История, рассказанная драконом

Если бежать быстро-быстро, то можно догнать. Просто надо очень и очень стараться. Бежать что есть сил. Не отвлекаться по сторонам. Под ноги тоже смотреть не стоит, даже если очень захочется. Достаточно просто довериться путеводному амулету. И он проведет. Камни, пригорки, овраги, любые препятствия – не обращать внимания, не оглядываться. Не думать. Тогда не споткнешься. Он запомнил. И старается, как только может. Бежит. И глаз не отводит от путеводной волшебной вещи. То есть сперва – это была только вещь, пусть и волшебная. Зеленый в крапинку камушек – такой маленький, что с легкостью умещался в ладони, даже если сжать руку в кулак. Но стоило произнести заклинание и подбросить, как камушек встрепенулся, преобразился – и стал таким же крохотным мотыльком. Мотылек тут же ринулся в путь – а он чуть не прошляпил, чуть не упустил его. Хорошо, хоть сразу тогда спохватился и бросился следом. И теперь эти темно-зеленые в крапинку крылья он ни за что не потеряет из виду. Он не подумал о многом. О том, что будет есть и сколько займет дорога. Где отдыхать, чем греться. Где-то в полупустом заплечном мешке болталось огниво – в чулане с разным старьем, темном и пыльном, долго б искал еще, а это валялось у самой двери на полу. Как знал, что пригодится. И что-то еще из съестного. Хлеб, наверное, или сыр – сверток взял наугад, не разбираясь, что в нем. Но бешеному путеводному амулету вообще невдомек, что людей может мучить голод, холод или усталость. Может, и есть какое-то средство его задержать. К сожалению, он не выспросил. Не решился задать вопрос. Подумал, что покажется это наставнику подозрительным, и затея с побегом провалится. Поймать бы его… Да и не собирался он гнать на своих двоих до самого Эверсли, что ж он, совсем дурак? Где-то поблизости дверь. Именно к ней он и мчится. И верит, что добежит. Добежит, если будет бежать быстро-быстро. И под ноги не станет смотреть. И не упустит из виду темно-зеленые в крапинку крылья. Кто-то дергает его за шиворот. Резкий рывок – и вот, ноги болтаются в воздухе. Темно-зеленые крылья скрываются за деревьями. - Далеко собрался? – с неприкрытым смешком интересуется хриплый голос над головой. Но он не один, тот, кто схватил его, как котенка за шиворот. Амулета не видно. Всё. Можно оглядываться по сторонам. И начинать беспокоиться. Что это за люди, он так и не разобрался. Одеты добротно, вооружены – да не какими-то крестьянскими топорами, у каждого из этой пятерки к поясу приторочены ножны с клинком. Ни формы, ни знаков отличия, ни каких-то иных указаний. Вольнонаемные? Похоже. Но грань между теми, кто готов подрядиться на службу, но пока не нашел где и к кому, и разбойниками, промышляющими на дорогах, – кто эту грань видел-то? Ну, вот на разбойничье логово не похож этот лагерь, куда он попал. А с другой стороны – с чем сравнивать? Тот, который его за шиворот ухватил и приволок в разбитую среди леса стоянку, о чем-то коротко посовещался с товарищами – но слишком уж неразборчиво. Даже, кажется, на каком-то чудном наречии, все слова сливались в невнятный поток, а выговор был каким-то лающим, резким и рваным. Те послушали, покивали, и, видно, приняли сказанное без возражений. На робкий вопрос самого пленника – или гостя? – лесная братия ответила гоготом. От огня исходило тепло. И запах слегка подгоревшего мяса. Ему нашлось и местечко поближе к костру, и какой-никакой кусок жареной на костре заячьей тушки. Жесткой и жилистой, но выбора нет. Уплетая еду и запивая ее каким-то горячим варевом, в котором чудилось что-то летнее, шиповник, наверное, облепиха, мед и еще какие-то ягоды – он вдруг понял, что обступивший мрак и неизвестность чужого, и не просто чужого, а Дикого леса держат его у костра почище любых пут или оков. Как и еда. Как и присутствие среди диких просторов живых людей, способных себя – и его – защитить. Наверное. Хотел присмотреться получше к каждому, да и послушать, о чем они говорят, когда думают, что пленник – или кто он для них? – уснул. Но только прикрыл глаза – как усталость прошедшего дня навалилась со всей своей тяжестью. Так что не довелось. Ни послушать. Ни присмотреться. Даже как его перетаскивали и укладывали на ночлег – не почувствовал. Три дня, последовавших за неожиданной встречей, прошли однообразно. Компания – все почти на одно лицо, чем-то настольно неуловимо похожие друг на друга, что все пробы запомнить хоть как-то и различать, оказались бесплодными. Хмурый взгляд из-под широких косматых бровей, неаккуратные бороды, сходный рост и сложение, насколько о нем можно было судить, даже в одежде не было каких-то явных различий, хриплые голоса... Так вот компания эта, как видно, с места трогаться не собиралась. Кто-то ходил на охоту, кто-то занимался хворостом и дровами. Кто-то возился со шкурами, на скорую руку приводя их в порядок, о выделке речи не шло, но не выбрасывать же? Впрочем, устроить что-либо посерьезнее, чем подобие шалашей, никто не пытался. Шалаши эти, низкие, в таких только сесть, да и то, осторожно, накрытые звериными шкурами – частью свежими, плохо выделанными, частью уже потрепанными, но мягкими, выдающими руку мастера-кожевенника – защищали от снега и немного от ветра, но о тепле можно было сразу забыть. Любая землянка, даже самая захудалая, казалась невиданной роскошью. Жесткий матрас в стылой ученической келье вспоминался с тягостным сожалением. Родительский замок и собственная комната там – представали навязчиво и в подробностях. И были настолько прекрасны, что он в их реальности он начинал сомневаться волей-неволей. Однообразие дней, ненадежность укрытий и нежелание обустроиться как-то получше, постоянство дозора – и ведь дозорные сменяли друг друга с упрямым, стоическим постоянством по нескольку раз на дню… Разбойники (или кто они там?) явно ждали, высматривали кого-то, но точно не знали, как долго продлится их ожидание. Засада. Или сторожевой пост? Не суть... Общаться – с ним не общались. И внимания особого не обращали. В карманах и в дорожном мешке разок порыскали, в самом начале, да и рукой махнули, мол, что с тебя взять! И вообще, стражи-разбойники вели себя отстраненно, не ставя, видимо, ни во что, но и не имея намерений обижать. Делились готовой едой, к работе не принуждали – от безделья криком кричать готов уже, но все попытки были пресечены на корню. Насмешкой выглядела их пренебрежительная уверенность, что никуда не деться такому горе-путнику в лютый мороз посреди дикого леса, про который только полный невежда не слышал, как тут опасно. Фыркать на местные росказни он не так давно отучился. Впопыхах решать и бросаться сей же момент воплощать, пока еще горячо, - похоже, что тоже. Неуклюжий, дурацкий, детский, наивный план, глупость и бред, бахвальство! Вот как он думал теперь. И еще раз на эти же грабли он не наступит. Спасибо, урок был доходчив. Он решил выжидать. Это не может продлиться вечность. Так или иначе - все имеет свое начало и свое завершение. Слова наставника Лидейна всплыли в памяти сами собой, даже голос его, сухой и бесцветный, навевавший всегда зевоту. И ни голос, ни обстоятельства счастья никак не прибавили. Но отвлекли, и само ожидание стало чуть веселей. Он считался одним из лучших учеников, но и прилетало ему постоянно, никакие заслуги не в счет, если кто нарушал строгий устав цитадели. А он нарушал постоянно, и почаще, чем прочие многие. Дня не случалось такого, чтоб чего-нибудь не учудил. Чаще всего - просто так, из чувства протеста. Все эти бессмысленные запреты, дотошно расписанные порядки, возведенные в догму. Да что там, в закон возведенные, словно там отдельное государство... Ну и кроме диктата наставников, склонных скорее карать, а не миловать, каждое наказание только подогревало неутоленную злость, и дальше уже она толкала его на подвиги. Лидейн – человек без цвета и возраста, одинаковый в гневе и в хорошем расположении духа, неулыбчивый и до зубовного скрежета равнодушный к любым выходкам подопечных – больше всех прочих его раздражал. И со временем стал главной мишенью несносного, пусть и способного, ученика. Хотелось вывести из себя это холодное, невыносимое «нечто», довести до бешенства, до безобразного крика, чтоб плевался и изрыгал ругательства, рвал и метал, но не цедил, как обычно, нотации, перемежаемые цитатами всевозможных «великих и мудрых». Лидейн был не единственным, кого хотелось макнуть холеным лицом прямо в грязь. Но другие наставники на поучения редко расщедривались, возмездие за проделку приходило немедленно и без лишних речей. Приор – тот лишь однажды вызвал его на ковер, молча рассматривал пару минут немигающим взглядом и выдал насмешливое: «Ты не первый такой. И даже не самый ужасный. Можешь идти». В нарушение всех установленных правил, ученик не убрался сразу же прочь. Любопытство пылало что та заря на востоке. Двоякое любопытство. Не в последнюю очередь – что будет, если спросить. Но и вопрос интриговал не меньше. - А кто этот самый? Приор никак не отметил невежливость. Чуть подумал – и в полном молчании принялся что-то строчить скрипучим пером на бумаге. Исписанный лист, который через минуту приор протянул «не самому ужасному ученику», был идеально чист. Собственно, с этого все и началось. По-настоящему. Над тайной чернил он бился несколько дней, перерыл библиотеку, перепробовал все, что только найти удалось, но без успеха. И раз не в чернилах невидимых дело, загадка решалась иначе. Бумага? Способов обнаружить, что написано на заколдованном листе, нашлось целых пять. Но ни один из них не помог. Поиски продолжались. Перо? Перо, которое пишет невидимые письмена, бывает такое? И как проявить потом скрытое? Каждое новое поражение укрепляло его в подозрении - едва различимом сперва – что в этом листе кроется вызов. Недвусмысленный, однозначный. Но если все так, значит, решение есть, и он его обнаружит. Может, сами слова таковы, что становятся невидимками, как только выходят из-под пера? В этой погоне за призраком он совсем позабыл про свою скуку и даже про злость против всех сопричастных. На пакости времени не оставалось. Да, его обучали военному делу, а вовсе не магии, и что шастает он по колдовскому разделу в библиотеке, заметить должны были многие. Но "многие" или виду не подавали, или и правда он молодец. Ни словом, ни делом, ни разу, никто. Не пришлось врать, оправдываться, придумывать предлоги, чтоб проникать в помещение. Но если это вмешался приор... О, как вскипал он от сниходительности... Самолюбие лютовало. Ответ должен быть найден. Но в тех книгах, где он пытался найти разгадку, между делом случалось найти и весьма интересные вещи. Бесполезные только на первый взгляд. Ну и вот, куда они его завели. Стоило так ликовать и гордиться находками? Или они были случайным стечением обстоятельств? «Первое время случайности новичков поощряют» - скучным голосом прокомментировал воображаемый Лидейн. Похоже, все именно так. Положение дел на заре четвертого дня, из которых три он безвылазно пробыл в лапах не пойми чего стражей, придавало нудной нотации внушительный вес. Заря четвертого дня разливалась багровым румянцем, ярким настолько, что просвечивала сквозь высоченную стену деревьев Дикого леса. Все тяготы зимнего быта и житья под открытым небом ощущались не менее ярко. Простуженное горло пылало огнем. Тело ломило и требовало быть перенесенным туда, где будет тепло, или хотя бы не будет так… плохо. Жутко, до одури плохо. Дрожь из-за холода, с которой за прошедшие дни он практически свыкся и перестал замечать, внезапно опять стала невыносимой. Странно проснуться в такой ранний час. Странно – ибо сон был самым простым убежищем и отрадой. И оживление в лагере странное, суетой тут никто не грешил, особенно по утрам. Прислушался - и едва не подпрыгнул от неожиданности. Лес звенел. Дикий лес, страшный своими легендами, в которых порой его называли то Железным лесом, то Лесом тысячи пик – звенел, как звенит железо, когда получает удар. Как звенит меч на наковальне. Как звенят клинки, столкнувшиеся в бою. Сотня, тысяча или сотня тысяч клинков – он не слышал такого, с чем сравнивать? Звон оглушает. И неприятен настолько, что все застилает одно неодолимое, страшное: спрятаться, слиться с этой зимней зияющей белизной, не слышать, не чувствовать, стать никем и ничем. Пеленой заволокло – или и правда, из ниоткуда взялись эти два всадника – он не знает. Зрение с трудом к нему возвращается, а в ушах так и стоит давешний звон, хотя Дикий лес наконец-то унялся, остались только эти смутные отголоски, порожденные ужасом, против которого не устоять никому из живых созданий, будь ты птица, зверь или же человек.