Аминь

Я не спрашиваю, сколько у тебя денег, Не спрашиваю, сколько мужей, Я вижу – ты боишься открытых окон И верхних этажей, И если завтра начнется пожар, и все здание будет в огне, Мы погибнем без твоих крыльев, которые нравились мне.

Ли Донхэ – первый мужчина, которого она замечает в своей жизни: густые брови, красиво изогнутые над смеющимися глазами – тогда Юна еще не знала, что смеялись вовсе не глаза, а отблески сотен ламп в сверкающем зале. Он целует ей руку, как взрослой даме, а ей смешно и неловко одновременно. Ей недавно исполнилось тринадцать, до четырнадцати семь отметок вправо по циферблату. У него узкие ладони, этими ладонями он крепко сжимает руку ее отца, начинает неспешный разговор, Юна делает вид, что занята чтением, пока мать не зовет ее в свою оранжерею, и Юне приходится уйти. В оранжерее, как всегда, слишком светло. Свет бьет в глаза, а мать просит почитать ей вслух, протягивая первое пока еще знакомство с Грином в твердой обложке. Ненадолго морская соль заменяет запах лиственного перегноя и недавно распустившихся колокольчиков, а мама, кажется, все понимает слишком быстро. - …Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, - эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге - их сила в чувстве, не в самих них. Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленные причуды… Читая о десятилетнем Грэе, Юнг вспоминает запах, который, как ей кажется, она ни с чем не спутает: сигаретный дым, горьковатый одеколон и вереск. Его голос темный и теплый, а сапоги скрипят. В своей черной с серебром форме он похож на ожившую фотографию. Юна влюбляется с первого взгляда. Юнг взрослеет. Общество мужчин она предпочитает окружающим ее женщинам. Рано начинает краситься и даже пытается курить оставшиеся после отца сигареты, но мать замечает и оставляет ее без сладкого на месяц. Отец приносит ей кусочек пирога уже через день. Тогда Юна понимает, что семья уже начала разваливаться. От папы пахнет алкоголем и чужой женщиной. Догадки оправдываются, когда отец приглашает к ним домой чужую, красивую и элегантную даму. Она дарит Юнг дорогую куклу, а отец ей поцелуй. Юнг тихонько уносит из кухни нож и запирается в комнате, выкалывает кукле глаза – мстит за то, что в их доме нет счастья. Одновременно начинает ненавидеть мать, тихо плачущую в своем цветнике. К ней она испытывает отвращение. У отца начинают собираться друзья. Они говорят то о войне, то о политике. В разговоре часто всплывают имена «Ким Хичоль» и «Ли Донхэ». О первом – со страхом, о втором – с благоговением. Мужчины называют ее Принцессой, а она доверяет им почти все, вспоминая, как в детстве ее подбрасывали почти к потолку и ловили всегда со смехом. Между этими друзьями все чаще мелькало лицо той самой красивой дамы, к ней всегда обращались неформально и почти всегда Вик. У мамы очередной приступ мигрени и новый любовник. Он заваливает Юнг подарками и называет ее Феей. Он, кажется, влюбляется в ее хрупкость и пока только смотрит, но как-то слишком уж масляно. В доме образовывается две пары. Вечером они опускают шторы и уходят в свои спальни, Юнг грустит в одиночестве и потихоньку ворует помаду папиной дамы, у которой, как в последствие оказывается, тоже есть муж. С первым снегом отец уходит на войну. Он присылает Юнг открытки с женщинами в чадрах и пишет о знакомстве с каким-то индусом. Юнг по нему скучает. Всегда больше скучаешь по тем, кого долго нет рядом. В доме тихо. Никто о ней не заботится. Вскоре красивая подруга отца уезжает, отчасти потому, что матери надоедает видеть стройную и молодую девушку в доме. После нее надолго остается густой аромат цветочных духов, а для Юнг – карточка с незатейливо написанным приглашением. К Вик она впервые приезжает, когда начинаются зимние каникулы, и не расстается с ней ни на минуту. Вик всегда встает после обеда, но остается лежать на кровати, читая неизменно толстые книги. Она лежит в фиолетовой шелковой комбинации с белым кружевом. У нее накрашены губы, черные волосы спадают на белые плечи. Она курит и ест шоколад. Сегодня от Вик пахнет вербеной. Кажется, это ее любимый запах. Она переворачивает страницы, Юнг рассматривает ее туфли на высоких и тонких каблуках, потом ложится ей на живот и прижимается губами к ее рту – ловит струйки сигаретного дыма. Вик улыбается и позволяет Юнг делать с собой все, что та захочет: целовать, тискать, дергать за волосы, щекотать. Вик только девятнадцать, и она хочет сниматься в кино. По субботам она бывает грустна и встает позже обычного. Юнг ее жаль – у Вик некрасивый, толстый муж с лысиной и жуткой одышкой, а офицер совсем перестал заходить. Вик говорит, что лучшее ей не светит. Она надевает черное платье вместо белого, пудрится и сбрызгивает тело духами. Юнг она ничуть не стесняется, и та лежит на кровати, внимательно наблюдая за каждым ее движением. К половине шестого Вик уже готова и достаточно пьяна, чтобы казаться очаровательно веселой. Она становится для Юнг символом всего прекрасного. Комод Вик полон разноцветного шелкового белья с широкой кружевной каймой, а ящики пахнут, как парфюмерный магазин. Вик очень нежная, и валится спать под утро, не видя снов. Про себя она говорит: «Потерянный на берегах Франции ребенок». От отца-француза ей достается только странное имя и склонность к языкам и выпивке. Вик присутствует везде и со всеми заводит знакомства, очаровательно декламируя стихи Рембо, который только начинает приобретать популярность. - Хотела бы я умереть, как Дерек Хартфильд, - мечтательно тянет Вик. Она часто говорит о смерти, если ее мучает бессонница. - А кто этот Дерек… ? – любопытствует Юнг, находя и эту ее привычку очаровательной. - А… дрянной человечишка, писатель, но ничего действительно стоящего так и не написал, зато однажды утром в последний день, ну, положим, июня, в славный 1938 год он спокойно собрался, зажал в левой руке портрет Гитлера, в правой – зонтик и спрыгнул с крыши Эмпайре-Стейт-Билдинг. Больше ничем не прославился. Юнг хотела бы, чтобы Вик бросила своего мужа и сбежала с одним из тех молодых людей, которые умеют говорить красивые слова так просто, а Вик опять напивается. В последнее время она делает это слишком часто. Проходит еще один год. Война должна скоро закончиться. Отец возвращается домой. Серьезный и сильно похудевший он садится за заваленный бумагами стол. Лампа под зеленым абажуром освещает осунувшееся лицо. Юнг не знает, что он чуть не умер от тифа как раз в то время, когда Вик со странно блестящими глазами потянула ее с собой к каким-то своим друзьям – «очень влиятельным людям», хотя была как раз суббота и «ее мужчина» в годах скоро должен был подъехать. - У некоторых людей душа – как вуаль, - рассуждает Ким Хичоль, совсем не похожий на того монстра, которым его описывают. – Да!.. вообразите себе вуаль, тонкую, как… черт! Вик, ну, как сказать? Gossamer! – он повышает голос и делает пару глотков с горла, прошептав Юнг, что так пьется легче. - Осенняя паутинка? – живо отвечает Вик. Она сидит на краю стола, разведя бедра и отбиваясь от особенно наглых кавалеров веером, и задорно смеясь, но ноги не смыкая. - Да. Именно, - он трет виски руками. – О чем это я? – он удивленно поглядывает на потолок, будто всерьез полагает, что нужные ему мысли найдутся именно под этим ракурсом. - Душа как вуаль, - подсказывает Юнг. Она сидит на импровизированном троне. Сначала ей было некомфортно, но после первого бокала стало чуть веселее, после второго она позволила паре офицеров оказаться непозволительно близко, хотя и отдавала очевидное предпочтение мужчине, похожему на китайца. Он был молчалив. Лицо – застывшая маска. Разрез черных глаз узок и кос, что придает лицу страстное выражение. После третьего бокала она согласилась с опоздавшим Хичолем в манере напиваться и удобно расположилась на своем троне, скинув туфли на пол и позволяя тому, второму, гладить ее колени. - Так вот. Представьте эту вуаль, а теперь руку. Женскую изящную ручку. Дайте ручку, - он поймал пальцы Юнг и чуть сжал их, затем быстро поцеловал каждый ноготь. Хичоль раскраснелся и возбужденно жестикулировал. – И эта самая ручка… - для наглядности он продемонстрировал руку Юнг, - берет и сжимает эту вуаль. И не просто сжимает, а комкает до тех пор, пока она совсем не утратит свою первоначальную форму. А теперь попробует ее расправить – складки остаются, как бы мы не пытались, - Хичоль печально замолчал, перестав корчить из себя шута и потухшими глазами уставившись на столешницу, на которой какая-то свинья оставила винное пятно. Вик опять засмеялась, Юнг стало плохо. – А… мой дорогой товарищ-какого-титула-тебя-еще-не-удостоили! – Хичоль встал, чуть было не свалившись со стола, на который затащили и его стул. Юнг с любопытством вскинула глаза на хозяина вечера, которого она еще не видела. Донхэ усмехнулся, пройдя через всю залу. - Позволишь мне украсть у тебя эту юную леди? – серьезно спросил он. Хичоль застыл с примерзшей к губам улыбкой. Красноватые воспаленные глаза светились бешенством, но он все с теми же интонациями фиглярства согласился, добавив напоследок: - Охотиться на настоящих Птах сложнее, чем на рыжих Лисиц! – Донхэ этот выпад проигнорировал, а Хичоль собирался затеять партию в покер. Юнг почти засыпала, но чувствовала, что ей просто непозволительно хорошо. Донхэ держал ее за талию, шепча что-то на ухо. Она могла только кивать и счастливо улыбаться. В машине она почти сразу отключилась, наутро найдя на прикроватной тумбе белоснежный цветок нарцисса и собственные заботливо уложенные туфли. «Снег тает, но не тают воспоминания. А вы помните тот прием у Вашего отца? Ли Донхэ» - Записку доставили утром, - сообщает молодая горничная, а Им Юна чуть прикрывает веки и предпочитает не замечать отчетливый запах вербены, а Ли Донхэ устало вспоминает опыт написания писем, положив бумагу на спину девушки, все еще спящей в его постели. *** В феврале 1953 Юна, наконец, признает, что любит красоту, свое отражение и Ли Донхэ. Точнее, Юнг любит саму мысль о том, что она любит Ли Донхэ. Как-то так. Запутанно, но правдиво. - Мама, Вик пришла. Мы пойдем в комнату?.. – полувопросительно, резко затормозив в пределах трех шагов личного пространства. Красные щеки, выбившиеся из прически пряди волос. Мать Вик на дух не переносит, но общественное положение не спрашивает, нравятся ли они друг другу или нет. - Идите, - цедит она сквозь зубы и поправляет сползшую с запястья перчатку, вновь возвращаясь к своим цветам. В ее руках раздраженно сверкают садовые ножницы, а Юна уже вновь почти летит навстречу подруге. О ее дружбе с девушкой по имени Вик, фамилии своей никогда не называвшей, говорили так: - Это ее погубит. И еще: - Это ее погубит. И даже: - Это ее погубит. Такой же мысли придерживалась и госпожа Им, но дочь ее не слушала, она была одержима свободой. Это была даже не свобода, а своего рода болезнь, но не болезнь. Нечто иное. Более легкое, воздушное. Такое легкое, что назови его - и оно разорвется. - Вы пришли! – восклицает Юнг и смеется, кружится по комнате, разбрасывая по стенам солнечных зайчиков. – Вик, вы с ним виделись? Виделись ведь?.. – чуть приглушенным голосом спрашивает она, остановившись. Вик держит паузу, складывает на коленях платок с вензелями ее инициалов, рассматривает себя в зеркало. – Вик! – требовательно повторяет Юна, приплясывая от нетерпения. - Мы же договорились общаться на «ты», - Вик играючи изображает укоризненный тон, но быстро переходит к сосредоточенности. – Да, я с ним говорила, - она замолкает с таким видом, будто уже сообщила все, что могла. - И что он? – с замиранием сердца спрашивает Юна. В мечтах пятнадцатилетней девочки все более чем прекрасно, на лице Вик появляется секундное выражение злости и презрения, но она быстро берет себя в руки, улыбаясь своей ничего не выражающей и, что более ценно, – не обещающей улыбкой. - Он вспомнил тебя, дорогая. На него произвело неизгладимое впечатление то прелестное существо, которое он спас от слишком разошедшихся офицеров, - ирония в ее голосе окупается лестью слов, и Юна старательно не обращает на это внимания. Она наклоняется ближе к Вик, отмечая, что та вновь начала пользоваться прежними духами – вокруг витал чуть заметный запах вербены. – Он напишет тебе, обязательно напишет, - подчеркивает Вик и ставит размашистую точку в этом разговоре. Юнг переходит к задумчивости, Вик усмехается про себя. О да, Ли Донхэ напишет!.. *** - Улыбнитесь, пожалуйста, госпожа! – фотограф мягко улыбается Юнг, но она недовольно ведет плечом. Мать строго смотрит из-под толстых стекол очков, Юнг надменно улыбается, поправляет платье. – Еще пара кадров, - умоляюще тянет фотограф, а его ассистентка окидывает Юнг очередным «совсем не завистливым» взглядом. Юнг ее игнорирует. На ее лице – ледяная надменность, даже улыбка не спасает. – Вы невероятно красивы! – фотограф вновь делает никому не нужный комплимент, а обе госпожи Им синхронно вздыхают: первая – от досады, вторая – от осознания своей красоты. - Госпожа, вам доставили цветы, - у служанки заколоты волосы, и чуть косит правый глаз. Юна смотрит на мать, ожидая разрешения, а госпожа Им чуть медлит. - Иди, - наконец, говорит она. Юна оправляет платье, мельком замечает свое отражение в лакированных и начищенных до блеска стенках шкафа. Из ее волос выпадает цветок – фотограф настоял, что следует украсить прическу живыми нарциссами. Немая сцена длится не больше секунды. – Иди, - вновь повторяет мать, и Юна скрывается за дверью, успев заметить, как мужчина быстро поднимает белоснежный цветок. Это заставляет ее усмехнуться. Вереница легких шагов, пробегаясь пальчиками по перилам. Оглянуться по сторонам, озорная улыбка расцветает на губах. Она сбегает вниз по лестнице – новые туфельки очень удобны. На столике ее уже ожидает подарок. Она нетерпеливо достает из пышно цветущих вербен записку. «Надеюсь скоро Вас увидеть. Ли Донхэ» Она прикасается пальчиком к пышным соцветиям, смеется, кружится по комнате, падая, наконец, в мягкие объятия кресла. Отец наблюдает за ней, облокотившись на перила. Он задумчиво покусывает трубку, а затем уходит к себе. Юнг остается сидеть в гостиной. Молчание отца не значит ничего, слишком откровенное молчание матери прячет намек, молчание Юнг являет приговор на пергаментной бумаге персикового оттенка. «Ваша Юнг», золотая лента поперек изгиба и томительное ожидание исполнения приговора. *** Юнг встречает с Донхэ еще дважды, оба раза – в присутствии матери и оба раза совершенно формально. За эти пару часов Юнг решает для себя, что Донхэ совершенно влюблен в нее, Вик тихо посмеивается, тактично не называя личности нового покровителя, Ким Хичоль, всегда сопровождающий Донхэ, очаровывает всех присутствующих легким налетом фиглярства, а Ли Донхэ лениво цедит вино из высоких бокалов, наблюдая за девочкой в светлом платье, которая изо всех сил пытается произвести впечатление – впечатление портит кислый полутон двадцатилетней выдержки. - Когда захлопнешь клетку своей Птахи? – иронично спрашивает Ким Хичоль, как только они покидают гостеприимный дом. - А не пойти бы тебе?.. – огрызается Донхэ, сам идет по дорожке из гравия. Окно третьего этажа согревает тень в черных локонах – Юнг провожает взглядом того, о ком не говорит никто, но подразумевают все. Ожидание сгущается и зажигается фонариками из рисовой бумаги в одном из храмов. Юна бросает монетку, хотя и не верит в богов. - Нарциссы для молодой госпожи! Мать расчесывает волосы Юнг и говорит: - Нужно опасаться мужчин, у которых есть власть, - окончание диалога тонет в разбившейся вазе и слезах Юны – нарцисс на тонкой ножке сломан. Отец приглашает Юнг в свой кабинет и произносит: - Нужно пытаться отвоевывать власть у мужчин, если ты из семьи Им, - окончание диалога тонет в виски и таблетках – у отца пошатнулось здоровье. Вик заходит в гости сама и заключает: - Нужно находиться только рядом с теми мужчинами, у которых есть власть, - окончание диалога тонет в золотых мечтах серебряной Принцессы и тяжелом взгляде, с которым Вик собирается отвоевывать корону. А в первых числах мая он почти перестает писать. На шесть писем от Юнг приходит короткая записка на куске плана какой-то операции. Несколько ничего не значащих строк. Юна удивлена. Юна огорчена. Юна негодует. Ли Донхэ закрывается в своем доме, оставив рядом с собой только Ким Хичоля и Вик, которую последний приучает к круглым белым таблеткам, от которых она становится очень ласковой и слишком послушной. Что творится с другом, Хичоль откровенно не понимает, точнее, понимает даже слишком хорошо. Все становится очевидным, когда в два часа ночи звучит воздушная тревога, а дорогой командующий сам садится на место пилота. Все становится очевидным в тот момент, когда Донхэ направляет серый корпус вертикально вверх, свечой прорезая небо, а затем уходит в отвесное пике. Хичоль понимает все, а Донхэ зло срывается на всех – полет больше не дарит крыльев. - Я не понимаю! – и вновь крики в холодное небо, затянутое грозовыми тучами. На землю опускается пелена тумана, Ли Донхэ пеленает кого-то в белый саван и выносит из поместья. Тишина. Запах пыли и сырости. Вот что такое подвал ночью. Тишина. Запах умирания и прощения. Вот что такое опустевший подвал ночью. Тишина. Запах смерти и горечи. Вот что такое опустевший подвал, где так и не воскресла мечта, ночью. Тишина, съевшая мир в тот злополучный день, когда Ли Донхэ потерял того, чье имя никогда не будет фигурировать в отчетах, продолжалась, будто вместе с тем ушедшим незаметно, но слишком естественно ушел и Донхэ, но так и не вернулся. Шумное утро растворилось в этой тишине без следа. После завтрака Донхэ с Хичолем влезли на подоконник и молча курили там, каждый со своей пепельницей. Хичоль никогда не расскажет про охоту на рыжую Лисицу, Донхэ никогда не расскажет о комнатном Рае с обваливающейся штукатуркой, где он был готов отдать душу за возможность ненадолго стать собой, а в результате играючи переломил жизнь другого. - Это так хрупко, - почему-то совершенно не жаль. Время отматывается назад, наступая на собственные следы. Время отступает, но слишком медленно. Вик медленно одевалась, разыскивая свои вещи по лихорадившей комнате. На шею пришлось повязать платок, чтобы следы прошедшей ночи не так выделялись. На развороченной постели она садится – совершенно одетая и идеально накрашенная – как дикий диссонанс, Донхэ морщится. Магнитофон шуршит вхолостую. Самая неприятная тишина – там, где много людей молчат. Затихли шаги слуг в коридорах, затихли крики птиц, затих дождь, заставив время замереть под гнетущими сумерками свинцового, наполненного последними кусочками металла и ревом тяжелых самолетов, неба. В этой тишине дом варился почти до обеда. Она давила, как что-то живое. Как то, что на самом деле может задушить. Сидя на своем подоконнике, Хичоль решил, что так продолжаться не может. Он с мрачной решимостью нашел чистый лист бумаги, книгу, ручку. Положил все это рядом с Донхэ. - Что это? – Донхэ устало посмотрел на Хичоля в накинутой на голое тело форме. - Бумага, - услужливо сообщил он. - Зачем? - Дальше тянуть нельзя. - Тянуть с чем? - С письмом ее отцу. - Я не хочу. - Меня это не касается. Ты должен, - Хичоль смотрит холодно и отрешенно. Хичоль выглядит равнодушным, Вик неплохо поет и курит свои тонкие сигареты. В комнате стоит запах табака и алкоголя, в глазах Ли Донхэ стоит потеря и горе потери, Вик стоит в дверях с подносом. Дальше тянуть нельзя. В последний день мая он делает предложение, последние пули свистят, уходя в почти мирное небо. *** Иногда Юнг невыносимо слышать свое дыхание – оно сбивается помимо воли, а она вместе с ним сбивается с такта взрослой и сдержанной походки, которая разрывается, а разорвавшись, перестает быть необходимой. Юна замирает в поклонении собственному белому платью с ее детской свадьбы. Чем дольше она смотрит на это снежно белое, тем сильнее она чувствует, что постепенно белеет сама. Уплыть в белое. Слиться с белым фоном. Когда-то Юна мечтала, что выйдет замуж за белого человека, немного хромающего, меланхоличного. Она станет его, а он – ее. Они поселятся под дубом в парке в бесконечном июльском дне, завершенном слепящей голубизной высокого неба. Они поселятся там, она станет его, а он – ее. Он будет учить ее жизни и всему тому, что знает сам, а она будет счастлива касаться руки с тонким запястьем и будет принимать каждую улыбку как дар, ну, конечно же, будет! Юна постепенно погружается в слепящий белый. Он станет ее, а она – его в бесконечном июльском дне. Теперь же Юнг смотрит на красивое, узкое, загорелое тело с хрупкими суставами. Темное, меланхоличное. Военная форма снята вопреки традициям, на нем праздничный костюм. Его блестящие темные волосы немного вьются, открытый, смелый взгляд. Она смотрит в это лицо и пьянеет еще больше. Донхэ держит дистанцию. За этим взглядом она не замечает глубокой борозды в уголках губ – усталость проступает на теле, если на душе не остается места. Донхэ касался Юнг лишь глазами: огромными, драгоценными, но страшными и голосом. Юна робела и была не уверена, что сможет прикоснуться к его руке. Так бывает в первый раз: неуклюже, тяжело, больно. Существует потребность, высказаться, подать знак, сделать жест, но собственная чувственность приводит в отчаяние, и никто, никто не в состоянии понять, что творится в душе у девочки, которой несколько дней назад исполнилось шестнадцать. А за ними цвели, не отцветая, вербены. Таковым было ее счастье. - Я преклоняюсь перед Вашим талантом, - говорит отец Юнг, находясь на расстоянии с Донхэ. Он не желает ни видеть его, ни слышать, ни ощущать, как самое дорогое уплывает из его рук и тонет в небе, которое никогда не сумеет обхватить. - Я не вполне понимаю, о чем вы, - сухо отвечает Донхэ. Он удерживает на лице улыбку. Глаза полуприкрытые, сияющие, злые от иронии. Лишенные начала и не имеющие конца. Его мрачность тонет в светлой радости отцветающей улыбки невесты. - Я Вам не прощу этого, - спокойно говорит отец, Донхэ вновь скалится, читая то, о чем думает почти старик с чахоточным цветом лица. - Нам нечего стеснятся, правда, Донхэ? – к нему подходит Вик, задевая плечом Юну. – У нас ведь совсем другой уровень взаимопонимания, - лукаво тянет она и жестом останавливает официанта, беря с подноса еще один, явно уже лишний, бокал шипучего шампанского. – Думаю, после того, как я видела твой член, а ты не только видел меня голой, нам уже нечем друг друга удивлять? Тристан рядом с Изольдой. Ромео целует Джульетту Она остается недоженой нелюбимого мужа. Горький дым блуждает по ее жизни, а счастье проходит мимо, лишь немного приласкав, а затем погладив против шерсти. Это не ее жизнь. Это дерьмо не она разгребает. Вик говорит гадости, и они сыпятся из нее, как из разбитой трубы – громкий зловещий плеск, а Юна смертельно бледнеет. Немая сцена длится и длится, а Вик вновь теряется в валерьяновой тишине, глуша себя еще одним бокалом. Ей становится невообразимо смешно участвовать в этом шоу уродов. Она подарила маленькой мерзавке дорогую куклу, а та забрала у нее богатого любовника. Папашу замучила совесть и запоздалое желание все исправить. Она привезла ее с собой, девчонку, не имеющую ни крохи опыта, а она отобрала у нее покровителя, выше которого лишь чердак и ласточки на крыше. Донхэ вспомнил о долге и выбрал ту, которая удобней с позиции расчета. Она болтала в воздухе ногами, пока Ким Хичоль набрасывал первую записку из вереницы таких же вычурных, но ничего не значащих посланий якобы от лица Ли Донхэ, а она играючи вырвала у нее из рук его благосклонность. Хичоль, наконец, оценил недостатки кокетства перед настоящим шармом. Теперь она одна. Она совершенно разбита. Ее под руки выводят из вновь оживающей залы, а Юна готова разрыдаться. Вик ей не жаль, ей жаль себя и этот вечер. Донхэ доигрывает спектакль: преподносит ей последний подарок – серебряный нарцисс – его не разбить и не вырвать. Юна пытается улыбнуться, а Донхэ размышляет о том, что это – ее последний вечер. Настоящая жизнь, увы, не такая. На Вик ему плевать. Близится ночь. Юна хотела бы жить ожиданием. С поцелуем ожиданию приходит конец, запах вербены проступает через флер мятного порошка и чуть пряный запах тяжелого железного утюга для глажки. Ей хочется встать и убежать в слезах. Вербена – не уют и семья, а предательство, злоба, лицемерие. Нарциссы – какой своеобразный юмор! Грязно-серым блестит – его не сломать и не вырвать. Под утро Ли Донхэ молча уходит. Под утро Юна забывается тяжелым сном. Ей снятся простуженные зимой улицы посреди жаркого летнего марева. Наутро все тело ломит. С этим летом наступает худшее для нее время. Она водит пальцем по синякам, аметистовым ожерельем опоясывающим запястья, прикасается к припухшим поцелуям на шее. Но вот что странно: за окном расцветает новый день. Яркий свет пляшет по паркету тенями густого яблоневого цвета. Вот же он, наступающий новый день. Юна оглядывается – в нем ее нет. *** За июнь Юна не успевает ни в чем разобраться. Июнь приносит только внезапную вспышку уверенности в собственной исключительности, ночи, полные необычных видений, дни, окутанные незабываемым подъемом чувств. Затем она снова погружается в меланхолию, следуя неумолимому закону болезни. С Донхэ она почти не видится, Донхэ занят: утрясает какие-то формальности, готовит списки, он постоянно в разъездах, а Юна ждет в небольшой квартирке на четвертом этаже – Донхэ обещает, что скоро они поедут домой. Июль тихо приходит на замену – меняется лишь картинка на календаре и размещения столбиков цифр. Донхэ все также холоден. Юнг встречается с ним за завтраком, а иногда и за обедом. Его неизменно подает пожилая уже женщина со стылым взглядом. Донхэ по ходу продолжает просматривать бумаги, за дверью толпятся секретари с новыми кипами макулатуры, на улице чернеет силуэт служебного автомобиля. Из-за всего этого разговор естественно откладывается в долгий ящик, и Юна начинает опасаться, что из этого ящика ей его не достать. Кажется, это называют отчаянием. В бесконечной циркуляции повторений внезапно появляется лицо Ким Хичоля, который, кажется, уже пресытился красавицей Вик. Он начинает появляться регулярно, принося с собой жасминовые рассветы. Юна ставит их в такие же белоснежные вазы и предлагает Хичолю остаться на чай, но он всегда отказывается. А Юна понемногу привыкает к этим встречам. Третьего августа пейзаж меняется. Юна задыхается в тесных жарких комнатах, а из окна льется мягкий закатный свет. - Время идет, я старею, - говорит Вик, впервые после свадьбы появившаяся в доме Юнг. – Как эта портьера или вино… я кутаюсь в них, а они продолжают тлеть. Юна удивляется, Вик замолкает, разговор превращается в созерцание рельефных теней на паркете. Юнг не понимает, о чем говорит Вик – она все также молода и красива. Они ждут чего-то вместе. Это что-то тонко смеется колокольчиком и шуршит жасминовым цветом. Белого вообще становится слишком много в жизни Юнг. С первыми уличными фонарями зажигается свет в прихожей. Медленная, степенная походка хозяина дома, он привычным жестом оставляет шляпу на вешалке, немного ослабляет узелок галстука. Затем короткая вспышка шума, отмашка до свиста, цокот каблуков. - Вик, дорогая, я же сказал, что заеду за тобой! – расцветает улыбкой Хичоль. Донхэ молча разглядывает букет на подоконнике, испытывая странное желание разбить хрустальную вазу, чтобы солнечные лучи, багряным застывшие в мутной воде, рассыпались по полу маленьким морем. Юна мучительно закусывает губу – что делать, если он задаст вопрос? Вопрос может быть совершенно неожиданным, и Юна опасается: теперь от жасмина отчетливо начинает пахнуть предательством. Донхэ этих ноток не замечает, Хичоль игнорирует, Юна пытается улыбаться. - Как прошел день? – оживает Донхэ, садясь на кресло подле Юнг. Он протягивает к ней руку, чуть сжимает подрагивающие пальцы своими. Юнг что-то отвечает, но как-то невпопад. Хичоль прожигает ее взглядом, Вик замерзает, кутаясь в почти совсем истлевшую шаль из серебряных струн надежды, и размышляет над тем, что дальше так продолжаться не может. Пора бы ей уже отказаться, а она все цепляется за мечты. Господи, ну как же глупо! Обмен зубастыми улыбками светского разговора, а Хичоль уже прощается. Вик несколько удивлена, но все же послушно играет вежливыми фразами, Донхэ кивает на прощание. Когда Хичоль прикасается к пальчикам Юны, чуть сжимая ее ладонь и держа ее дольше того тонкого предела, который позволяют приличия, она с удивлением чувствует, что Хичоль удаляется, а в ее руке остается обрывок его мыслей. Триумф – Хичоль, язвительность – Вик, усталость – Донхэ, напуганный и затухающий под черными стрелками ресниц взгляд – Юна. - Я зайду завтра! – и вновь россыпь шума, цокот каблуков, шуршание платья Вик и, наконец, захлопнувшаяся дверь. В неровном свете коридора Юнг читает: «Приходите завтра в бассейн в два часа пополудни. Буду ждать Вас и надеяться на встречу. Хи.» Юнг замирает, сглатывает, кусает губы, комкает листик бумаги, вслушиваясь в шуршание, отдающее бумажным презрением, уже собирается выбросить его ко всем чертям, устроить скандал, сказать, что она не такая, что она никогда… а на столе стоит уже начавший увядать жасмин. Она вновь останавливается, хмурится, внезапно злится на собственную медлительность, а уже через секунду в горле ком – зачем они так с ней? - Юна, я – в ванную. Будь добра, накрой ужин! – и она действительно слышит уже ставшую привычной походку Донхэ, металлический лязг застежки, от которого Юна всякий раз вздрагивает – Донхэ постоянно носит с собой пистолет. Когда-нибудь Юна будет обращаться к Донхэ на «ты», Вик уйдет-таки и уже всерьез, Хичоль сорвет последнюю маску и снимет намордник, возможно, именно тогда и состоится подобный разговор: - Зачем ты постоянно носишь с собой оружие? Боишься нападения? - Нет. Но я постараюсь, когда они придут за мной, успеть пустить пулю себе в лоб. - Но разве такое возможно? - Ни в чем нельзя быть уверенным. А пока Юна только вздрагивает, слышит веселый смех на улице, молодые голоса, рев машин. На мгновение ей кажется, что все эти люди собрались там, чтобы приготовить сюрприз ей, Юне, но голоса удаляются также медленно, как удалялся Ким Хичоль, а записка оставалась. Она приковывала взгляд, она серела в ломком газовом свете, она просто была – тогда Юна узнает, как на самом деле выглядит граница дозволенного. Она с равнодушным лицом прячет записку в свой дневник и вправду идет накрывать стол – слуг уже отпустили, а Донхэ не ужинал. Из ванной доносится плеск воды и запах сигарет. На столе появляется мясо, салаты, вино, на лице Юнг появляется выражение, которое его еще никогда не посещало. Это выражение прячется в изменившемся наклоне головы, в мимолетном движении чуть взволнованного дыхания, в печати губ и взгляде. Все эти нюансы едва уловимы, воздушны, слишком игривы, чтобы заметить их до того, как они превратятся в понимание: вечером третьего августа все рушится. - Донхэ, я уже давно собиралась спросить… - убегающий взгляд, подбородок на ладони, локоть на самом кончике стола. - Я слушаю, - промакивает губы салфеткой, откидывается на спинку кресла, достает шкатулку – в ней табак, пахнущий ванилью, и трубка. К ним он не притрагивается, просто смотрит – у Ким Хичоля явно есть вкус. - Я хотела поговорить о моем будущем, - мягко начинает Юна. Донхэ сонно моргает, затем вглядывается в ее лицо, чуть напрягается. - О чем именно ты хотела поговорить? – на тон тише, вкрадчиво, чуть щурясь. - Я хотела бы продолжить учебу! – на одном дыхание, бисер капелек пота от волнения, красные щеки, невидимый шелест сминающейся бумаги. - И какую же профессию ты хотела бы примерить на себя? – в выражении глаз и позы – обманчивая расслабленность, мягкий тон, доброжелательная улыбка. Юна успокаивает клокочущее сердце. - Астрофизик, - Донхэ изгибает бровь – изящное, тонкое движение, удивительно преображающее его лицо. Черты искажаются, будто этот, слишком резкий, почти грубый на общем фоне штрих, способен погрести под собой стройную симфонию настроений. - Нет, - четко и предельно лаконично. – Мне нужна жена и мать моих детей, а не Вик, только в начале своей «карьеры», - о чем говорит Донхэ, Юна понимает очень смутно. Непонимание. Тотальное непонимание. Слепое отрицание. Как же так?.. В ушах стоит «нет», сказанное так легко, будто в этом не было ничего особенного. Юнг растеряна и слишком поражена. Он в своем праве, но почему? Почему?.. Как можно, почти не задумываясь, перечеркнуть все то, что годами лелеялось где-то внутри? Что составляло основы мнимой свободы и полета без крыльев, забыв о законах. И почему теперь он так спокоен? Юна стискивает зубы – почему?.. В детстве ее подкидывали почти до потолка и ловили за несколько мгновений до падения на пол. Она никогда не боялась и доверяла полностью, до конца, до остатка. Сегодня впервые ее не успели подхватить – тревожный признак того, что детство вот-вот закончится. Она вскакивает на ноги, собираясь бороться до конца… но так ничего и не произносит. Кажется, сегодня она увидела Донхэ в первый раз. Невиданное ранее ощущение пустоты в потемневших от выпитого глазах показалось ей смутно знакомым. Так море смотрит перед штормом на укутанные пеленой тумана берега, заранее извиняясь за деревянные обломки и застывшие тела, которыми украсит песчаный берег. Так смотрит небо, прощаясь с глубоким морем, напоследок давая ему напиться собственной кровью, заранее извиняясь за рваную темноту на кромке прибоя. Так смотрит Ли Донхэ, человек, которому совершенно наплевать, смотрит на нее из-за грани высокого бокала, предоставляя ей великое право любоваться, заранее извиняясь за то, от чего Юнг не сможет спасти никто. - Я сегодня устала, - севшим тоном говорит Юнг. Ей впервые кажется, что прошло уже шестнадцать лет, а жизнь все также не принадлежит ей. Это могла быть чья-нибудь чужая жизнь, но никак не ее. Неужели, так бывает всегда и со всеми? Как эти люди могут так жить? - Ты и вправду бледна. Не жди меня - иди в постель. Мне нужно еще кое-что закончить, - он встает, подходит ближе, проводит пальцами по гладкой коже щеки, легко целует и, резко развернувшись, уходит в свой кабинет, а Юна решает, что она как раз из тех женщин, которые могут и хотят уйти из дома, если их кто-то ждет, кто-то чужой, кто-то, умеющий заставить ее жизнь перестать повторяться. *** Ким Хичолю показалось, что у маленькой Принцессы волосы темные, глаза – звезды и одно проклятье на кончиках пальцев. Она скалилась в дерзкой улыбке, обнажая ряд ровных белоснежных зубов, а затем проводила по ним кончиком языка. К образу не хватало красного яблока и немного осмысленности во взгляде. Вик такой не была – плоть и кровь своей матери. Она было рождена, чтобы быть Королевой, но ему куда больше нравилось растить королев самому. Из Принцесс. Маленьких и темных, темных и маленьких, а Принцесса смотрела на его лучшего друга, смотрела и умоляла взглядом. Умоляла о том, чего дети делать не умеют. Он, без пяти минут генерал, поклоняющийся бывшему капитану, навечно замерший на отметке рядовой, смотрит на нее без надежды, но с вдохновением – человеку вообще свойственно мечтать, иначе смысла нет, как нет правил – Ким Хичоль мечтает о том, чего ему не положено хотеть. А ему хотелось. Захотелось, как только взгляд упал на нее – темноволосую, белозубую, игривую. И разницы нет – пусть даже ей едва исполнилось тринадцать. Он, без пяти минут генерал, смотрел на Королев пик с надеждой и вдохновением, а на младшую – еще и со страстью, только она ничего не замечала. Он вожделел. Вик такой не была. Она была рождена, как слепок из остывших уже останков такой же Королевы-матери, чтобы было, чем прикрыть потемневшие доспехи и заржавевшее копье. У нее были свои обязательства. Юнг родили многим позже – после одной-единственной бездонной ночи, когда ее мать почувствовала, что она тоже может быть женщиной – дикой, желанной, первобытной, даже если она может это только в постели другого. Эта ночь отпечаталась на Юнг. Она осталась в ее волосах, в ее глазах и в образе, которому не хватало красного яблока и осмысленности во взгляде. - Вы – ужасный человек, - говорит ему Вик, когда Ли Донхэ уводит прочь Принцессу, едва-едва начавшую становиться собой, незаметно для себя комкая не переданное любовное письмо во влажной ладони. – Я ненавижу вас, - а это уже после того, как она сама нетерпеливо ломает застежку, падая на глянец кровати, ловить недотепло. В итоге – трое несчастных и один Ким Хичоль. Просто так – с пафосом блядских фраз он опять не сумел, попытался спасти – не спас, предал того, кого предавать нельзя, но ведь и вины особой нет. Ли Донхэ видел все, но не так. Он видел и не разрешил остановиться, Хичоль видел и не смог прекратить - его капитан приказал молчать. Ким Хичоль молчит – выполняет приказ. Ему нельзя хотеть и мечтать нельзя – «я могу доверять только тебе – вокруг и так слишком много лжи». Капитан – дурак. Рядовой – дурак. Унылая принцесса – Хичоль пытается помочь прорисовать мечты, а Королева выбирает его. Каждое утро он покупает жасмин – желтый с белой канвой, покупает и мучает – кого? Наверное… ох, генерал, какой же вы дурак! Вик покупает жасмин вечером, ставит в вазу, так что к приходу Ким Хичоля им пахнет уже вся комната. - Продавщица сказала, что ты часто покупаешь эти цветы, - она скривилась. – Я ей ответила, что эти цветы ты покупаешь только для меня. Что ты любишь меня, - она смотрела свысока, очень прямая, очень холодная. Шарнирная кукла в голубой шляпке. - И зачем ты это сделала? – она не отвечает, только улыбается ядовито, на что Хичоль предлагает пригласить в постель кого-нибудь третьего. Вик вроде бы не против. Так появляется Джесс, появляется эпизодически, но очень вовремя. Теперь у них четверо несчастных и один Ким Хичоль. У Джесс стандартный набор фраз из разговорника. В них еще рекомендуется вставить имя-фамилию и натянуть улыбку. Вик посмеивается, Хичоль подвывает, Юнг читает ту злополучную записку. Теперь все становится немного сложнее, уровнем вперед, хотя, скорее, уровнем назад, уравнение с тремя неизвестными, а еще «мой капитан!» - снимая шляпу. Хичоль думает, что, будь он посреди бесконечной пустыни из подгнивающих вагонов, снять с себя шутовский наряд, хотя бы наполовину, было бы намного проще. А пока он застывает, встречая взгляд живых глаз его персональной мадонны. Утром – цветы для той самой, затем завтрак – унылое зрелище. Джем кровью растекается по поджаренным кусочкам хлеба, у Вик постоянно болит голова, о чем она сообщает всенепременно, одна Джесс не может не радовать – ее словарных запас на корейском слишком скуден, но как нельзя кстати. Работа – вверх-вниз по лестницам, донесения, депеши, встречи в прокуренных кабинетах – Хичолю неудобно, сняв погоны. А потом… жаркое марево полуденного солнца, деревянные сваи, белые полотенца-простыни, вода сверкает и искрится ту долю секунды, пока он летит вниз головой с самой высокой вышки, хищный, поджарый силуэт летучей рыбы с оскалом пираньи. А потом он встречается с ней взглядом. Сидит одна за пустынным столиком, слепяще-белая в своих белоснежных перчатках. Сидит молча, потягивает сок и улыбается, одаряет его теплом и тем особым чувством причастности, но никогда не окликает. На часах три, тяжелый, текучий, как патока, зной уходящего солнца, Юна встает и, не прощаясь, исчезает в потоке людей. Хичоль идет обедать. Затем опять работа. Вечера в опере-театре-ресторане заканчиваются на суконном столе, где он просаживает деньги. Ночь. Его мысли полны одной женщиной, чей профиль изысканно чуден. То, что творится с ним сейчас, недостойно небес, но выше кровель, Донхэ забирает у него последние деньги, Хичоль смотрит воспаленными глазами. - Еще, - прикуривает, Вик пытается увести его – он отмахивается, Донхэ вновь сдает. Карты ложатся на стол, громко цокает лед о стенки стаканов, Вик говорит преимущественно на французском. Ее французский звучит нежно и интимно, еще лучше он звучит, если они наедине, а пока - неважно. Я оскорбляю вас, мой капитан? - Хичоль, остановись, - мягко просит Донхэ, Хичоль мотает головой. Оскорбляет ли Донхэ то, что с ним творится сейчас? Если да, то не пойти бы ему… - Наши карты дерьмо… не сочтите за дерзость, - на «вы» только издеваясь, а сейчас еще и с болезненным блеском, когда голос срывается. Капитан – вы бог? Не боитесь? – Я пас, - выходит из игры, выходит из себя и уходит прочь. Помнишь, мы вместе прошли войну? Ким Хичоль в стельку, но он не пьян. Был рядовой – стал генерал. Генерал – дурак. Капитан – дурак. Один не смог, другой не спас. Потом предложение: «Давай поохотимся», секундная пауза – оружие, лес, Ли Донхэ… умрет? Возможно, даже почти вероятно. «Да» гаснет под улыбкой любимого капитана. Просто так, со всем пафосом блядских фраз они садятся в машину, догоняемые одиноким лаем собак. Вик долго смотрит в окно, провожая длинные тени глазами, Джесс беззаботно улыбается. Вик некоторое время наблюдает за ней, затем подходит, ласково проводит рукой по скуле, зарывается пальцами в волосы на затылке, а затем сильно дергает, Джесс слишком послушно замирает. Злое слово в расширенные от внезапного страха глаза – понимание и: - Катись, - безо всяких переводчиков. Так завершается страница под гравировкой «Джесс» для Ким Хичоля, правда, пока он об этом не догадывается. Стая черных собак в воображении Ли Донхэ и вокруг него. Злая черная сука ведет их за собой, он ведет за собой бледнеющего Ким Хичоля. - Лисиц выкуривают дымом, - как бы между прочим, пока ружье приятно оттягивает плечо, вокруг сверкает в последних лучах персиковый цвет – совсем не по сезону, а у Хичоля в кармане складной нож – он знает, что Донхэ не станет сопротивляться. Хичоль хочет верить каждому его слову – Донхэ всегда умел отдавать приказ – но в обрывках воспоминаний друг хотел помочь, но не спас. Что осталось им двоим теперь? Если мы все-таки живы, то мне очень жаль. Никто не предупреждает о настоящем несчастье – пряно пахнет трава. Домики улиток на самых верхушках стеблей стучатся друг о друга под музыку ветра. Никто не говорит Хичолю: «Приготовьтесь, сейчас будет больно», – поэтому, как всегда, неожиданно. Донхэ всегда приходит неожиданно, Хичоль мысленно прикрывает глаза, а Донхэ настежь распахивает запертую дверь – Хичоль ежится. Выражение его лица раздосадованное, так и просится на язык: «Я тебе верил, дал время разобраться, а ты…», – но Донхэ только молча кивает – отдает немой приказ, оттесняя прочь образ… кого? Была ли она вообще? В руках Ли Донхэ власть, в кругу скалящихся собак – мечущаяся лисица с разорванным ухом и кровью на пасти, в кармане Ким Хичоля – нож, и Ли Донхэ знает об этом. Знает и уповает на волю случая. Хичоль колеблется, как высокие стебли на ветру, в воздухе пахнет гарью. Генерал не смог. Капитан молчит. Рядовой вперед. - Прости. Это все ради твоего же блага, - это грустное, личное. Ким Хичоль опускает голову. Он понимает: Ли Донхэ знал. Не мог не знать о тех двоих, которые (умирали) ломались, об одной, практически сломанной, и об этой – последней, красивой, идеальной настолько, что дыхание сбивается через раз. Все было известно, а Хичоля не посвятили, дали наиграться, раз для него это впервые вот так… грустно, глупо и не правда совсем. Генерал Ким ничего не решает. Рядовой Ким Хичоль, сбежавший с базы, чтобы наломать персикового цвета, рядовой Ким Хичоль, сбежавший со службы, чтобы найти рыжую бестию, рядовой Ким Хичоль, сбежавший от долга, чтобы сломать новую куклу, рядовой Ким Хичоль, сбежавший от себя, чтобы влюбиться в мечту, именно этот Хичоль мягко дарит перо умирающей и быстро затихающей в его руках лисице. И все опять хорошо. Со всем пафосом блядских фраз они опять хранят одну тайну на двоих. Генерал не смог. Капитан не спас. Рядовой молчит. - Помни – еще один раз и все, - Ли Донхэ тихо отдает приказ, Ким Хичоль не становится генералом. Каждый возвращается в свою конуру. *** Юна не спит, она прислушивается к звукам, к последнему гудку трамвая, к затихающим шагам людей и становящемуся слишком громким шуму фабрик. Фонарь, как старый алкоголик, отбрасывает длинную неровную тень, тонущую в канавах, он то начинает блаженно посапывать, то внезапно разгорается ярким светом. Юна ежится, открывает окно, луна выбеливает ей лицо. Она воровато оглядывается и вытаскивает из забытой пачки сигарету. Кажется, такие курит Хичоль. Сладковатый дым плывет по сумеркам комнаты, фонарь опять затухает. Ли Донхэ возвращается домой под утро, Юна тихо посапывает, подложив под голову кофту. Ей холодно и снится что-то неприятное, но она не просыпается, только сквозь сон слышит, как хлопнула входная дверь. Донхэ останавливается на пороге, но никак не может решить, следует ему будить ее или нет, пока она оставляет ему право любоваться собой: растрепанной, сонной, светящейся. Ким Хичоль при первой встрече с ней скажет, что в этом ребенке – будущее, и он, Донхэ, не сможет не поверить. Они, мужчины, касались свободы собственными руками – она, будущая женщина, хранила своду глубоко внутри. Равные в своем неравенстве. Забавный ребенок! Милая девушка! Несчастная женщина! Ким Хичоль всегда говорил много и просто – но в этих словах, лишенных красоты и изящества, слышался гул мировых войн и стоны миллионов. Он был готов идти за Ли Донхэ хоть на край света, как сейчас идет, спотыкаясь идет, за чем-то другим – близким и далеким одновременно. Это что-то он видит в Юне, возможно, пытался видеть в Вик, как до того в Солли. Теперь Донхэ приглядывается к Юнг, но никак не может понять, что именно замечал в ней Хичоль, что именно заставляло его делать то, что он делал. Возможно, нужно лишь сменить ракурс? Она лежит на спине, раскинув руки, впитывает в себя первые солнечные лучи. Она чувствует эту тонкую связь с солнцем, и ей уже не так одиноко. Постепенно впечатление от серого сна смывается, ее дыхание успокаивается, и она видит лишь золото под замшей прикрытых век. По комнате плывет связка запахов: запах воды, высыхающей на кронах деревьев, запах сигаретного дыма и костра, запах мыла и восторга от плаванья. Волны мягко ударяются об сваи – так кажется Юнг, а Донхэ медленно, шаг за шагом, приближается к кровати. Все это пьянит. Лунный свет стирается, ломается и тонет в непривычно живой тишине этого утра. На полу причудливая светотень ажурных листьев, а в светлом коконе сидят двое: один – растрепанный и поддавшийся внезапному чувству, вторая – открывающая глаза и погружающаяся в сон. Тело Юнг похоже на море: мягкие очертания впадин и вздымающиеся волны, взбитая пена волос и кожа, пахнущая медом. Донхэ водит по ней пальцами – легкий пушок золотится на солнце. Мужчина и женщина смотрят друг на друга – это их первая (не)настоящая встреча. Поднимается ветер, первый гудок трамвая, стук колес отбивает удивительно бодрый ритм. На мгновение волосы взлетают от резкого порыва, веером ложатся на плечи, складки одежды, кружево, ленты подрагивают и кажутся тоньше и реалистичней. - Не бойся, - и она не боится – ведь это сон. Сны бывают такими – тягуче-сладкими, немного вязкими, как застывающая патока, а этот еще и горчит немного, самую малость где-то на сгибе сердца, а сердце дребезжит – тук-тук-тук, будто собирается сломаться… о нет, подожди! Больно упирается ему в грудь кулачками, а дальше они плывут вместе. Согласными синхронными толчками откуда-то изнутри, огибая резкие повороты, чередуя взмахи с медленными зависаниями – бесконечный лабиринт темного света в шатре ее волос, поднимая выше, выше, выше мешающую сейчас одежду, проводя руками по дрожащему изгибающемуся телу, задыхаясь, захлебываясь, вновь погружаясь на дно. Глаза слепы, а губы все не верят: ее плечи, ее губы, ее шея, вновь плечи, тяжелое движение медных волн. И уже после прилипшие к вискам пряди со слабой улыбкой – мне так не хочется просыпаться! Не уходи! – Поспи еще, - мягкая улыбка тает во взгляде, и она прикрывает глаза, гася восторженность эмоций. Ведь это просто сон? Однажды, как кажется Юнг, она просыпается утром и вспоминает, что пару часов назад произошло нечто чудовищное. Забавы с собственным телом утомляют ее, по лицу разливается бледность, под глазами появляются синяки, на часах почти десять. Она прикрывает глаза – она не помнит лица, только свет, лучившийся от волос, кожи, глаз, закусывает губу. Садится на краю кровати, потягивается, закрывает глаза рукой – солнечный зайчик прыгает по лицу, слепит. Она оглядывается вокруг – одна, в совершенно дикой тишине – одна! И хочется заплакать. Простынь сбилась, одеяло где-то у ее ног. Ноги привычные, ровные, бледные, она проводит по ним рукой, внезапно морщась, под коленом у основания коленной чашечки, напоминающей каплю по форме, небольшой синячок – след поцелуя? Укуса? И опять человек без лица в ее воображении (?) целует ее под колено, перехватывая удобней ногу. Она сглатывает, медленно поднимает все выше подол ночной сорочки, позволяет халату соскользнуть с плеч окончательно, верит и не хочет верить одновременно, ведь тогда все произошедшее может оказаться правдой, а Юна боится таких вещей. Одна на истерзанной штормом кровати. Одна, в луже абрикосового света, льющегося из окна. Одна. Ну почему же? Одна. - Ты уже проснулась? – быстро вскидывает глаза, как напуганная внезапным звуком лань, замирает, таится, медленно гаснет. Смотрит из-под кокетливо изогнутых ресниц, чуть щурится, пытается скрыть растерянность и незаметно ущипнуть себя – сон? - Который час? Почему ты еще дома? – она встает с кровати, стараясь на нее не смотреть. Очевидное нарушение правил и устоявшегося порядка, и будто бы ожившая мечта с запахом свежей дыни со столовой. Ведь так хочется поверить! И он, нежно касающийся кожи, заправляющий за ухо спутанные пряди, улыбающийся и совсем молодой в этом слепящем солнечном мареве, сглаживающем очертания. - Сегодня я останусь дома, - и счастье где-то в висках, и он обжигающийся об это счастье – неужели так бывает – так тепло, уютно, почти забыто? И можно забыться, ненадолго забыться, удовлетворить забавно стыдливую просьбу выйти, пока она одевается, позволить ей самой налить ему чая – слишком сладкого, но такого уместного в это утро, выслушать благодарность и восторги, нелицемерно, вправду довольно – сверкающие линзы новенького телескопа – «я не отпущу тебя куда-то учиться, но ты можешь учиться сама», а затем предпринять отчаянную вылазку: смело проиграть пальцами нежный матчиш по ее спине, спрашивая взглядом – можно? Ну, конечно, можно, можно, можно, скользишь пальцами под подол, пока вновь сминаешь мягкие губы, а глаза у нее, как у мартовской кошки, только блестят жемчугом. Сегодня можно все, но нужно спешить - завтра Юнг вспомнит о Ким Хичоле, а от Донхэ потребуют участия в другом спектакле. *** Калейдоскоп. Теперь и Юна видит, как умирает в огне преисподней сиреневый мальчик. Он сильно напуган, он подавлен – в отражении фото – два друга (Хекдже, помнишь? Да.) – и их улыбки искрятся счастьем, только такими им уже не быть. Хичоль перестает заходить, цветы досыхают в своих хрустальных саванах, Вик тоже куда-то исчезает. Юнг не наведывается в бассейн, Юнг спит до обеда, потому что ночи ей не принадлежат. Юна вновь запутывается, но на этот раз не в себе. Солнечная девочка, наивная девочка хочет уйти, но не может. И жаркие августовские ночи, и она сидит, поджав ноги, на кровати в глубине комнаты. Ее шаги оставили на кровати белый лепесток жасмина. - Ты не боишься на нее смотреть? - Нет, - отвечает Донхэ, но только не тот, который уже успел снять погоны, а другой, совсем другой, пришедший сюда из странного сказочного мира, из того, где он – темноволосый ангел, только волей случая не ставший змеей. - Зря не боишься, - Донхэ немного изменяет угол наклона телескопа, затем на секунду оглядывается. Юнг была настроена миролюбиво, Донхэ никуда не спрятал свою непредсказуемость и подчас жестокость, по-прежнему внушающие Юне страх, но она научилась его не провоцировать, в свою очередь озадачивая Донхэ внезапными проявлениями нежности. – На твоем месте я бы испугалась. Медуза обращает в камень любого, кто смотрит ей в глаза. Впрочем, ты все равно смотришь мимо. - Это глупо, - Донхэ продолжает что-то настраивать в телескопе, линзы вспыхивают в лучах фонарей. – Это всего лишь звезды, - Юнг приглушенно смеется, закрывает глаза, вытягиваясь на кровати. - Сместись к зениту, - роняет она, а затем сама сползает с постели, подходит к окну. Жалко треплются занавески, скрипят нагретые солнцем половицы, Юна отодвигает его в сторону и слегка поворачивает телескоп, мимоходом заглянув в окуляр. - Это она? – шепчет Донхэ. - Она, - соглашается Юнг, прижимается к его спине жадным жестом, целует где-то над лопаткой, Донхэ улыбается. Ночью дышится свободней. Алголь – звезда демонов - голова Медузы в созвездие Персея. – Смотри внимательней, не пропусти момент, - и он смотрит, с замиранием дыхания смотрит, наблюдая, как двойная звезда начинает быстро гаснуть, почти исчезая со звездной карты. - Она опасна, Донхэ. - Это всего лишь звезда! – нетерпеливо восклицает он, оборачиваясь и сталкиваясь с ее взглядом. - Я не о Медузе. Я о твоей памяти. - Я не понимаю, о чем ты, - привычно замкнутое выражение на искривленных губах. - Сместись южнее, - она быстро меняет тему. На этот раз ее интерес к звездам притворен. – Ты видишь Сириус? – Юна горевала о чем-то, но не могла поделиться с Донхэ своим горем. Удивительно, но в эту минуту он почти сопереживал. – Сириус – греческое имя. «Сияющий» или «палящий», - в это мгновение звезда коротко вспыхивает, появляется облачко золотых и малиновых тонов. – Здесь слишком много света. Этот мертвый неестественный свет городов загрязняет небо. Мы убиваем звезды и умираем сами, - зябко поводит плечами, обхватывает себя руками – согреться, согреться, согреться – и почему так холодно? Когда Юна бывала в таком настроении, это пугало Донхэ. Он отвернулся от телескопа, начал делать пометки в дневнике звездных наблюдений, который завел по совету все той же Юны. Сверился с наручными часами. - Ты всегда будешь рядом со мной? - внезапно спрашивает он. - Нет, потому что ты сам этого не хочешь, - Юна подняла глаза к небу и Донхэ увидел, что она плачет. Слабый свет звезд блестел на ее мокрых щеках. - Извини, я не хотел тебя расстроить, - сказал он. - Я умираю, и ты умираешь. Медленная смерть. - Извини, - вновь повторяет он, - Честное слово, я не хотел. Он протягивает руку, чтобы дотронуться, но она сразу напрягается, резко вскидывая голову, и смотрит зло и обижено. - Не трогай меня! Не трогай меня! – глупая, не надо, не надо… успокойся же! И поцелуи в судорожно сжатые губы, и обещания, которые растают вместе с лунным светом, и лепесток жасмина, трагически заканчивающий жизнь коротким полетом до пола. - А как же Андромеда? - Через три дня, - пока сон не закончился, пока воображение выкидывает виртуозные кульбиты. Пока Юна – беспомощная ненависть. Пока Донхэ – беспомощное насилие. *** - Я болен, - в судорожно прижатую к уху трубку, в тот момент, когда от Хичоля остается лишь тонкая нить воспоминаний – ее бы оборвать!.. И ей совсем не нужно идти, и ей совсем не нужно боятся, но Юна всегда все делает не так – сбегает, когда нужно сражаться, сражается, когда лев перекусывает глотку лани. Да, Юна – глупая лань, бросившаяся на льва. Она впервые с момента замужества уходит куда-то одна. Служанке говорит, что хочет прогуляться, та никак не реагирует, отгородившись пожеланием хорошей прогулки и просьбой быть осторожней. Консьерж важно поправляет остатки волос и помогает ей выйти под гомон летнего утра, важно предупреждая о коварном порожке, впрочем, сам же через него и цепляется. У Юны есть маленькая зашифрованная карта адреса и вопрос – неужели он так серьезно болен? Последние несколько недель мелькают в памяти и исчезают, недели полные звезд и электрического света. Недели, когда она вставала после обеда и оставалась лежать в постели, читая неизменно толстые книги, отламывая небольшие кусочки от крошащихся плиток шоколада. Все это ей кого-то смутно напоминало, но вот кого – Юне все никак не удавалось вспомнить. Юнг, как та женщина, которая протоптала эту искривленную тропу не один десяток дней назад, начинает смутно чувствовать и почти готова поклясться: это не она. В действительности, в той действительности, где дети растут счастливыми, где девушки влюбляются в принцев, где матери растят своих детей, в той действительности она уже давно сбежала, уехала, не сказав ни слова. Расхлебывать приходится телу, всего лишь глупому телу, а что внутри – вопрос. В такой ситуации полагается сильно сопротивляться, возможно, даже бороться – Юна сдается, ставя в конце истории нечто среднее между знаком бесконечности и точкой. Телу приходится нелегко. У тела натираются ноги из-за новых туфель, у тела искривляется позвоночник, тело прижимают к стеклу в переполненном автобусе, на тело кричат и тело толкают, тело окидывают завистливыми/масляными/вожделеющими взглядами – это все тело, а не она. На сердце мертвый шторм, мандариновые заросли шевелит соленый ветер, а стрелка внутреннего компаса ломается, бестолково вращаясь в разные стороны. Юна всегда выбирает неправильно, а особенно сильно она ошибается, когда умоляюще нажимает на медную шляпку звонка, разносящего по пустующему за редким исключением дому протяжный стон, Юна вздрагивает, почти прижимается к двери от внезапно нахлынувшей паники и с облегчением выдыхает – тяжелые шаркающие шаги, по-прежнему слишком много шума, ругань, сухой кашель, свистящее дыхание. - Я пришла, - доверительно снимая шляпку и заглядывая в глаза – воспаленные, покрасневшие, блестящие в лихорадке – беря за руку, быстро захлопнув дверь, незаметно поглаживая сухую ладонь пальцами – ее белоснежная в его потемневшей. - Я рад, - и его молчание. И Юна почему-то забывает, забывает то, что стоило ценить и беречь, вываливает на свет то, о чем ей следовало уже давно перестать сожалеть. И идет по неровным шероховатостям пола уже не госпожа Ли, а девочка, сбежавшая от поджимающей губы матери к отцу. Девочка с лисьим выражением лица – только что пол хвостом не подметает – ныряющая под стол рывком, проползающая по слишком чистому, до скручивающего желания намусорить поскорее, полу. Она появляется из-под старого дерева и попадает на руки к отцу. Тот улыбается, дышит ванильным дымом и жестом фокусника достает конфету – Юна бурно аплодирует. Теперь эта девочка идет по совсем другому полу, по совсем другому поводу и к другому исходу. Хичоль тяжело валится на кровать, по-птичьи прикрывает глаза, только узкая белеющая полоска и тяжелое дыхание остаются на виду, Юна укутывает его одеялом, сама ложится рядом. «В первый раз, в первый и последний раз» – поправляет себя Хичоль и горько улыбается. А Юна все перебирает его волосы, прилипшие к вискам и потяжелевшие пряди, она видит и сеточку морщин в уголках глаз, и борозды у рта, и первые нити седины, запутавшиеся на темном фоне. Таким он ей непривычен – слишком легкий, воздушный, сгорающий изнутри, лишившийся своеобразной бахромы слепящей харизмы и наглого очарования. А Юна все рассказывает ему сказки, так и не ставшие явью – в них жасминовый человек меняет декорации, и на свет рождается новое чудо. А Хичоль все смотрит и не может насмотреться – попрощайся уже, дурак! А Хичоль все хочет, но не может понять, как же так вышло, что, спасая ее, он убивает себя. - Не уходи, - сказанное давным-давно совсем другой женщине. Это полузадушенное, умирающее не уходи – крик о помощи. Бесполезный, но отчаянный крик. - Я никуда не ухожу, - говорит она кому-то, теряет очертания, расплывается, и вот в комнате уже три Юны: одна для Хичоля – та, что со слабым сердцем, томящаяся в высокой башне, другая для отца – та, которую называли «филиграночка», влюбляясь в хрупкость и изящество, и последняя – уставшая и покрытая трещинами – для кого-то еще, для того, кто не успел родиться на свет и уже никогда не родится. - Нет, вообще не уходи. Пообещай! – непривычно серьезно, с косой улыбкой через белый призрак себя и вспышкой злости – ну, куда же ты лезешь? Перестань, остановись! Дурак, идиот, ты просто жалок! И она, переплывающая на маленькой лодочке узкое море, разгоняющая тьму светом рисового фонарика, зовущая экипаж корабля за борт – рядовой прыгает первым. Время замедляет свой ход. Она лежит рядом с Хичолем, слушает его неровное дыхание, чувствуя прикосновение слишком горячих губ. Поцелуи остаются гореть на кончиках волос – не ее волос, а той героини из Хичолевой сказки о доброй фее со слишком слабым сердцем. Глупо и печально - желтый сарафан и красные бусы под выгоревшими на солнце, некогда канареечными занавесками. Глупо и печально – белые носочки и лакированные туфельки над давно неметеным, заваленным пепельным снегом, полом. Глупо и печально, потому что Хичоль догорает и теперь уже всерьез. Догорает не потому, что у него опять забирают то, что он больше всего хотел бы любить, а потому, что впервые отпускает сам. Взгляд тухнет, Юна мурлычет что-то у него на плече, улыбаясь чему-то своему. - Тебе пора. Тебя ждут, - та глупая и печальная струна, натянутая до предела, лопается, наконец, с перебивчивым звоном. - Почему? – девочку опять отталкивают, а девочка просто хотела немного счастья. - Выгляни в окно, - он отворачивается и затихает, а Юну ждет хмурый и бессильно злой Ли Донхэ, подпирающий спиной фасад соседнего дома. А Юну ждут разбитые линзы телескопа поверх кусочков, ошметков, остатков того, что раньше было их квартирой. А Юну ждут, но вот какую из них? Юна путается, про себя бормочет какую-то считалочку (Журавли, журавли скользят… Как рыба горбуша в корзинке. В десятом часу вечера сменила черепаха журавля…), Юну ведь ждут – какая разница, которую? - Собирайся. Завтра мы едем в Сингапур, - белозубая улыбка, с которой Донхэ разбивает кулак о белоснежную стену. Тихое «зачем» останется без ответа, как и Хичоль остается в квартире дожидаться Вик и чудо-доктора, который обещал помочь, но не поможет, потому что Хичоль уже все для себя решил – он больше не будет покупать жасмин и заводить девочек на вечер, пока есть та, которая сломя голову мчится по стерильному коридору больницы, подкупом, взяткой, слезами выбивая ему право жить. В некотором роде это – необходимый выбор. *** Золотые разливы рек, малиновые грозди фонарей, пропахших солью бухт, белые ленты трапов, черные опоры гостиниц, женщины без чулок в платьях тонких, почти до неприличия, мужчины без перчаток в рубахах из грубой материи. Колокольчики на дверях, высокий перезвон в скульптурно выточенной широте небесного свода. Номер на двоих и еще один, столик на веранде – метр, два, три и море – тихий шелест слезами русалок, чешуя блестит монетками на берегу. - Еще вина? – нестройный хор ответов в непривычно громкой тишине, с музыкой из-под окон, с шагами других постояльцев, с отзвуком поспешных детских шагов – попробуй, догони! Разговор на донышке бокалов, украшения блестят жадным отражением взгляда Хичоля, касающегося Вик лишь мимолетно. Он все еще болен и все еще бледен, то и дело разражается всхлипами каркающего кашля, каждый раз дрожа всем телом – ребра прорезаются рыбьими хребтами под пергаментной кожей. - Я устала, - «еще одну таблетку», но этого Вик не говорит. В европейском платье, в нахальной манере, в драгоценностях и с непривычным блеском во влажных глазах кутается в кольца черных волос. Зависимость Вик к лицу. Она разукрашивает скулы восковой бледностью, а Вик – тоном розоватой пудры, она окрашивает кожу вокруг глаз элегантной синевой, а Вик добавляет немного черного тонкой кисточкой на ресницы, она подводит глаза красной лентой, а губы трескаются, пересыхают – алый сок ягод так полюбившихся журавлям цуру. - А я хочу танцевать! – белая блуза чогори с закругленными рукавами, укороченная синяя чхима – снопы пробегающих от любого движения искр, красная лента корым, красные же спины «китов» на отворотах блузы. Золотое шитье кымбак от плеча до края рукавов – распускаются в золоте хризантемы, сгорают в золоте фениксы, сверкают золотом хризолиты, вплетенные в нити норигэ – подвеска в форме лотоса – ее хозяйка когда-то надеялась сохранить незапятнанность. - Станцуйте для нас, - ненавязчивое предложение откинувшегося на расшитые бисером подушки Ли Донхэ. Смесь презрения и разочарования в холодном взгляде, и музыка зажигательного танго, первые прикосновения звука расцветают усмешкой на лице у Вик. Самый странный танец – у Юнг преимущество, прижимается лишь на мгновение, зарывается пальцами в распущенные и хлестнувшие по лицу пряди волос Вик. Стук каблучков последней, мимолетная погоня, серия прикосновений, Юнг уходит, мягко касаясь пола, почти на носочках. Зайчики по лицу Ли Донхэ, и на столе – шпильки пине, украшенные топазом, лицо Юнг озаряется вспышкой света. Движения бедрами, резкая отмашка – сила, грация, осознание своей притягательности в алчном взгляде на изголодавшегося Хичоля – ты хочешь меня? Хочу, хочу, хочу. Вик прикрывает глаза – я знаю. И что-то неестественное в синхронности, в величественности, оседающей фалдами материи юбки Юнг, в вызове и поражении, которые читаются в движениях, в той легкости, с которой и та, и другая становятся лишь естественным продолжением друг друга, и уже не разобрать, где заканчивается неоперившаяся пташка Юнг и начинается седеющая неискренность Вик. А музыка затихает. Жидкие аплодисменты, Хичоль подхватывает Вик, разгорячившуюся после танца, и, почти не прощаясь, уводит в их номер. Донхэ остается наедине с Юнг. - Помоги мне, пожалуйста, - взгляд виноватого лукавства, повернув лишь голову, четкий силуэт длинной шеи и хрупкость плеч в почти поглотивших мир сумерках. Донхэ отставляет бокал, подходит ближе, Юна отворачивается, смотрит на море. Для него – игра, для нее – испытание. Все началось, когда ей было тринадцать, и не имело права оборваться. Юна – короткий шторм, а затем – долгий сонный штиль. Она приносила ему удовольствие, он оставлял на плаву маленький солнечный кораблик ее жизни. Таковой была негласная договоренность – правило – заповедь. Польза им обоим. Теперь все изменилось. Он достает из ее волос шпильки, две тяжелые косы ложатся на спину, скользя по гладкой материи длинными хвостами. Юна дергает завязки на груди, улыбается. Много потерянных ночей минуло. Однажды она сосчитает их и сможет точно сказать, сколько звезд погасло над ее головой. Тогда она будет точно знать, что была влюблена, а быть может, даже простит себя однажды. - Не спеши, - губами по шее, Юнг откидывает голову назад. В прошлый раз она надела узкие чулки, такие гладкие и красивые, что он не мог их снять, а любить ее в чулках оказалось почти извращением. В позапрошлый раз она была в пятислойных одеждах вымершего народа – пока он снимал их, стараясь не оставить ни следа на нежных лепестках вышитых цветов и ее теле, похоть уже покинула его. А эта ночь будет как раз из тех – потерянная. На огромной кровати среди подушек-исполинов и гребней высоких гор в складках одеяла она казалась совсем крохой – ребенок в пижаме – желтый ил и красные плавники пугливых рыбок. - Не уходи, - произносит, поймав его за руку, голос приглушенно доносится из-под одеяла. Он остается, ложится на край кровати в одежде – временная уступка, чтобы, как только ее дыхание успокоится, сразу уйти. Юна удивительно быстро затихает. Она стала его в тринадцать лет, он не страдал навязчивой страстью к ребенку, но уже тогда не вызывало сомнений, что это выброшенное на берег кукольной жизни дитя принадлежит ему. Такая могла стать его дочерью, даже не перечеркивая той ночи, когда Хичоль не сказал ничего, но сказал удивительно много. Та старая и почти незаметная разница в пять лет, и Хекдже оказался бы на его месте, а он… он бы остался с Рыжей Лисицей – и не было бы новых трещин на Хичоле, а он бы купил небольшой дом и наблюдал за солнечными карпами, у него был бы сын или дочь. Для первого он бы мог выстругать настоящий лук, для второй он мог бы покупать в крошечных лавочках наряженных до отвращения кукол или выбирать разноцветные платья, но первая же наряженная кукла намокла и пошла ко дну, а платья пылились в недрах шкафа, так и не увиденные ею. Юнг никогда не стала бы для него дочерью. Бог бы не одобрил. Бесполезный для них Бог. За прошедшие несколько месяцев ребенок вырос, стал взрослым, опасным: длинные темные волосы, глаза – мокрый чернослив. И ей давно пора играть в совсем другие игры. А для Донхэ оказалось забавным вертеть в руках крошечный кусочек мировой истории, смаковать, пробовать на вкус, оставлять на нем отпечатки собственных ладоней. Юнг и тепло у его сердца. На короткое время – таков был уговор. Для него – игра, для нее – смысл жизни. А пока она засыпает. Из бара их с Хичолем выгоняют только тогда, когда у них синхронно заканчиваются деньги, да и выгоняют – громко сказано – скорее, ненавязчиво рекомендуют идти домой, потому что «уже скоро утро, господа», а потом они еще долго сидят на ступеньках, потягивая совсем остывший кофе из маленьких стаканчиков. Хичоль брежно придерживает рукой плетеную корзину с блестящими кофейными зернами, купленную где-то между второй и третьей бутылками в поразительно быстро появившейся компании. - Я думаю, мой дорогой капитан, что это – наше прошлое и настоящее, - Хичоль высыпает полную горсть масляно блестящих зерен обратно в корзину. - Как-то цинично. И где будущее? – вяло интересуется Донхэ. - Как где? – удивляется Хичоль, прижимает ладонь к груди и с выражением надменной напыщенности произносит: - Будущее за нами, за родиной, блядь, - скатываясь в свой обычный фарс. Донхэ улыбается, впервые спокойно улыбается, и все становится хорошо, все становится опять правильно, потому что он здесь и сейчас, с ним человек, который перережет себе горло тупой заточкой, если он попросит, и начинается новый день. Этот день они встречают у самой кромки полузамкнутого окраинного моря с натянутыми, как рыболовная сеть, нервами, трепетной улыбкой на обметанных устах, и восточными ветрами, треплющими нити влажноватых волос. Донхэ теряет покой в водах желтой пыльной бури, где находили покой сотни мореходов, суда прекращали свое движение, а глаза покрывались с изнанки острой пленкой. - Пойдем домой. Со своего балкона их приветствует Вик – светлое льняное платье, разноцветная вербена, перламутр улыбки, агаты глаз и агаты в ушах. Она почти свешивается вниз, машет рукой. Внезапный порыв ветра сносит слетевшие с губ слова и в тот же момент - неловко качнувшаяся фигурка Вик, парус раздувшегося подола, а Хичоль мертвенно бледнеет, делая резкий рывок вперед, но Вик, все еще улыбаясь и будто бы не понимая почти произошедшей трагедии, выравнивается, продолжая протягивать руку за улетевшей вниз шляпкой. Шляпку Хичоль ловит, неловко мнет в руках хрустящие края, звенят бусины на длинных лентах. - Nice catch! – Хичоль отцветает несмелой улыбкой и устало опускает плечи, проводя рукой по сведенному судорогой лицу, затем вновь задирает голову, ловя серебро смеха вновь облокотившейся на перила Вик. – I’m waiting for you! – Донхэ согласно свистит, когда Вик быстро приподнимает подол, демонстрируя туфли на шпильке и черный чулок с красной подвязкой. Хичоль раздосадованно шипит, отвешивая Донхэ подзатыльник, Вик заканчивает шоу, посылая благодарной публике поцелуй, и прячется в комнате. Хичоль, получивший нужную мотивацию, уже собирается лететь к своей любовнице, но Донхэ глумливо притягивает его к себе за локоть. - Мой милый друг, - наклоняется ближе, чтобы прохихикать на ухо: - Я в шоке, мой милый друг и эта безродная певичка… Еще и вдова… она уже вдова или еще нет, кстати? Какой мезальянс, - Хичоль дернул рукой и оскорблено заметил: - Ваш тон, дорогой товарищ капитан, абсолютно неуместен, Вик – прекрасная женщина и… При чем здесь мезальянс? У нас общность интересов, дружеские отношения и никаких альянсов! – Донхэ радостно заржал, глядя, как Хичоль, крутанувшись на каблуках, уходит, сердито развернув плечи и печатая шаг. Наконец-то можно будет отыграться за все его дивно остроумные замечания насчет Юнг. А что касается самой Юнг – ее окна плотно закрыты занавесками. *** В августе жарко – Вик лениво перелистывает страницы книги. Легкость и недосказанность в каждом движении, как отзвук осени в последних аккордах уходящего лета. Вик подолгу смотрит в окно – темнеющая полоска леса – визгливые крики птиц в полуденном зное, хрустальное зеркало темнеющих вод, бросающихся на скалы. Август на затерянном островке с сахарным названием проходит быстро, слишком быстро – но не хочется плакать – Вик смеется, не смея стереть улыбку с лица. В августе не должно было быть задержки. Вик подолгу запирается в маленькой уборной, глядя на белоснежную ткань своего кружевного белья, и плачет. Крупные виноградины слез солью застывают на лице. Она – патологически здорова, сбоев быть не может и не должно, а значит – случилось страшное, неизведанное, неправильное. Но Вик остается все такой же – срок слишком мал – красивой, стройной, только курить бросила и стала носить свободное, просторное, уже не плача в уборной, а мягко касаясь живота, лона, бедер. Она смотрела на мир и видела в нем закругленные зигзаги звезд и теплое их мерцание. Вик не замечала, что начинает улыбаться. Она упала в август с головой, утонула в нем и так и осталась лежать на округляющемся своем животе. И даже когда розовые или голубые цветы усыпят ее – она останется собой – ну, или почти собой. Хичоль наблюдал за маленькими этими изменениями, наблюдал и радовался, как может радоваться ребенок таинству рождения радуги. В августе жарко. Он смотрит впереди себя и видит полосу моря – оно кажется ему касанием ветра по воде, легким призраком невидимого еще заката. Ему хорошо. Его с головой осыпают лепестки, окружает аромат свежих трав. Он генерал, ну как, почти. Но он влюблен на все сто процентов. Солнце ласкает их спины, купая в пепельно-розовом рассвете. Вик привстает на кровати, вытягивает руки перед собой, зевает, потягивается до хруста в уставших плечах и напряженной пояснице. Хичоль приоткрывает глаза, перехватывает ее поперек талии и роняет на кремовые подушки – «спи, рано еще» - утыкаясь лицом в изгиб шеи. У Вик волосы собраны в пучок, по телу пробегает приятная дрожь, когда Хичоль вырисовывает узоры на золотящейся коже, прижимается щекой мягко, целует в уголок губ. Вик утром всегда лениво-нежная, теплая и не хочет думать ни о чем серьезном. Хичоль мысленно прикидывает, где тут можно поесть вкусных вафель, предвкушая сладость губ, вымазанных шоколадным кремом. Так бы проваляться всю жизнь, чтобы только мы и море. Хичоль законсервировал бы этот конкретный отрезок, в котором южный берег, тонна тепла и Вик, прячущаяся под хрустящими простынями, морщась, смаргивая крошечные песчинки с ресниц – взять бы все это и спрятать. Но у них была только эта ночь и украденный кусочек утра на двоих. К завтраку они спускаются ближе к ужину. Вик замечает розовую шляпку Юнг и отросшие пряди волос Донхэ среди буйства прячущихся под навесом людей. Расцветает улыбкой, ускоряет шаг, Хичоль помогает ей спуститься лестницы, поглаживая ее талию и чувствуя жар тела под тонкими покровами одежды. - Вик, Хичоль! – Юнг замечает их первыми, вскакивает, роняя свою шляпку, смеется, но больше губами – глаза остаются холодными. Здесь, на потертых, выщербленных досках она сама удивительно похожа на август. – Смотрите, кого мы встретили! – и примерзающая к губам улыбка Вик, и интуитивный жест – защитить! – прижимая ладонь к животу. - Хичоль! – мужчина снимает шляпу, склоняя голову. – Вик, радость моя, какая встреча! – он встает, в два шага подходя к ней, и протягивает руку. Она чуть медлит, но позволяет ему прикоснуться. Голова идет кругом. Вик поднимает глаза на Юнг, но видит только довольство на точеном лице – она знает? - Йесон, а вы как здесь оказались? – Хичоль чувствует, как напряглось тело Вик в его руках, ее спертое дыхание и гулкие удары сердца – что с тобой? Но она молчит, цепляется взглядом за Юну и молчит – да, Юна – август. Кружащийся в воздухе кричаще розовый лепесток. Дурманящий запах. Слепящее солнце. Август – короткий и фальшивый, как ее улыбка. Вик ждет – уже не так упорно – и август заканчивается для нее, не оставляя надежды, но оставляя нечто большее. - Садитесь, - Донхэ просит официанта принести еще два стула. Вик колеблется, улыбается ему. Ей хочется плакать. Перед ней лужица Эрл Грей и пухлый круассан на белом блюде, а небо разрывается надвое, алые всполохи фейерверков пересекают млечный путь. И Вик внезапно осознает, что не в силах вырваться, что ее запястье грубо сжимает ладонь, золотые кольца скользят и царапают кожу. Вик не видит лиц, но тонет в прикосновении того, кто молился грешным богам – и никакие жрицы, и никакие молитвы не могли бы спасти ее от пары горячих рук, блуждающих по ее телу. Она попробовала вырваться, потом просто заплакать – и то, и другое совсем не получалось. Руки смыкаются прочным кольцом – Вик захлестывает паника. - Вик! Что с тобой? Вик! – а над ней смыкаются воды спящего моря, выбивая воздух из легких. - Позвольте мне, я врач, - обветренные губы, запах мяты, смешанный с ненавистным ей зеленым чаем, заставляют вздрогнуть. Нет, нет, нет!.. Пальцы удерживают ее голову, не ослабляя хватки. Вик еле справляется с рвущимся из груди сердцем. – Вик, успокойся, - и она ужасается – прямо над ней под бой барабанов и пламенные росчерки по небу смотрели глаза, те же самые глаза, которые когда-то с детским любопытством спрашивали, любит ли она сладкое, а через несколько месяцев ломали и без того изломанную жизнь. Очередное полузадушенное «Нет!» рвется с губ, но темнота находит ее первой. *** В душе у Хичоля – бескрайние ледовитые океаны сомнений, приторно-кислая клякса воспоминаний и дурманящие краткими прикосновениями мутные взгляды Вик. Подходит Йесон. Первая реакция – защитить! – на уровне инстинктов. - Ей нужно отдохнуть, - его мягкое прикосновение, когда он убирает руки Хичоля, уже готовые сомкнуться кольцом объятий, стакан воды, который передает ему Юнг, какой-то порошок – белым песком утопает и быстро растворяется, исчезая с тихим шипением. – Пей. Вик лежит на помятой немного кровати, щурится, морщит нос – ей кажется, что спиной она касается мягкого покачивания соленых волн, долетающих пенными брызгами до ее лица. «Пей», звучащее откуда-то сверху, не внушает ей доверия, особенно тогда, когда кто-то настойчиво забирает у нее прикосновения солнца, уже почти растворившего ее в своем сиянии. Вик становится обидно, по-детски обидно – так, до слез, но она поспешно пьет, почти всхлипывая – все тот же голос привязывает ее солнце на цепь и уводит прочь. Она остается лежать, видя над собой птиц – птички-чайки, птички-галочки, нелепые колючие черные стаи. - Хичоль, ты с нами? – он спотыкается через вполне дружелюбные интонации Донхэ, уже уложившего Юнг спать. Йесон упорно кутается в ошметки теней, пока что молчит. Хичоль с сомнением оборачивается к Вик, сутуло пожимает плечами, а она улыбается сквозь сон в разы довольней, отчего у Хичоля внутри разрастается ужасающих размеров пустота. - Она проспит еще как минимум семь часов. А тебе самому нужно расслабиться. Думаешь, ей станет легче, если ты будешь всю ночь сверлить ее безумным взглядом? Ей твоя помощь сейчас совершенно не нужна, - оживает Йесон. Для него – в порядке вещей говорить такие ужасные с чужой точки зрения вещи, вырывая у измученных клиентов раздраженные смешки и узловатый жар своими совсем по-детски незаученными улыбками одними глазами, когда те особенно безоружны. - Пойдем, мой дорогой друг! День выдался напряженным! – Хичоль поджимает губы – черные, пристальный взгляд стылых глаз – Донхэ; открытая, обезоруживающая искренность на дне карих, совсем не безнадежных взглядов – Йесон; трепещущие веки Вик с голубоватыми прожилками, и мысли, мысли, мысли. - Ладно. Немного погодя, Донхэ исчезает из поля зрения с какой-то смазливой девочкой, Йесон курит удушливые сигареты, а Хичоль незаметно для самого себя цепенеет. Его напрягает собственная реакция на этот вечер, на старого друга, на Вик. И та ее совершенно неожиданная, наивно-радостная улыбка – почему она так улыбалась только во сне? С холодного дощатого пола, на котором обосновался уставший Хичоль, был виден только куст ракитника – его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали в газовом свете одинокого фонаря. Трепещущие ветви казались подчеркнуто-хрупкими, они подламывались и клонились к земле под тяжестью золотого великолепия. - О чем думаешь? – спрашивает Йесон. Налетевший ветерок стряхнул несколько цветов с дерева. Голубоватые прожилки кистей налившейся влагой сирени медленно закачались в разлитой повсюду знойной летней тишине. Сладкая истома поглотила сидящих в молчаливой комнате мужчин. - Я хочу сделать ей предложение, - рвано выдыхает ответ Хичоль, ссутуливаясь, утыкаясь лбом в сцепленные намертво запястья. - И в чем же проблема? – негромко бросает Йесон, зажигая новую сигарету, но не прикасаясь к ней. На столе – букет из розовых маргариток, сладкий аромат почти заставляет чихать, оставляя странное ощущение неудовлетворенности. - Я не знаю. Я так делаю не от великой любви, да и не от великого ума тоже, наверное. Просто с ней легко молчать… и приятно, - Йесон кивает, делает, наконец, затяжку, выпускает дым в расписанный нетвердой рукой потолок. - Тогда женись. - Было бы все так просто! – истерически вскрикивает Хичоль, поднимает голову и отшатывается назад – прямо перед ним зубастый оскал улыбки Йесона - напряженного и злобно смотрящего своими детскими глазами с остатками прежней поволоки липкого участия. Хичоль теряется, сердце гулко капает внутри, Йесон протягивает к нему руку, но не прикасается. - А что в этом сложного? Ты всегда берешь все, что хочешь. В чем теперь проблема? Или все дело в том, что сам ты себе позволить ничего не можешь? Тебе ведь всегда требовалось негласное подтверждение. Может быть, дело в том, что ты ее недостоин? - Замолчи. - И ты сам это прекрасно понимаешь. - Замолчи. - Но почему-то упорно не желаешь признаться в этом хотя бы самому себе. - Замолчи. - Или хочешь? – влажный хруст, капли крови на губах и подбородке, сверкающие бешенством глаза Хичоля и довольный взгляд вновь открыто улыбающегося Йесона. - Не нужно напоминать мне, кто я такой, - он вздергивает подбородок, надменно кривит губы, подбирается весь, становясь из болезненно-напряженного алчно-улыбающимся, привычным, настоящим ли? *** Вик не любит осень – мандарины цветут только коротким летом, два месяца цветения, и урожай зависит только от того, сколько солнца пошлют боги, сколько ветра – небеса. Она кутается в теплые пледы – со штормовым ветрами приходит холод, с холодом долгие ночи, к которым она совсем не готова. Вик привыкает медленно, просыпаясь от каждого шороха, каждого звука. Теперь ей всегда холодно, всегда страшно. Иногда к ней забредает Юнг. Она не мерзнет и ей почему-то не страшно – она будто бы даже счастлива, читая Вик сказки, потому что та спит мало – слушает, как в пустом саду ветер разметает по дорожкам листья и черенки от мандаринов. Слушает и пытается вспомнить, почему ей так не нравится осень. Больно – изнутри рвет металлическое острие, в глазах застыли капельки тумана. Больно – и никого вокруг. Когда-то большой сильный человек нарек ее снежной – а Вик так нравилось соответствовать! Теперь уже нет. С запада звучали протяжные ветра. Последние. В точке, где застывало море, рождались дожди. Они шли стеной на продрогшую Вик. Сырые дожди пропитывают землю, делают ее грязной, плодовитой. Вик хочется думать, что когда-нибудь там вырастут деревья. С запада на Вик шли стеной проливные дожди, а она молча сидела, закрыв глаза, а когда открыла, так и не смогла вдохнуть. Под неповрежденной оболочкой зияла рана – тот, кто ее нанес, был ближе, чем мир, но дальше, чем бог. Вик не помнила его имени. Вик так и не смогла простить. Давным-давно, когда ее история только начиналась, она попросила у тех, кто менял ее мир, позволения жить. Будущее казалось ей светлой данностью, призрачным рассветом ее свободы, когда слишком быстро приобретенный успех заставляет подкашиваться ноги – и вновь выпитый бокал мартини здесь не при чем. Казалось. Все казалось совсем другим и подчас не тем, чем оно было на самом деле. - Отдыхаешь, Вик? – нежный с хрипотцой голос старой «сестры» продолжал звенеть в ушах еще долго после произнесенных слов. – Кстати, твоя подруга дебютировала, - не обращая внимания на расширенные от ужаса глаза Вик, она продолжила: - Ее выбрали четверо из десяти. Остальные предпочли просто любоваться девочкой, однако, после пожалели о своем решении, - в белых пальцах она сжимала чашечку с соджу. – Девочка… - она сделала многозначительную паузу, - отработала свое месячное содержание за пару часов, - она натянуто рассмеялась, запрокидывая голову назад. Как же Вик ненавидела, как она боялась и как хотела сбежать! А женщина продолжала смеяться. Смеялась она постоянно: наблюдая, делая больно, ревностно следя за тем, чтобы не появилось никого красивее нее. Смеялась она заливисто, протяжно, немного панически, будто понимала – не могла не понимать - что ей впору плакать от безысходности их общей судьбы, от безызвестности и страха за «светлое» будущее. О да, она смеялась, смеялась скорее над собой, только лицо поворачивала к окружающим. В догнивающем мирке их освещенного зыбким светом фонарей мира она была самым красивым, но напрочь лишенным доброты и сердечности существом. Так казалось Вик когда-то. А потом она перестала бояться, научилась не сбегать и прекратила ненавидеть. В ее жизни появился Чхве Шивон, окончательно дотлели призрачные перспективы, и явилось понимание – такие, как она, не могут быть счастливыми, хотя Вик и дальше будет распеваться по утрам, вроде бы любить танцевать и, конечно же, говорить всем, по секрету, разумеется, что мечтает стать актрисой. Да, именно так, обязательно наклоняясь чуть ближе положенного, шепча тише требуемого, улыбаясь одними губами, пока очередная мимолетность быстро сменяющихся фантазий ей окончательно не изменит. От прежней Вик осталась одна глупая мечта не мечта, а, скорее, зыбкое видение, – девочка с льдистыми глазами выходит за резные ворота, оставляя за собой рисовую бумагу ярко мерцающих в темноте фонариков. Девочка уходит вниз по побережью, садится в крошечную лодочку и уплывает – море поможет своему ребенку. Но море не помогло, Вик тонула, захлебываясь сигаретным дымом и высоким смехом, а море смыкало над ней свои воды. Вскоре Вик перестала мечтать, научилась смеяться - заливисто, протяжно, немного панически. Для нее остались одни иллюзии в слишком ненатурально шуршащих фантиках, высокая тень покровителя, тяжело ложившаяся на неприкрытые плечи, слишком хрупкие, готовые сломаться. А ей остается только смеяться – теперь и она видит, как из сиреневых мальчиков вырастают ангелы, по собственной воле ставшие змеями. Такая тогда была мода – заводить себе красивых актрис. Почти правило хорошего тона – перемигнуться, а знаешь… с понимающими взглядами оборвать интригующее окончание фразы. И Чхве Шивон безусловно преуспел в этом. Хотели все, но получил только он. Получил, одел, разукрасил – почти набор «Сделай сам», только с другой целевой аудиторией. Это было забавно – учить ее пить, смотреть, как она морщится, кривит лицо, вздрагивает, но послушно продолжает делать небольшие глотки. Это было забавно – устраивать встречи старых друзей и предлагать только самым близким – «она и вправду хороша!» Это было забавно – сталкиваться иногда с любимой женой на одном из приемов и разыгрывать сцены скорби – «понимаешь, если бы не обстоятельства, мы давно были бы вместе». Вик не понимала этого, но ей очень хотелось верить, а если не верить, то было бы совсем уж страшно. Они оба были достойными актерами. Сцена страсти, сцена ревности, разбитый графин блестит осколками вместо слез, а во взаимоотношениях появляется новая крепость, которую еще предстоит осадить. Вик оставляет поместье с его спящим морем и безнадежными обитателями. Малышка Ри дарит ей куклу с глиняной головой и обнимает крепко-крепко, шепча, что будет скучать – ей не нужно ни во что играть – она и так постоянно играет… теми куклами, которых ей дарят богатые клиенты. Вик уходит со смешанными чувствами облегчения и страха. Вик лихорадит. То самое пугающее состояние, которое наступает после короткого шторма. Штиль застигает ее в каменистой бухте новенького особнячка, в который Чхве Шивон переезжает с наступлением лета. Узкие ленты тропинок огибают гору, постепенно сливаясь в один сплошной поток, дыханием солнца соединяясь с небом. Вик думала, что будет хуже, но в первый вечер он слишком занят своими гостями и внезапно невовремя приехавшей женой с округляющимся уже животом и слишком красивым мальчиком, несущим ее зонт. На мальчика Шивон скрипнул зубами, и Вик пришлось находиться поодаль весь вечер, хотя и совсем уйти с праздника ей тоже не разрешили. Так она и сидела, окруженная прислугой, на маленькой лавочке в тени цветущих деревцев можжевельника, а спящее море тихо шуршало ей вслед. На мгновение ей показалось, что все эти люди, мужчины и женщины в изящной одежде и мундирах, знакомы ей, и она забылась, смеясь над чьей-то глупой шуткой. Общее веселье и радость передались и ей. Вик овладело непонятное чувство легкости, будто она вновь стала чистой и невинной дочерью красавицы-матери, которая от скуки одевала ее, словно куклу, в слишком большие взрослые вещи. Она вспомнила о своих друзьях, о своих мечтах и о птицах, парящих над морем – вера в светлое будущее и пьянящую свободу. Она забылась всего на мгновение, а запах лимона и вербены появился вместе с разрывающими небо красными всполохами. Первые слова преданной жены утонули в одобрительном гуле толпы и густых аплодисментах. - …Ты думаешь, что ты чем-то лучше меня? – она наклонилась чуть ближе к Вик, стареющая женщина, осунувшаяся после четырех неудачных беременностей, но отчаянно желающая забыться в материнстве, иначе было бы совсем страшно. – Он ежедневно платит тебе столько, что хватило бы на десяток таких праздников, хотя, наверное, ты не видишь этих денег. Все ведь отдают твоим господам в уплату долга? - Вик ответила молчанием, обделенная защитой пенных волн, погруженная в них, как в свое одиночество, она отвернулась. – Наверное, ты считаешь себя бесправной игрушкой и это прекрасно – по своему ты права. Тебе хочется искренности и свободы, но, поверь мне, это невозможно. Иногда я даже завидую тебе, - прохладный взгляд изуродованного отчаянием лица коснулся Вик. – Красивая девочка. - Госпоже не в чем завидовать мне, - осторожно возразила Вик со странной улыбкой. Взгляд женщины оставил на ней брызги холодного северного моря, растаявшего ледяным презрением, она небрежно бросила что-то ей в лицо, дабы нахальство Вик не оскорбляло ее. Мгновение спустя Вик уже была одна, а первая женщина ее первого мужчины отдавала приказ и быстро направлялась к экипажу. Осознание того, что она, Вик, разозлила ее, заставило дрожать, но терпкое ощущение легкой мести странно согрело – тем, что бросила в нее обманутая жена, была драгоценная золотая нить с крохотным кулоном в виде цветка. - Вербена… - прошептала Вик, чувствуя, как теплая волна отравленными поцелуями разливается по телу. – Теперь и ты знаешь. Следующие четыре дня она провела в бреду на влажных простынях. Следующие четыре дня завершатся на маленьком балконе. Ветер приносил запахи и звуки моря. Вик, закутанная в махровый халат, пила горячий чай, наслаждаясь одиночеством, которому не суждено было долго продлиться. Вскоре ее навестил Шивон в расстегнутой рубашке с закатанными наверх рукавами. За ним появился высокий мужчина в кожаных перчатках и с черным портфелем, в котором что-то позвякивало. - Нам можно остаться наедине? – спросил он у ее господина, а тот согласился, слишком поспешно вышел прочь, будто сбегая. Мужчина подошел к ней, снял тонкие очки с носа, осторожно положил их в футляр. – Как вы себя чувствуете? – Вик склонила голову набок. - Устало, - наконец, сказала она, чувствуя странную опустошенность и истому в ломящем теле. Он важно кивнул, внезапно расцветая улыбкой. Нечаянная встреча расцелованного жизнью, умеющего ловить детские улыбки мужчины и той, кто уже давно утонул. - Вкусный чай? – спросил он, глазами необыкновенного оттенка самого сердца закатных небес, всматриваясь в лицо вздрогнувшей Вик. – С данго его пить вкуснее. Будете данго? Или, возможно, конфеты? Вчера привезли отличные конфеты из города, - Вик стало неудобно и от его улыбок, и от его поклонов – серьезный тон разбивался об ясные глаза на слишком взрослом лице. Он продолжал улыбаться ей, перехватывая ее пальчики своими руками. Внезапно для самой себя, Вик покраснела, хотя в этом жесте не было ни оттенка той грязи, с которой она слишком часто сталкивалась в последнее время. - Чай очень вкусный, правда… но данго я не люблю. - Почему? – тут же спрашивает он, приподнимая брови. – Я люблю сладкое. Все любят сладкое! – Вик становится грустно от того, что этот улыбчивый человек скоро уйдет, от того, что он, наверное, не знает, кто она, и какое социальное положение она занимает, а если узнает, то не станет даже говорить с ней – никому не хочется запятнать себя. Он – не Чхве Шивон, герой войны, послуживший своей стране и народу, а на днях купивший себе красивую девочку для досуга – такими их запомнит история. - Я люблю тростниковый сахар, - говорит Вик, но осекается – вряд ли он когда-либо пробовал плебейские сладости. - А где он растет? - Где?.. – Вик отвернулась, пристально вглядывается в заоблачную синь. – Севернее… там, где нет моря. Позже она узнает, что навестивший ее тогда человек – Йесон, чудо-доктор, умеющий лечить любые болезни. Бессонница или дурные сны, недомогание, мигрень, простуда, нервный срыв, психоз, расстройство рассудка – идите скорее к нему. Он каждому выдает по улыбке и лечит тем, что есть под рукой. Один раз он прописывает Вик таблетки, от которых на душе становится так легко, что она почти парит, позволяя Шивону баловать себя и утягивая его в постель – он мнет яркие цветы ее халата – складки уже не расправить. В другой раз он приносит рисунок от Ри – кривенький домик, который может поспорить даже с Пизанской башней и переписанное впопыхах стихотворение о цветущей сакуре, увядающей в этих забытых краях. Вик долго молчит, а потом долго плачет – Йесон гладит ее по волосам, внезапно целует, на мгновение прикоснувшись к дрожащим губам. Вик отстраняется, некоторое время не двигается, прижимая пальцы к остывающему поцелую, а затем улыбается – ей становится так плохо, что остается только смеяться, а Йесон все улыбается своими по-детски незаученными улыбками одними глазами. С этой же улыбкой он осматривает ее в конце августа. Твердой рукой касается живота, лона, бедер, поправляет сползшие на кончик носа очки. Вик ждет, уже не так упорно ждет, и безумно надеется, надеется на мужчину с добрыми глазами, потому что надеяться ей больше не на кого. - У тебя две недели, - говорит он ей. – Больше я дать не могу. Ты нужна здесь. Ты нужна мне, - говорит он, а Вик все ждет, ждет той самой согревающей улыбки, будто умоляет – «обмани меня!» Вик с надеждой смотрит на серьезное загорелое лицо, которое еще в начале августа казалось ей самым надежным на свете, пытается протянуть к нему руку – Йесон обрывает движение, другой она прячет свой еще невидимый живот. Сердце Вик умирает вместе со временем – Йесон закуривает, выпуская дым в мутное августовское небо. Два дня Вик проводит в своей комнате вместе с ним, воет, кусает губы и кричит, заходится в хриплом кашле, ненадолго затихает, рычит от боли, теряется в истеричном смехе, размазывая по лицу слезы, внезапно замолкает, нежно поглаживая неокруглившийся свой живот, странно улыбаясь в пустоту. - Ты нужна мне тут, - вновь говорит он, когда приходит осень. – А это – не нужно. И выходит – давая ей последнюю возможность решить уже решенный им вопрос. Вик с минуту смотрит в окно на накатывающие с хриплым стоном волны, смотрит и видит того, за кем недавно была готова идти – и не плачет. Уже не плачет. Она отрывает руку от мягкой линии живота – август для нее заканчивается. Светлая больничная палата уже ждет ее – полчаса занимает неудобная процедура, занимающая всю ее жизнь. Вик сбегает. Оставляет за спиной и улыбчивого Йесона, и пропахшее грязными деньгами и солью поместье. Как в своих детских мечтах уплывает прочь, только не на крошечной лодочке, а на лайнере с голубой вязью надписей по правому борту. Тогда появится и Ким Хичоль, и Чо Кюхен, и Ли Донхэ, и еще бог знает кто, а Вик бросает, как ей казалось, все это и становится женой… нелюбимой женой нелюбимому мужу, честно попытавшись написать и свое «долго и счастливо…», вновь обжигаясь, уже не в силах понять, кто она и где. Все это она рассказывает молчаливой Юнг, а если та уходит, то облетевшим листьям мандаринов, белым занавескам, книгам в светлых обложках. Она знает, что должна закончить свою историю о потерявшейся на берегах солнечной Франции девочке, но она многое забывает, а многое не хочет вспоминать. Например, она не вспоминает, как сегодня застала Хичоля с зацелованной солнцем девочкой. Приходит Юнг – и Вик весело рассказывает ей, как однажды на белом лайнере с голубой вязью надписей по правому борту она встретила сумасшедшего мальчишку с яркой улыбкой. Мальчишка представился «Хи» и спас ее от самой себя. Правда, потом мальчишка сбежал, а еще была свадьба… нет, не с ним, увы, с другим мужчиной. Ну, ты ведь помнишь его? Толстый такой, заезжал за мной по субботам где-то к шести. А еще был офицер, красивый и шумный, потому что все офицеры живут ярко и быстро. Вик говорит много и взахлеб, смеется, плачет, теряет нить рассказа, путается – это было в том сентябре или уже в этом? А было ли оно вообще? А Хичоль празднует, проставляется и платит за первый круг, ко второму кругу их столик обрастает настоящей толпой. - И прошу вас заметить, мой дорогой капитан, теперь она – совершенно свободная, разведенная женщина и не вдова! – Хичоль назидательно поднимает палец, крича, чтобы всем налили еще по одной – сегодня он празднует. - Не вдова? Как же у тебя так получилось? Молодец! – Донхэ издевательски пожимает ему руку, Йесон предлагает еще по одной – его все поддерживают. - У меня есть для тебя подарок, - сообщает Йесон, когда на вопрос о количестве продемонстрированных пальцев, Хичоль утвердительно говорит «восемь», подозрительно косясь на руку Йесона. - Что за подарок? - Ну, ты же любишь экзотику… - А экзотика любит тебя, - смеется Донхэ, а Хичоля оставляют наедине с его последним холостяцким капризом. - И как тебя зовут? – спрашивает он, ласково сгребая ее тельце в охапку, пальцами касаясь маленьких грудей. - Тайян, - шепчет она. - Солнце? – Хичоль усмехается. – Ты видела когда-нибудь снег, Тайян? – она кивает. Тайян – ребенок, зацелованный солнцем, со смуглой темной кожей, видела снег лишь однажды. Она еще не знает – как это, жить февралем, но сумрачно дышит им, ей хочется вырастить его в себе, вдохнуть свежий морозный иней, последний в этом году, но она не может. Хичоль медленно проводит руками вниз по ребрам, надавливая на бедренные косточки, обрывая грубое слово из нежных уст. Она не похожа на Вик, чьи волосы уже убелены морозом, Тайян встретит февраль последней потугой – ледяные иглы вопьются в нее, последний иней проникнет в слабое тело и останется там. Она уже больна февралем и хочет встретить его на скалистом берегу, хочет сбежать. Она не знает Хичоля, он не знает ее, но… - Я хочу навестить северный край, - шепчет она, едва слышно, когда Хичоль берет себе то, за что уже заплатили. – Я хочу увидеть море, но не сейчас, в феврале… И все это очень глупо. Глупо – зацелованная девочка на смятой кровати, которой снится солнце. Глупо – уставший Хичоль, дымящий в потолок, допивающий оставшееся вино на донышке. Затем он идет в душ – ему хочется встретить утро с той, которой он когда-то не успел сделать предложение, и поскорее забыть об этой сцене – а ведь такой могла остаться и его Вик. Девочку ему странно жалко. *** - Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, - эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге - их сила в чувстве, не в самих них… - декламирует Юнг, ласково поглаживая пальцами волосы Вик, она затихла, скрючившись на кровати, и тихо мурлыкала себе под нос детскую песенку. В комнате стоял холод. Первые морозы в сентябре, размытая дождем почва замерзает. Колышутся белые занавески, в саду трещит костер из сухих веток, сентябрю с первым снегом не тронуть лица Вик, не оставить на ней следов. Она должна закончить свой рассказ, но ей никак не удается вспомнить его финал. - Все будет хорошо, - тихо шепчет Юнг, а Вик почти перестает дышать, она медленно оборачивается, бледнеет и расширенными от ужаса глазами впивается в Юнг. Вик тихо зовет ее и спрашивает у нее снова, кто она, как и зачем? – Все будет хорошо, - опять говорит Юнг. Вик пытается подняться, пошатывается, качает головой, будто не веря, смотрит на Юнг и не понимает, точнее понимает слишком быстро. Золотая цепочка с маленьким кулоном, черные волосы гладко зачесаны назад, тонкий цветочный букет аромата: - Вербена, - перебивчиво шепчет Вик. - Теперь и ты видишь, - улыбается Юнг и смеется, смеется, смеется – протяжно, заливисто, немного панически. А Вик на самом деле впервые видит то существо, которое сидит рядом с ней, наблюдает и забирает каждое мгновение, оно забирает ее лицо, ее историю, ее манеры и ее жизнь, оно забирает все до последней капли, и у Вик не остается ничего, только глухая злость. - Ты думаешь, что ты чем-то лучше меня? – шепчет Вик и придвигается ближе к ней. Февраль пришел неожиданно – она и не заметила. Вокруг Вик – ее мир, построенный и разрушенный не ею. Другого не будет. Будет снег, молчаливая серая метель, будет завеса перед окнами. Будут голые ветви. Будет мертвая тишина. – Ты такая же. Пока ты нужна. Но скоро ты сломаешься, куклы всегда ломаются, или их выкидывают в чулан, запирают на ключ, а ключ теряют. Ты постоянно воровала, но ты думаешь, ты одна такая? Придут другие, мы больше не будем им нужны. Нас заменят. Меня заменили, тебя заменят на новую куклу, молодую и красивую, такую, которая будет улыбаться, пока смеяться еще не научилась. Понимаешь? Юнг понимает, она все отлично понимает, потому что по комнате ползет тонкий запах вербены. Она распахивает дверь на балкон, протяжный стон ветра застывает в звенящей тишине. Вик остается за экраном. Мир, наполненный приключениями и свободой, отпускает ее. Вот ее история. Вот ее февраль. Она становится на тонкие перила. Юнг бледной тенью стоит позади. О ее дружбе с девушкой по имени Вик, фамилии своей никогда не называвшей, когда-то говорили так: - Это ее погубит. И еще: - Это ее погубит. И даже: - Это ее погубит. Неправильно говорили. Как часто ты, небо, вдруг темнеешь. Как часто поднимается вихрь, и то, что люди зовут безопасностью, рвется в клочья. По крайней мере так было однажды, и Вик трясет, когда она понимает, что воздух сгустился и потемнел: тот, кого уничтожают, не всегда смотрит в небо, но она смотрела. Легкое прикосновение рук, почти незаметный толчок, и она летит вниз – изломанная снежно-белая фигурка на земле. Хичоль останавливается, не дойдя десятка метров до отеля, перестает дышать, только смотрит на так и не ставшую по-настоящему его Вик, не в силах сдвинуться с места. Она никогда не принадлежала никому до конца, быть может, поэтому ему на долю секунды показалось, что она застыла в воздухе, будто собиралась упасть в бесконечность. Бесконечность – мы падаем вверх. Но этого не произошло. Произошло удивительно живое, уже совсем не кукольное тельце на бетонных плитах, произошли черные потоки волос, струящихся вниз по ступенькам и два слишком ярких, каких-то ненастоящих ручейка лакированных красным цветом - скоро они сольются в последнем танце и станут рекой. Потерянная на солнечных берегах Франции девочка закончила свою историю. Часы показывают время, когда солнце завершает свой оборот, а на другом конце света наливается алым и золотым восход.