Mein Teil

— Куро, — голос Людвига был ужасно сонным, хотя он и пытался бодриться, — как он? Я шумно выдохнул в трубку, помешивая кофе палочкой. Душное утро было моим кошмаром, каждое гребаный восход солнца — снова неспособность сделать вдох. Это выводило меня из себя. Оставалась только злость от своей же беспомощности, когда хватаешь ртом омерзительно тяжелый воздух, застревающий в горле комом. Руки тряслись, и коричневое пятно расползлось по салфетке, практически незаметное среди своих собратьев. В этом городе я ненавидел каждое утро, но оно неминуемо наставало, продлевая нашу пытку еще на один день. Водитель неодобрительно покачал головой, заказывая еду. Я отмахивался, но он что-то выбрал и для меня. Кроме вкуса кофе, алкоголя и сигарет, все стало для меня как бумага — мясо, овощи, сладости. Все одинаковое и безвкусное, поэтому я не сильно заморачивался по поводу питания. Тем более в Киншасе, чтобы поесть и не слечь с диареей, надо было обладать воистину дьявольской удачей. — Ему снова хуже, — я кивнул лениво подползшей официантке, она щедро плеснула мне кофе, — у меня плохое предчувствие. — И ты так спокойно об этом говоришь? — протянул Людвиг. Когда я стал спокойно относиться к дыханию близкой смерти, черным саваном готовой накрыть единственного, кто сейчас мне дорог? Мальчик просто не понимал, о чем говорит. За тысячи километров, в своей Швеции, сидя в кресле и щелкая мышью — я отчетливо слышал эти звуки, такие знакомые. И пальцами ощущал не жирный пластик стола, в который я вцепился одной рукой, а шершавую поверхность мыши, идеально ложащейся в ладонь. А затем с каждой секундой холодеющие пальцы, оставшиеся фантомным ощущением, потому что я больше не смогу до них дотронуться. — Все мы умрем, — бросил я напоследок, делая глоток остывшего напитка, — но кому-то посчастливится перед этим что-то сделать. Не знаю, слушал ли меня Вальберг, он только шумно вздохнул и поспешил распрощаться со мной — ему предстояла битва. Он вполне мог умереть там, но ничто не мешало ему воскреснуть. Я много размышлял о нашем общении с бывшими тиммейтами. Сухие фразы, неловкости и заминки. Сначала злило это все, я придумывал себе демонов, огрызаясь на всех, кто смел что-то спросить про Клемента. Однажды я просто понял — если бы им было не важно, они бы не звонили. Молчаливый ребенок, который, казалось, был на том конце Земли тоже переживал, почти через день названивая мне, но не зная, что сказать. Он не видел этого говна так близко, и пусть судьба распорядится так, чтобы ему не довелось пережить то, что переживаю я. Представил Бабаева, когда он забирается в кресло и обнимает свои ноги, упираясь лбом в колени. И Густава, неловко и рассеяно складывающего руки на груди. Так красноречиво — больше не требовалось никаких вербальных знаков. Все переживают по-своему — осознание приходит так поздно, когда все обиды уже высказаны и нервы измотаны донельзя, как свои, так и чужие. Все переживают. Но не все переживут. — Вам нужно покушать, — строго сказал водитель, наблюдая за тем, как я ладонью вдавливаю телефон в стол, так, что хрустит экран. — Сегодня я увижу Клемента, — уверенно сообщаю я пустоте, она загадочно переливается над головой мужчины, сидящего напротив. Он складывает пальцы домиком, глядя на меня и качая головой, с раздражительной заботой передавая мне пепельницу, принесенную темнокожей девушкой. Он оберегает меня от самого себя, шавка Хаазе, которая не позволит прервать денежный поток. Следит за каждым моим дерганым движением и предусмотрительно отодвигает от меня чересчур острый нож. Его тонкое лезвие пропарывает салфетку, а мужчина странно и плотоядно улыбается. Я помню первые ночи в Киншасе, когда я задыхался от гари и смрада, мучительно першивших в горле по ночам. Белые глаза, преследующие меня, прожигающие мою спину — они до сих пор мерещились мне в кошмарах. Стаи теней собирались за спиной, а я лишь мог присесть на грязную дорогу, с удовлетворенной усмешкой отмечая следующую за мной машину. Открывал трясущимися руками бутылку дешевого пойла, замотанного в пакет. Горящие фары делали мою тень безобразно длинной и похожей на висельника. Горящие фары высвечивали еще одну тень, неторопливо идущую ко мне. Тогда он поправил кобуру и присел на корточки рядом со мной. Столько презрения и брезгливой жалости я не видел больше никогда.

***

Сегодня я молю лишь о том, чтобы ты узнал меня. Хаазе молчит и даже не благодарит меня за очередной взнос. Я понимаю, что происходит — безошибочно чувствую приближение конца. Как бы не стали эти мысли привычны за долгие недели, сколько бы мы не обсуждали, все равно. Мы идем плечо к плечу по белоснежному коридору, а врач даже не смотрит в мою сторону, подает мне халат и тут же отворачивается. Как бы вы подготовились к своим похоронам? А если бы хоронили только вашу часть, как бы жила другая? Я стоял перед дверью, вроде ожидая сигнала, но на самом деле просто боялся сделать шаг, не мог понять, что ждет меня, пусть и готовился к этому, проходя эти тупые стадии «осознания». Учился осознавать смерть. Дуло автомата ледяное, даже сквозь халат я чувствую холод — под лопатку упирается сталь, когда охранник подталкивает меня к проходу, до закрытия которого десять секунд. В раскосых светлых глазах решимость нажать на курок, охранник ждет только неповиновения. Но я делаю шаг, за моей спиной тихо задвигаются створки. Тот же табурет. Та же пустая книга в руках, которую я хочу разорвать и сжечь, будто она может быть виновата в твоей болезни и в моем бессилии. Твои глаза почти потухли, ты даже не можешь приподняться на кровати, пальцы едва шевелятся, бледные и тонкие, до ужаса быстро постаревшие. Но ладони такие же большие, поэтому они нелепо хрупкие — эти пальцы, когда-то сжимавшие мышь, с невероятной скоростью бегающие по клавиатуре. — Холодно, — жалуешься ты, динамики снова подкрутили, чтобы было слышно твой голос, с каждым разом становящийся все тише, — а я помню твои руки, Куро. Теплые. Верно? — Верно, — киваю я, борясь с желанием постучать по пластику, попробовать его на прочность. У меня было ощущение, что мы остались одни, невзирая на камеры и то, что за дверьми стояли три охранника с автоматами, закованные в броню. Я знал, как пристально следят за нами, но сейчас мы остаемся вдвоем. Мы оба виновны, оба осуждены на смерть. — Я хочу правду, — глухо говоришь ты, — расскажи.

***

Под крыльями черной птицы лежал целый мир — необъятный, широкий, огромный. Радиоактивные ветра трепали измазанные мазутом перья, редкие и жалкие, словно прилипшие к костям. Красные глаза сканировали горизонт, выискивая новую жертву — но берега Дуная были пусты. Где хоть кто-нибудь? Внизу был только я. Дохлая рыба всплывает брюхом кверху, я рассматриваю ее, брезгливо пятясь от кристально-чистой воды. На дне реки мелькают тени, такие могли бы отбрасывать деревья в зимнюю пору — распростертые во все стороны сухие тонкие ветви. Рука мертвеца показалась из глубины неподалеку от меня, я услышал сначала всплеск, потом мозг лихорадочно обработал картинку. Полусгнившая бледная рука со скрюченными пальцами так же стремительно ушла под воду. Ворон приземлился рядом со мной, наклонил свой лысый череп и почти торжествующе гаркнул, с трудом складывая просмоленные крылья. Цианид на дне реки был таким же знаменем смерти, как вычурные черные флаги в пустых окнах домов. Он был невидим, только лишь мертвые тела могли рассказать о том, чего стоит одна чужая ошибка. Мы с птицей переглянулись. Никто не знает, что здесь произошло, никто не видел потоки ржаво-красного цвета. Они впитались в землю, они красили воды, что когда-то были моей кровью. Какого труда мне стоило очистить их — но моих детей не вернуть, все они мертвы. Птица склоняет черепушку, рассматривая то, как я баюкаю на своих руках мертвую рыбину. Взгляд ее устремлен в небо, она так и не поняла, что произошло. Прижимаю ее к себе и замечаю промеж серебра чешуи забившуюся рыжину. — Больше здесь ничего нет, — хрипло произнес ворон, — только мертвецы. Тела сбрасывали в реку, я годами бережно вылавливал тени — от плоти мало что осталось, да и могла ли она повредить и без того отравленному организму. Все притоки Дуная — мои вены. — Есть, — возразил я, откладывая полуразложившуюся форель, — смотри. На фоне обугленных и разорванных бетонных труб, свороченных свай и наспех залепленного могильника садилось солнце, утопающее в неестественном тумане. Ты машешь мне руками, легко бежишь, невесомый, словно сотканный из света. Я краем глаза замечаю, как разочарованно ворон раскрыл крылья. — В моем мире скоро не останется ничего, — подтвердил я, наблюдая за стальными когтями, рвущими жухлую траву. — Тогда и придет твое время, костлявый. Ты мой Бреге, я начался с тебя, знаешь? Ты всегда смотрел сверху, а я тянулся к тебе, как мог. Свечение проходит сквозь пальцы, радиоактивным темно-синим цветом облучая мои руки. Птица, не делая ни одного взмаха крыльями, продолжила следовать линии неба. Она обязательно вернется, но не пока ты жив. Я сжимаю тебя так крепко, зная, что мне придется тебя отпустить. Я ощущаю привкус металла на губах. И, вроде, каким тяжелым становится воздух, давит мне на плечи, словно я уже в свинцовом саркофаге. А ворон надо мной нависает в последний раз, прежде чем задвинуть крышку. Небо, обглоданное плотным туманом, для нас лишилось звезд. — Позволь мне обнажить боль, — хрипло говоришь ты, кашляя в кулак и потом с обреченной покорностью рассматривая капли крови на ладони, — позволь мне сдаться и закрыть глаза, Куро. Обещай, что будешь жить. Исток Дуная исчез, Создатель аккуратным мазком убрал с картины мертвый элемент, делая вид, что все так и было. И со временем поверят все, что река вылилась из другого ручья. Рано или поздно люди забудут про первый. Черные знамена уберут — не только из окон, но и из сердец. Люди продолжат жить, смирятся с потерей. Я не смогу смириться, теряя свою часть. Поэтому я вжимаю светящееся от радиации тело в себя, желая слиться с ним. — Куро! Нет!

***

Этот бокс — новейшая технология, он не пропустит ни одной бактерии и не выпустит страшный вирус, который расправляется с тобой на глазах. Могу ли я разделить твою боль? Хаазе не прикажет охране вмешаться, наблюдая, как я подхожу к твоему убежищу и с ноги сношу герметично прилегающую дверь. Почему-то сигналы молчат, как и все микрофоны, передающие звук из запаянной комнаты в коридор. Врач сидит, закусив губу, сам держит руку над кнопкой, которая откроет дверь и запустит троих вооруженных людей добить меня. Мне пришлось отдать ему все. Ты еще более хрупкий, чем я себе представлял. На глазах твоих слезы, в них немой вопрос. Да, ты умрешь, Клемент, последние исследования сожгли нашу надежду. Но сейчас я с тобой, ты не можешь оттолкнуть меня — выбор сделан, я не подчинюсь тебе. Я не буду жить. Моя ладонь на твоем лбу, пусть твои руки ледяные, но голова просто раскаленная. Тебя трясет, ты пахнешь бинтами, а мне мерещатся пустые берега реки. Узкие зрачки расширяются от боли. — Огонь! Я не чувствую пуль, которые прошивают мою спину, соединяя нас общими ранами. Автоматная очередь идет наискось от правого бока до левого плеча, насквозь, уничтожая нас обоих. Каждая пуля могла бы быть гвоздем в крышку, но свинцовым гробам они не нужны. Они просто освободили нас от жизни. Ощущение, что свинец плавится внутри, застревая в плоти и дробя кости в пыль. Но я успеваю коснуться твоих губ, успеваю заметить, как едва видно сверкнули твои ореховые глаза перед тем, как закрыться навсегда. Твои руки обхватили меня за миг до того, как Хаазе разблокировал двери. Даже сейчас ты сильнее, хотел защитить меня от неминуемого. Но я был готов к вечной тишине. Красное на белой больничной простыне. На потолке. На мониторах систем жизнеобеспечения, которые воют, срываясь на ультразвук. Аккуратный стрелок не повредил оборудование, но брезгливо разглядывает разлившуюся зараженную кровь и два тела на койке. Смертное ложе изуродовано, прошито пулями. Все источники отравлены. Все дети мертвы. Но мы встретимся в водах, очищенных от людской скверны, от созданного самим человеком оружия. Река спокойна, в ней больше нет жизни, зато в ней встретились две смерти и стали одной. Течение Дуная принесло меня к тебе, затем забрав нас на глубину. Вечно смотреть сквозь толщу воды на небо, избавленное от тумана. На звезды, мягким светом дарящие покой. Чувствовать твои ледяные пальцы, которые я никогда не согрею…