала своими так, что я невольно шел за ней вглубь леса, путаясь в ветках и утопая в лужицах. Она привела меня в западню из твоих рук. Из нее так я и не смог вырваться. Я бросил косой взгляд на тебя. Ты лежал, откинувшись на тощие больничные подушки и так отчаянно зажмуриваясь, что рука моя дернулась, и свет лампы скользнул по стене. — Весенний лес, — я читал тебя по губам, торопливо кивнул и продолжил. В весеннем лесу переродились мы. Представь, что мы стали ее детьми. Смешные и неуклюжие лисьи щенки, презрительно огибающие лужи. Какая магия заставила ее принять меня в ваш мир? Даже знать не хочу. Вспомни, как пахнет новая трава, которая еще не видела осени и смерти. Так же пахли маленькие черные лапки лисят, которые только начали свою жизнь, став огоньками свечей. — Тогда ты пролил вино на диван, Куро, я помню. Не смейся. Там до сих пор огромное красное пятно. А свечи воском заляпали стол, я все клялся, что отковыряю его. Сделаешь это? — Нет, Лем, — тихо ответил я. — И диван тереть не буду, и не проси. Иначе сказка потеряет своих лис. — А я понял, что значит лиса, — занудливо проскрипел ты, зевая. — Я почти… Лисы всегда вили гнезда на осколках разбитых сердец. Они несли в зубах добычу, пряча ее в самых секретных уголочках, чтобы когда-нибудь вспомнить — а ведь что-то было. Но лисы редко предавались воспоминаниям. Они любили то, что у них есть — смешного пузатенького Рейгора, своих родителей, пусть они и фыркали и тявкали иногда довольно обидно… — И тебя, — перебил ты, затихая. Я вслушивался в твое дыхание, пока красный лазер камеры не приказал мне убираться. Пока не послышались голоса в коридоре. Ты просто уснул, а я выскользнул из комнаты, оставив на табуретке книгу. Пустую книгу из чистых листов. Автомат с кофе не работал, и я обессилено прижался спиной к кремово-желтой стене. Мимо пошаркала медсестра, волоча за собой капельницу. За ней еще одна с тележкой, груженной футлярами с таблетками. Парочка угрюмых дежурных врачей, матом пославшие сломавшийся аппарат, Гиппократа и медицинскую академию. Просыпалась фабрика жизни и смерти. И я прекрасно понял в этот момент, что в один день она проснется не вся. Где-то будет пустая темная комната, в которую затащат пушку-дезинфектор. Где-то все непоправимо изменится, но не сейчас. Ловкий пинок по боку адской машины и она послушно выплевывает кофе. Врач, провернувший этот трюк, подмигивает мне и отправляется восвояси, насвистывая веселую мелодию. Его белый халат казался мне призраком.