Аминь

Я повелеваю, прочь отсюда! Ваше место там, где правосудие рубит головы, где вырывают глаза, где перерезают горло, где уничтожают детей, где отрубают конечности, где забрасывают камнями. Логово льва кровожадного - вот подходящее жилище для таких чудовищ, как вы. Эсхил "Эвмениды"

Это Хекдже в белоснежном свертке памяти. Донхэ складывал его жизнь настолько ровно, насколько хватало сил брежными стежками разноцветных нитей. В тринадцать - первая влюбленность – розовые цветы по весне, через три месяца – синий бархат грусти и разочарования (этот идиот и вправду полагал, что умрет от боли). У Хекдже была своя, совершенно обычная, изящно-красивая в своей безжалостности история – вот только ее уже никто не расскажет. Она оборвалась в девятнадцать лет вместе с тем неотвеченным вызовом, потом было что-то еще, было конечно – перебивчивые сигналы SOS посреди бушующего шторма – и почему их раскидало по разные стороны баррикад? Судьба улыбчивого паренька с седыми волосами обрывалась где-то слегка за двадцать восемь лет – самолет разрезал заоблачную перину, врезаясь литым корпусом в землю, корабль мягко уходил в морскую бездну, и Хекдже засыпал на дне до следующего пробуждения через года. Вместе с ним засыпал и Донхэ. Их спокойствие охраняли стайки юрких красных рыбок, мерцающих в темноте. Они отдыхали на сплетенных из водорослей гамаках, мерно покачиваясь, склонив головы набок. Их память уснула на гладких камнях с острыми гранями, на топком песке – Донхэ видит сны о солнце, забыв, что такое свет. А что ты видишь, Хекдже? Хекдже истлел, истончился, белые ломкие косточки просвечивают сквозь пергаментную кожу. А Донхэ смотрел бы на него такого беззащитного и ждал бы со своей звездной колыбели. Донхэ походил на тех людей, которым все равно. То ли из-за равнодушного и усталого взгляда, то ли жизнь сыграла с ним злую шутку – он оставался высокомерно-красивым, но каждый следующий год закладывал новую морщину в уголке рта, каждая новая улыбка давалась все сложнее. Как отмолить тебя? Как спасти? Раньше эту участь разбавляло присутствие Хичоля – спит в его кровати, таскает его еду и вещи, безбожно пьет, как следствие, врет также безбожно, но всегда стоит до конца, потому что верит. Во что ты умудряешься верить столько лет, Ким Хичоль? А Донхэ пожимал плечами, зарываясь носом в пуховую подушку. Он правда старался, хотел помочь, спасти – накануне перешивал одеяло, меняя нити и целые лоскутки, но на морское дно плавно опустился плетеный браслет, а вместе с ним и все еще улыбающийся Ким Хичоль. Это было страшно – нет, друг, умоляю! Но он не слышал, никогда не слышал этих чертовых криков, что рвались сквозь сомкнутые губы, никогда не обращал внимания, раз за разом повторялась одна и та же ситуация, но в тот, в последний – полная неожиданность. Нельзя было предполагать, нельзя было усомниться - у Хичоля в голове розовая дымка, у Хичоля в глазах – ноль понимания и полное отрицание действительности, у Хичоля учащен пульс и явная тахикардия. Донхэ внимательно вглядывался в шальные глаза и понимал – болен, безнадежно болен этим летом. Конец наступил слишком скоро. Донхэ оставался один. Другие, не знавшие его, шептались, не замечая за бесстрастным выражением лица горькую тоску. Ее Донхэ должен был переживать раз за разом, пока Хекдже – неопределенный и счастливый - вспыхивал позабытыми огнями воспоминаний. Затем что-то изменилось, сместилось немного с привычной оси, и все вокруг уже не станет прежним. Забылся и полуразобранный манекен улыбчивого Хичоля, и собственные метания вокруг искусно расставленного капкана – память бывает слишком коварна, Донхэ провалился в нее сразу и с головой. Провалился и ему уже не выбраться. Перрон, толпы мечущихся людей, другие – чуть спокойнее – в одинаковой униформе. Топот сотен ног, дыхание сотен легких, сигареты, фильтры, конфетные обертки, дама с собачкой и пудовым чемоданом. Прилипшая к циферблату стрелка бледных часов и собственный пульс – чуть учащенный, едва превышающий норму. Когда все началось? Когда он почувствовал, что что-то не так? И почему, черт возьми, его никто не предупредил: «Приготовьтесь, сейчас будет больно»? Почему?.. Это и еще сотни последующих «почему» уже через пару недель. А тогда просто прибывал поезд, Юнг просто сжимала его ладонь своей маленькой рукой в белоснежной перчатке, а ленивые зеваки провожали ее точеную фигурку липкими взглядами. А тогда просто вибрировали рельсы, принося далекий еще стук и вой ветра, а усердные служащие опускали шлагбаум, чтобы исключить ненужные смерти. А тогда просто прохладный женский голос мягко оповестил, что поезд номер… пребывает на третий путь, что им, пассажирам, следует быть аккуратней и заранее приготовить билеты – остановка совсем короткая. А тогда, тогда-то все и случилось. Литой металлический состав – упрямое острие сверкающего носа, красный гудок и шум. Клубы пыли и дыма – снежно-белые, искрящиеся и постоянно меняющие форму. Лица людей: скука, восторг, смятение – в быстро мелькающих и мгновенно скрывающихся из виду вагонах. - Эй, ты слышишь?! – Хекдже подскакивает как ужаленный и почти сваливается на землю, лишь чудом удержав равновесие на самом краю нагретой солнцем крыши. - Что? – Донхэ говорит хрипло, продолжая держаться рукой за бешено колотящееся сердце, но Хекдже только отмахивается – не упал же, ну! - Поезда опять пустили! – с нотками радости отвечает Хекдже, до рези в глазах вглядываясь в горизонт. Вскоре на нем и вправду вырисовывается вполне конкретный образ: серый нос состава, мчащийся вперед, высекая из рельсов снопы искр. – Давай?.. – и уже позже собственное, напряженное и сжимающееся от страха и затаенного восторга тело на крыше мчащегося состава, холодный воздух, забивающий легкие… и Хекдже, раскинувший руки-крылья, улыбается, оглядываясь украдкой. Что видел он перед собой тогда? Друга? Брата? Труса? Знал ли он, что видит предателя? Донхэ тоже не знал. И Донхэ пропал. Остановился всего на секунду, посмел… как он посмел поверить? Но все уже началось. Ничего уже не остановить. Не остановить уже расцветающую на губах улыбку, не поймать, сжав в ладони, не помяв, это странное ощущение легкой невесомости, пьянящую веру в… чудо. И будет вопрос: «Как тебе там, в раю?» В настоящем раю, не в карманном аду. И будет восторг – я могу чувствовать, я могу хотеть и мечтать. И будет сон наяву, тот, где много солнца, заменяющего тепло. Да, я счастлив. Вдоль позвоночника неоконченным движением, худые ветви-ребра, затаенный страх у неё: «Донхэ, не надо, пожалуйста, а вдруг, кто-то войдет?» - вялое сопротивление. У него – поместье в вересковых сетях, одну душу оно уже никогда не отпустит. Задумчивые прикосновения – пальцы оставляют неровные отпечатки-листья. По коридору ходят люди, слышен смех, он закрывает дверь на щеколду, Юнг машинально прижимает платье спереди, Донхэ расстегивает молнию сзади. Вырисовывает что-то на ее коже – рисунок складывается в единый узор, целует под лопаткой, переплетает с ней пальцы. - Почему ты такая красивая? – смущение красным по щекам и тонкой шее. Не нужно, не отворачивайся – поймать за подбородок, почему ты дрожишь? Ее вороватый взгляд на дверь, мучительное взвешивание всех за и против. - Я хочу тебя, - Донхэ гладит ее теплые ладони, зарывается в них лицом, пробует губами линию жизни и любви, а Юнг лишь шелестяще вздыхает, выгибается, ластится к нему, почти мурлыча – милая моя, красивая девочка, юная еще. Юнг – его маленькое лето, быстро закончится оно, а пока ее мало, катастрофически мало, как и воздуха на двоих. Потом – приятная истома и отсутствие мыслей, глумливо прикрывающее глаза закатное солнце, Донхэ складывает из ладоней птицу и сажает растрепанную тень на бледную спину – Юна спит. Возможно… как бы хотелось… ну, пожалуйста… пусть на этот раз, всего один раз! Пусть она не уйдет, пусть останется рядом. Иначе – что тогда? Пустота. Пустота, которая после слишком долгой разлуки была заполнена нежными руками Юнг. Не уходи. Донхэ выдумывает себе другую историю жизни – не в печальных декорациях, просто потому, что ему так хочется – возможно, он просто родился печальным немного, совсем чуть-чуть, а еще и чуточку одиноким, но теперь не нужно оправдывать свои поступки – не перед кем, и он создает новую сказку. Эта история – еще одна трогательная жизнь – пока на двоих. В этой истории есть надежда на счастливый финал и искупление, есть беззаботность, но почему-то у Донхэ никак не получается придумать красивой концовки для их истории – Юнг об этом не подозревает, она формирует свои новые привычки, формирует себя, чтобы он улыбался чаще. Странная, почти мазохистская потребность, чтобы хотя бы кто-то был счастлив, чтобы не повторилось: две унылые пары, опускающие занавески в своих спальнях, а посередине – диван и девочка, прижимающая к себе куклу с выколотыми глазами. Она – она ведь добрая, честно-честно. И к людям тянется. А люди ее не понимают – злые люди. В смоляном хвосте его девочки застревают сочные зеленые перья, по бледной лодыжке скатывается росчерк малиново-красного цвета – ее неловкое «я упала», нечаянно приближая свое лицо, а Донхэ почему-то слишком сложно сдерживать неловкий вздох – багряный румянец расползается по ее виноватой мордашке. - Глупая… - короткий поцелуй в покрытый испариной висок, нечаянно сминая свежий букет – множество солнечных веток форзиции, среди которых затерялась одна – кремово-розовая – азалии в тон нежно персиковому платью. Восхитительная ошибка. Иногда Юна грустит – впиться зубами в обнаженный участок шеи, пока его девочка собирает темные барашки волос в небрежный хвост. Иногда Юна хочет серьезно поговорить – подчинить прилежную онни не составляет труда – один развязный поцелуй, и ей уже не хватает кислорода в легких. Иногда Юна боится, ей хочется уйти – Донхэ резко обхватывает ее колени, устроив на них уставшую физиономию. От цепких и горячих пальцев, сжимающих икры, немного больно, Юна косится на него с толикой недоверия, Донхэ оставляет деланно шаловливый укус над коленной чашечкой, и разговор опять откладывается. Она засыпает в кольце его рук, милая, ласковая девочка, а ему так не хочется отпускать, пока еще можно, еще совсем немного – пока не зацвел вереск. Дни идут, они летят вприпрыжку. Утро-день-ночь, «люблю тебя» – ее шепот, «я знаю» – в сцепленные запястья. Не ругайся, не кричи, не будь упрямой – очаровательно дуется, намазать ей тост джемом – не кроваво-красным, нет-нет! – персиковым, нежным, мягким, как она сама. «Глупышка», и почему именно ты? Не думать об этом, прогнать грусть. Вот только Юнг все чаще замирает у витражных окон, зябко обхватывая себя руками. Шелковая материя струится вниз-вниз-вниз, очерчивая контуры ее тела – иди ко мне, не думай, забудь – печенье из рассыпчатого теста – «почитай мне, пожалуйста», ее кивок, ее фигурка в громоздком кресле, переливы ее тихого голоса. И не нужно думать о подвале, не нужно просыпаться от забытых хриплых стенаний, не нужно помнить – память постепенно убьет нас всех. Незаметно, тихо и как-то крадучись жизнь из мечты превращается в видение – набор картинок ярких, сочных, каких-то картонных. Юна задерживает на нем взгляд чуть дольше, чем было нужно. - Давай уедем, пожалуйста! Давай бросим все! Ты же хотел путешествовать? Правда ведь? Будешь искать свои затерянные цивилизации, а я буду дома, буду ждать тебя… пожалуйста, я так больше не могу! – ногти скользят по разбитым подлокотникам, он скользит взглядом по бьющейся в рыданиях фигуре. Становится страшно, просто страшно, хотя и совсем ненадолго – в хриплых криках звериная боль, а он не делает ничего, опускается рядом, укачивает как ребенка, успокаивает – забудь, не нужно, не пытайся сбежать, будь рядом, будь моей милой, ласковой девочкой, юной еще. Просто оставайся здесь, оставайся такой – не могу! – первый в долгой череде срыв. На следующее утро у нее сорван голос и незначительный жар, добрый Йесон с детскими глазами у ее кровати прописывает какие-то капли, говорит, что лучше пока поберечь голос, молчать, чтобы не стало хуже. Донхэ сидит рядом, держит ее за руку – сердобольный, как заботливая мамаша, вот только сжимает ладонь чуть сильнее, чем было нужно. Затем укладывает ее на легкие простыни – мягкий хлопок льнет к коже, она упрямо, но так по-детски забавно отворачивается в другую сторону – не дуйся, ну, я же люблю тебя. Она вскидывается, заглядывает ему в глаза – любишь? - вместо ответа поит молоком со сладким медом, растирает гладкую кожу пахнущей прополисом мазью. Тише-тише, все будет хорошо, у нас все будет хорошо. Спи. Она вновь заглядывает ему в глаза – непривычно серьезная, всклокоченная, уставшая, - но засыпает. Внизу за чашкой чая его ждет Йесон. Он недоволен и на заботливую мамашу не слишком похож. Он жестом приглашает его сесть рядом, служанка наливает чай и Донхэ. Тишина сгущается над резным столиком и собирается темными комками в фарфоровых чашках. Йесон не сводит с Донхэ испытующего взгляда, Донхэ отвечает тем же. - Ты давно не бывал у Хичоля, - роняет он. Бусина внезапно оборачивается зернышком понимания, которое разрастается в раскидистое дерево, Донхэ забывает, как дышать. Йесон внимательно за ним наблюдает, затем снимает с породистого носа тонкие очки и что-то доходчиво объясняет ему уже совсем другим тоном. Из этого невнятного гула Донхэ выхватывает отдельные фрагменты – «затяжная депрессия», «расстройство личности», «истощение», «суицидальные наклонности» - на этом моменте он со звоном роняет чашку. Осколки блестят на полу, красноватый сок суданской розы слишком напоминает кровь. Донхэ оборачивается к Йесону – тот уже надевает пиджак, всем своим видом показывая, что он уже сделал все, что мог, и теперь ему пора. - Такие, как он, живы только войной. Тебе ли не знать? – с этими словами он подхватывает свой позвякивающий и потертый чемоданчик и направляется к двери. - Только не говори Хи, что я к тебе заходил – моей помощью он предпочтет пренебрегнуть. Удачи! Донхэ остается один. *** Летящие вверх мячи похожи на бумажные самолетики, сделанные небрежно. Возможно, потому и падают они, стремительно блеснув напоследок. Летящие вниз мячи на самолетики уже не похожи – блестящие спины бусинок на разорванной нити таинственно сверкают, будто из-под толщи воды. Юнг сидит у окна – деланно ленивая, расслабленная поза пресыщенности. За окном бесконечная пелена тумана, исчезающего как-то клочьями. По северному краю тянется кряжистый хребет доисторической рептилии – щербатые горы. С юга - отвесная стена неприступной естественной крепости с нехожеными тропами и куцей порослью жухлой травы. С юга дуют пряные ветра, приносящие дождь, с севера приходят молочные туманы, прячущиеся под серыми шкурами крыс. А посреди – кроваво-красный ковер – чем дольше смотришь, тем сильнее хмелеешь. - Говорят, что когда-то люди, спустившиеся с гор, знали секрет приготовления верескового меда – слаще любого напитка на земле, горше, чем самое глубокое горе, - Донхэ сидит у ног Юнг, положив голову на ее колени, она перебирает его волосы, иногда поднося чадящую сигарету к бескровным губам. - И как же его варить? – Хичоль прикасается дрожащими пальцами к скрипящим струнам – мелодии нет, просто медленные переливы гипнотического сна в вялом качании занавесок и густом мандариновом аромате. - На этих людей напали и попытались покорить, но они были слишком горды или слишком глупы, чтобы покориться. Они погибли один за другим, один за другим… - Донхэ мутным взглядом прорезает пространство и время, связанные воедино, но вновь разъединенные, чтобы затем слиться уже навсегда. - И никого не осталось? – Хичоль поднимает глаза от поцарапанного грифа, пытается пристроить пальцы на ладах, чтобы сыграть нечто более осмысленное – пальцы раз за разом соскальзывают, Хичоль медленно скользит по замерзшему стеклу видений – в них свирепые люди склоняются над черными котлами. - Отчего же? Остались. Двое – отец и сын. - Значит, у нас еще есть шанс отведать верескового меда? – с натянутой и какой-то неестественной усмешкой спрашивает Хичоль, Донхэ молчит. По комнате плывут тоскливые, заунывные звуки, утро все не наступает. - Нет. Шансов у нас нет, - оживает на мгновение Донхэ. – Король просил то же, что и ты. Отец отдал им сына – приказал скинуть в пучину – якобы боялся говорить при нем из-за стыда. Король согласился, - как-то нехотя продолжает Донхэ, пальчики Юнг замирают, а затем с силой впиваются в отросшие пряди. - И что же? – подался вперед Хичоль, мелодия оборвалась. - «Волны над ним сомкнулись. Замер последний крик... И эхом ему ответил с обрыва отец-старик», - продекламировал Донхэ, прикрывая глаза. Хичоль тяжело дышал, за окнами проступила предутренняя синь. Когда-то они уже сидели вот так, только теперь их почему-то четверо. Из-за чего появилась такая иллюзия, Хичоль не знал. Возможно, потому, что в колоде неизменно не хватало шести карт – Вик к своим так и не притронулась, а на столе сверкали чистотой приборы для безликого четвертого гостя. Хичоль все пытался пересчитать присутствующих, но их вновь и вновь оказывалось на одного больше – как и должно было быть. Кажется, он всего на секунду прикрывает глаза, кто-то ласково прикасается к его волосам, взъерошивает их и уходит, так ничего и не сказав. Когда он выныривает из сна, воздух уже до того пропитан влагой, что рыбы могли бы проникнуть в дом через дверь, проплыть по комнатам и выплыть из окон. Он бессмысленно таращится в окно, шевелит вяло губами, пытается поймать пальцами ускользающий обрывок себя… ее… но нет, вокруг пустынный вакуум. Комнату заливает солнце. Оно прикасается в холодной коже истлевшего Хичоля, прикасается мягко, осторожно проводит по канатам венок, сплетенным в голубоватые каналы. Хичоль прикрывает глаза, но свет льется и через подрагивающие веки - мир вокруг утопает в золоте. Сквозь это золото проглядывается силуэт – маленькая, аккуратная фигурка – будто школьница решила примерить большой для нее и слишком тяжелый костюм матери и жены. Она примеряет его, неуверенно шагает в разношенных туфлях на тонкой шпильке, но внезапно в комнате зажигается еще один огонек – ослепительно-чистая, грустная до слез, искренняя в своей естественности улыбка расцветает на ее лице, расцветает и мир - наливается жизнью, пусть даже всего на пару мгновений, пусть даже и вовсе обманываясь, но он живет – дышит и смотрит в синеющее и кричаще-высокое небо откуда-то снизу, вглядываясь в его глаза без надежды, но с вдохновением, плавно покачиваясь на ветру все теми же цветами вереска. Отчетливо вспоминается то, что было, зарождается страх перед тем, что только будет. Бесконечность ступенек – вверх-вверх-вверх, с четкой отмашкой, выпуская воздух сквозь сомкнутые зубы со свистом. Раскидистые ветви клена с шумящей и глянцево-блестящей изумрудом кроной – раствориться на несколько минут в пьянящем запахе. Ребристая брусчатка, тень-свет, свет-тень, мимо улыбающихся и впервые за много дней спокойных лиц, исключая из восприятия радиопомехи смешливых улыбок и обрывков мелодий. Замереть на давно изученном перекрестке, пренебрегнуть пятью зелеными, перейти на протестующий красный, не слишком культурно послав краснолицего водителя серого грузовика в бензиновом облаке газов. Сесть в пахнущее елью нутро мелко подрагивающего такси, прикурить, как давно хотелось, бессмысленно вглядываться в шепчущиеся почти интимно верхушки деревьев и понуро глядящее небо со взбитыми сливками пушистых облаков. Замереть на секунду у грани прибоя, выйти из душного салона, влезть на обломок скалы и долго кричать, вторя чернокрылым чайкам, пока весь не пропитаешься солью и морем, морем и солью, пока небо не посереет, а счетчик водителя не выдаст совершенно баснословную сумму, а затем обратно - вдыхая прохладный воздух и чувствуя приближение беспощадной зимы. Череда картинок в его воображении замирает и приближается резко на другом кадре – настраивают фокус, крутят какие-то рычажки, кто-то сноровисто включает другой проигрыватель, показ фильма продолжается, герои смеются пустотой, диктор читает крупные титры, забавно меняя голос. Теперь Хичоль садится на дворовую скамейку, упираясь затылком в белую стену. Солнце еще высоко, оно слепит. Когда глаза начинают слезиться, он прикрывает черные лужицы выгоревшими на солнце ресницами, остается сидеть. - Как теперь жить? Как раньше: вставать по утрам, ложиться спать вечером, делать все, что полагается в промежутке. - Это может длиться долго. Да. Быть может, всю жизнь. Сидит еще некоторое время, затем поднимается наверх, переступает через завалы газет и пятна краски на ступеньках, затем замирает, глядя себе под ноги – краски? Смеется, смех лезет из него хлопьями, никак не остановить и не спрятать обратно. Хичоль перевязывает его бечевкой, затыкает бочку и припечатывает сургучом – по полу россыпь солнечных зайчиков, до того золотых и настолько насыщенных, что впору начать обходить желтые лужицы. Хичоль наступает в каждую и исчезает в своей квартире. В углу – коробка с рождественскими игрушками. Тут же скидки… давай купим! Ну пожалуйста! Свечи, переплетенные остролистом. Ой, дороговато, но мы берем, так ведь? Я, кажется, и вправду тебя обожаю! Дай поцелую! Бенгальские огни и мишура, тихо шуршащая в мерной тишине. – Хи, будем играть в рождественское похищение? – Я тебя и без Рождества похищу! – Придурок! Убери руки! Идиот! Прическа – нам скоро выходить! – Свяжу этой самой мишурой и похищу! – Черт, я живу с маньяком! Ай, щекотно! Хичоль смотрит на эту недособранную коробку слишком долго, гипнотизирует ее взглядом, пока небо задыхается пеплом и тихо гаснет, оставляя тонкий серп луны. Потом он ест сыр, запивает вином и распахивает окно – его выворачивает. Хичоль садится в кресло, забирается туда с ногами и вглядывается в окружающие предметы, бродит где-то на границе с теплым, пульсирующим мирком, который теперь кажется намного реальней – в нем они пьют глинтвейн и дурачатся. Следующий кадр - Хичоль сидит на садовой скамейке. Его глаза закрыты. Перед домом замирает тонкий голос звонкого сигнала – тощий помощник останавливает велосипед перед ажурной калиткой. - Что вам нужно, Кюхен? – Кюхен на велосипеде выглядит молодо и свежо, но как-то нелепо. - Что мне нужно? Сегодня пятница. Вас опять ждали до десяти часов, но вы так и не появились в здании. На звонки не отвечаете, письма игнорируете, из дома не выходите. Мы решили, что вы еще в отпуске, - неловко заканчивает он. Хичоль говорит: - Простите меня, Кюхен. Я забыл, какой сегодня день. Если хотите, я могу собраться и поехать сейчас. - Вы что, смеетесь? Уже два часа пополудни, все уже разошлись. Работы мало, наш отдел вот-вот расформируют. Я не хочу вас отвлекать, просто спрашиваю, хотите ли вы, чтобы я опять с утра заносил вам нужные бумаги. Мне все равно, но если хотите, я для вас это сделаю, - щурит глаза, даже прикрывая лицо козырьком, жарко горят серебряные спицы. Велосипед совсем новенький и легкий, как птица. Хичоль некоторое время вглядывается в лицо Кюхена, затем медленно произносит: - Конечно, Кюхен. Я просто забыл, что сегодня пятница. - Вы не только сегодня про это забыли. Вы и на прошлой неделе забывали, и на позапрошлой. - Вот как? Прошло три недели? Я и не заметил, - Кюхен качает головой. - Что-то с вами не то, - опять замолкает. Рассматривает своего начальника, молча оценивает – оценка его не удовлетворяет. - Донхэ вернулся? – задает Хичоль первый настоящий вопрос. - Нет. Он до сих пор в отъезде с молодой женой, - Хичоль мелко кивает, съеживается. Кюхен обещает зайти потом и исчезает за поворотом. Его фигура растворяется в подернутом сладкой пеленой дне. Хичоль опять пытается поесть – организм опять не принимает пищу. Он напивается и засыпает почти без сновидений. Лента воспоминаний обрывается и продолжает крутиться вхолостую. Хичоль опять выпадает из жизни. Его уединение вновь нарушают уже багряной осенью. Ранний или поздний визитер сначала пинает ногами дверь, затем кричит, опять пинает, через некоторое время просто пытается попасть ключом в пасть замка – тогда не остается сомнений в том, кто заглянул на огонек. Донхэ проделывает дыру в так оберегаемом спокойствии и почти установившейся гармонии, проделывает, особо не заботясь, слишком грубо, как всегда, не предупредив – «приготовьтесь, сейчас будет больно!» Он оставляет корзину с продуктами (овощи, картофель, яйца, сыр, ощипанная курица, немного молока и бутылочка вина) на кухне и стучит в дверь, затем заходит. Медленно проходит к кровати, цепляет ногой хлипкую башню из книг, в которых в последнее время прячется Хичоль. Разворачивает одеяла, платки, банные полотенца и халаты, откапывает друга с выцветшими глазами – Хичоль молчит, Хичоль не двигается и частенько забывает дышать. Донхэ разводит огонь, включает духовку, греет молоко на закоптившейся камфорке, затем заставляет Хичоля его выпить. Странно, но его не тошнит. Придвигает стул к кровати, садится напротив Хичоля и говорит: - Прости меня, - Хичоль молчит – высокий и худой, с глазами, как у старика, с первой сединой и глубже врезавшимися морщинами. Донхэ встает, скрывается в ванной, набирает горячей воды, затем помогает Хичолю опуститься в пышущую паром воду. Стоит тому вздохнуть чуть глубже, и предчувствие наступающих холодов разливается в затхлом влажноватом мирке небольшой ванной, отражаясь от кафельных стен. Через десяток минут Донхэ возвращается, помогает ему вымыться, Хичоль мысленно проводит шаткие ассоциации - мыло-веревка-стул – но не идет дальше. Такое его настроение Донхэ замечает в долгом и каком-то изголодавшемся взгляде на блестящем лезвии бритвы – ее он Хичолю не доверяет, бреет его сам. За окном качаются голые сухие деревья, как обглоданные кости на темнеющем фоне неба. - Как давно ты не приходил? – Хичоль сидит вполоборота за столом, Донхэ роняет на стол нож, цепляется взглядом за столешницу. - А ты не помнишь? – Хичоль медленно качает головой. – Мы расстались в первых числах осени, - он никак не реагирует. По углам темнота кашляет пылью, лужа оранжевого света над столом сквозь покрытую серостью лампу. - Вот как? – только и роняет он. - Кто кормил тебя все это время? - Я не помню, - и вновь тягостная тишина в моргающем свете электричества – в комнате становится теплее, Хичоль, кажется, совсем замерзает. Донхэ молчит, Хичоль молчит. Один продолжает заниматься ужином, другой плавает в пустоте, задаваясь лишь теми вопросами, которые гарантированно не смогут взволновать. - Я прошу у тебя прощения, - серьезно говорит Донхэ. У Хичоля спина гнется фарфоровой желтой костью. Был мальчишка-мечтатель – стал палач. Можете его пожалеть. - За что ты извиняешься, Донхэ? – волчий хребет гниет, не отразив обязанность. – Тебя не было в стране, - старая кожа слезет, новая нарастет. Донхэ знает, как вынимать из выбитых пальцев семью – тело за телом. Хичоль знает, что Донхэ может вновь смешать с лилиями гранат и научить его смеяться над кровью. - Я не приходил не поэтому. Все намного хуже. - Как это – хуже? – в послушных словах, в отрывистых хрипах речи отчетливей слышится вой, честь высока, страдания чести– выше, но Хичоль уже начинает учиться говорить без дрожи и суеты. - Я забыл про тебя. Совершенно забыл. Забыл обо всем. О своем долге. - Нет такого долга, - убежденно говорит Хичоль. Они оба скучают по тому легко загорающемуся фитильку вечного клоуна с осенью в сердце – вечного ли? - Есть. А сегодня Кюхен сказал… только… только тогда у меня хватило смелости прийти к тебе. Они молча едят. Затем пьют вино. Хичоля не рвет. Он даже встает, чтобы вымыть посуду. Донхэ ждет его в комнате. - Я не знаю, что со мной. Это похоже на болезнь. Я забываю обо всем, - Донхэ закрывает лицо руками, горбится. - Ты просто счастлив, Донхэ, - все так же спокойно говорит Хичоль и закуривает. Просто закуривает. – Всем нам хочется быть счастливыми, - только он знает, что счастливыми такие, как они, быть не могут. После того странного утра воспоминаний Юнг больше так ярко не улыбается, солнце пронзительно не светит, а Хичоль опять забивает на красивые мечтания, зато теперь он не забывает есть, пить, ходить на работу, говорить с другими людьми и, кажется, опять пытается улыбаться. Теперь его мечты не мечты, больше похожи на болезненные видения, подкрепленные почти наивной уверенностью и вторым законом Мерфи. Родиться бы в другое время – быть сыном рыбака, или… или даже гордым корольком тропической страны среди деревьев… пока лодку не перевернет капризно надувающее белесые губы море, а страну не вырубят белолицые люди, просеивая сквозь сито золотой песок. Хичоль представляет порой запах свежего пирога, мамин смех представляет, вспоминает, как надувал губы младший брат, мгновенно краснея и свистящим шепотом грозясь рассказать обо всем отцу – «ябеда!», смешинки на дне глаз и растрепанные в потасовке волосы. Хичоль вспоминает порой, как украдкой курил первую сигарету, прячась в тени подбоченившейся коренастой фигуры – школа сурово кашляла вместе со сделавшим слишком жадную затяжку Хичолем. Тогда мальчики играли в деревянных солдатиков и мечтали, будто каждый из них – герой. И все сбылось, только посмотри – и он дышит вновь зарождающейся войной. «Здравствуй, мой дорогой капитан…» «Слушай, мой дорогой капитан…» Кажется, сердце истерлось до дыр, и уже не найти заплат, да и не умеет совсем Хичоль шить. Юнг вроде бы умела, но Юнг Хичоль ненавидит, ну, или не любит уж точно – уже и не вспомнить, за что. И он вновь учится убивать. «Здравствуй, мой дорогой капитан…» «Слушай, мой дорогой капитан…» Иногда Хичолю до боли сильно хочется задать вопрос, спросить, потребовав словами – «только честно» - умоляя глазами – «обмани еще разок, если правда окажется слишком грустной, защити!» Слова почти рвутся с языка – верил ли ты когда-нибудь в этот безумный мир? Знал ли ты его когда-нибудь всерьез? Но Хичоль никогда не задает вопрос – сжимает крепче зубы и молчит, проверяет, остался ли последний патрон и молчит, с улыбкой (самому себе) поясняет, что этот патрон (не) для себя и молчит. Всегда молчит, если нужно говорить всерьез. Молчит и молча же учится убивать… убивать не пулей в лоб, а ручкой или карандашом. «Здравствуй, мой дорогой капитан…» «Слушай, мой дорогой капитан…» В субботу вечером приходит понимание – «я не умею жить», перечеркнутое дважды и дважды написанное вновь. Попытка оправдаться, попытка оправдать других, лимит исчерпан, пытаться дальше нет смысла. Хичолю все равно, кто мертв, Хичолю все равно, кто жив. Вроде бы тянется убивать, но вновь оправдывается – карандаш плохо заточен. Понимание раздавливает, вдавливается неотшлифованным деревом в кожу, гравируется где-то на внутренней стороне век – «позволь остаться твоим плечом – в этом мире я не умею жить». «Здравствуй мой дорогой капитан…» «Слушай, мой дорогой капитан…» - Да что это с вами? – выхватить незнакомое (?) лицо из калейдоскопа лиц. Сломанное тонкое деревце карандаша больно врезается в пергаментную кожу. Хичоль недоуменно моргает, из его все еще стиснутых пальцев осторожно вытаскивают карандаш, бережно прощупывают края ранки. – Эй, молодой человек, вам нехорошо? – мутным взглядом сквозь белеющее пространство, библиотека в подвальном магазинчике, круглая оправа очков, за которыми не видно человека. - Все в порядке. Все в полном порядке, - растягивая губы в улыбке, наблюдая за скатывающимися вниз капельками крови слишком отстраненно, пока капли не заканчиваются на пару секунд – белая вязь носового платка становится красной вязью. И растерянный взгляд потерявшихся за круглыми очками глаз, и дрожащие руки – дрожь передается ему. Тяжелые сумки, тихий голос и… - Вам помочь? - Помогите, - вот только с чем? Сахара в ее доме нет, тепла в ее доме нет, радости в ее доме нет, дом почти пустой, мертвый дом, тихо угасающий под звук захлопывающейся двери. - Вам помочь? - Помогите, - но кому из вас это на самом деле нужно? Сухих дров в ее доме нет – не хотят разгораться, угля в ее доме нет – чиркает спичками, газет в ее доме нет – вырывает криво страницы из пожелтевших книг. Дом почти пустой, мертвый дом, тихо угасающий под потрескивание ржавого камина. - Вам помочь? - Помогите, - почему он смотрит так испуганно? Почему она кажется красивее без своих дурацких очков? Хичоль тянется к ней, обжигаясь о звонкую пощечину и обиженный взгляд. Он забирается с ногами на кресло, она забывается быстрым сном на кровати. Влажные пряди волос, тяжелое дыхание, глухие хрипы: - Вам помочь? - Помогите, - рукой из-под одеяла, пальцем на потрескавшуюся сумку, слеповато щурясь, глотая горькие таблетки и вновь забываясь сном. Хичоль садится на пол у ее кровати, некоторое время вглядывается в ее лицо – стареющая неброская красота в серебре седых прядей – «я поседела за одну ночь» – тянется к ней – на этот раз не может быть сопротивления. Кисть у нее тонкая, вымазанная в чернилах. Пальцы у нее длинные с полумесяцами срезанных под мясо ногтей. Кожа у нее солоноватая – это Хичоль узнает, когда следует каналами вен к центру ладони, а затем целует каждый палец. Наутро камин все еще ржаво дышит углями, а Хичоль затачивает все имеющиеся у него карандаши. «Война начинается за морем» - говорил когда-то Донхэ. Война начинается внутри – «не разорвет ли и нас?» - сомневается нехотя Хичоль. Война начинается не с агрессии и страха - они подоспеют позже – война начинается с бесконечно длинных, груженых оружием вагонов, она рождается в недрах заваленных бумагами кабинетов будущего министерства пропаганды. Война начинается, но как-то мимо Хичоля. - Вам помочь? – в испуганное лицо, к сжатым упрямо губам, забирая опять тяжелую сумку. - Вам лучше уйти, - чтобы потом следовать за ней – шаг в шаг, чтобы потом сделать чай на двоих – я купил сахар – «нет-нет, ну, зачем вы так», чтобы потом рвать газеты с собственными распечатанными лицами – мягкие ладони на напряженных плечах. - Вам помочь? – в раздраженное лицо, к горько искривленным губам, забирая из судорожно сцепленных рук остывшую кружку - Вам лучше уйти, - чтобы потом вновь проигнорировать бессильные слова – «пожалуйста, я настаиваю», чтобы потом заварить новый чай, слишком крепкий – «так почти на коньяк похоже», чтобы потом вглядываться в уставшее лицо женщины, уснувшей на совсем неудобном стуле – боялась потерять бдительность. И опять ночь у холодной постели, и опять она белая-белая в черном-черном белье – «тебе намного лучше без очков (одежды)». - Вам помочь? – чтобы потом стоять на низком пороге, размышляя, будет ли это совсем уж невежливо – вломиться, проигнорировав просьбу. - Вам лучше уйти, - в побледневшее от решительности лицо обозленного Хичоля, которому она впервые на самом деле пытается отказать. - Вам не кажется, что это жестоко? – жаль, что она не из тех женщин, которые легко отдаются. Жаль, что он не из тех мужчин, которые легко отступают. - Вам лучше уйти, - и он уходит… ждать в тени старенького здания, пока к нему не промарширует невысокий мужчина с перекосившимся галстуком, пока в комнате женщины не включится свет, проявив, как в театре теней, два силуэта – шаг, шаг, шаг и вот, они уже сливаются, чтобы завтра в офисе мужчины устроили обыск и обнаружили нужные для вынесения приговора улики, чтобы завтра в доме женщины устроился сам Хичоль и впервые остался ночевать не у, а на кровати. И все вроде бы не так плохо, как могло бы быть. - Вы любите меня? – уже после в горькие от табака губы. - Боюсь, я не в полной мере понимаю значение этого слова, - целуя шею с бешено пульсирующей венкой. - Хорошо, - слишком покладисто и вроде бы и вправду облегченно, вновь выгибаясь в его руках. Они забываются еще на пару минут, пока он помнит совсем другую женщину, пока она видит совсем другого мужчину, пока серолицый рассвет прячется на щербатом шифере чердачного окна. Жизнь вроде бы продолжается, но не для этих двоих. Хичоль продолжает приходить каждый вечер, ждет у двери на покосившейся лутке, мнет в руках свои и без того замусоленные сигареты и поглядывает на часы. Иногда она задерживается чуть дольше обычного. В такие дни она выглядит совсем уставшей, измождённой. В такие дни она почти не спорит и позволяет ему взять свою сумку без символического боя. - Я возьму что-нибудь почитать? – каждый вечер спрашивает Хичоль. - Не надо, - каждый вечер отвечает она. Он покладисто кивает, а когда она засыпает, пробирается в дальнюю комнату, тихонько прикрывая за собой дверь. Она говорит (поясняет, невольно оправдывается), что носит в сумке угольные брикеты – он говорит «хорошо», хотя прекрасно знает, что она выносит увесистые книги, пытаясь спасти их от утилизации. Все, что не прошло проверку цензурой - чаще всего противоречащие идеологии вещи – подлежит уничтожению (Это варварство! Нельзя уничтожать книги!), это самое «подлежащее…» он и читает по ночам, а под утро вновь прячет в мешки, присыпает брикетами. Иногда, если у нее есть соответствующее настроение, она просыпается раньше и тихонько идет на кухню. Хичолю нравится эта своеобразная игра – не открывая глаз, он чувствует, как она пытается одновременно перелезть через него, не надавить на скрипящую пружину и постараться не разбудить. Затем следует ее облегченный вздох – ты ведь спишь? – и вереница шагов, теплых, совсем легких, по холодному полу. Она накидывает тяжелый халат, весь в заплатах, потертый, шерстяные носки и готовит блинчики со сгущенным молоком. Постепенно в доме становится теплее, она греет руки над подмигивающим медным боком чайником, потом идет «будить» Хичоля. И еще один маленький спектакль – поймать ее в объятия, утащить к себе под одеяло, связав своеобразный кокон, прижать к себе, вновь блаженно прикрыв глаза. Она возится у него под боком, пытается оттолкнуть, громко сопит, чем вызывает щекочущее нос желание рассмеяться. После пары минут такого вот пыхтения ее голова выныривает где-то на уровне его подбородка – щеки красные, глаза сверкают, она сдувает упавшую на глаза прядь волос и забавно морщится. А вот тут все зависит от обстоятельств – пару раз она его уже кусала за губу, больно, до крови, как следствие – дружный гогот любимых сослуживцев и нескончаемые шуточки на тему «Эй, Хичоль, кто тебе внешность подпортил, кому цветы подарить?»; иногда все заканчивалось поцелуем и нежной возней под окончательно сбившимся в непонятный ком одеялом, ее смехом – «нет, я боюсь щекотки!»; а один раз она просто спихнула его с кровати, залезла сверху и пару раз протопталась по животу – желание стянуть ее вниз за лодыжку боролось с въевшимся под кожу стереотипом, что женщинам, вроде как нельзя делать больно, а полет до пола из-за несложного захвата как раз под эту категорию и подпадал. Блинчики остывали, чайник закипал по второму кругу (А счета мне кто будет оплачивать? Может вы и оплатите?), она всегда включала радио и настраивала на легкую волну блюза, часто расстраивалась, если эту радиостанцию не удавалось поймать. У них было еще минут двадцать на сборы. Ей - чтобы одеться и дойти до библиотеки, Хичолю – чтобы успеть заскочить домой, перехватить по дороге Кюхена и не опоздать на совещание, которое вроде бы сам и назначил так рано. Дни летели и для Хичоля. *** Юнг отдают Донхэ еще совсем маленьким котенком, растерянным после привычных светлых комнат старого дома среди изумрудных тополей. Это она понимает не сразу, а постепенно, каждый раз обжигая любопытную мордочку о слишком горячее, почти кипящее молоко. Понимать это неприятно, и она машинально скалит зубки, пытаясь зацепить «врага» хотя бы короткими еще коготками – осторожнее, Юнг. Донхэ пока только смеется и продолжает играть в кошки-мышки, то лаской, то почти кнутом вытравливая из нее все, что было свободного, кошачьего – погладит то мягким скользящим движением по шерсти в знак поощрения, то стегающим бледную кожу движением – в наказание. Ее любят мягкой и покладистой, балуют, носят на руках и делают подарки. Ее используют, стоит только попытаться стать собой. «Питомец» – так однажды назвал ее Хичоль с этой его лениво-наглой улыбкой, покровительственным движением приобнимая за талию. Руку она тогда брезгливо скинула, но слова выкинуть также легко у нее не получалось. Она и есть питомец – милая, ласковая кошечка, не человек. Наверное, так теряют себя. Донхэ говорит, что любит Юнг больше, чем пресловутую Родину. Он называет ее Юна-а - довольно так, растягивая гласные, и утягивает с собой на диван. У Донхэ разодранный диван, который он почему-то не позволяет выкинуть. Он лежит на спине, положив на живот подушку, а на подушку – Юнг. Она возится на нем, крутится, утыкается носом ему в шею. - Юна, - дергает за воротник, - посиди спокойно. Спокойно – это не про нее. С протестующим писком она скатывается с Донхэ в узкое пространство между жесткой спинкой и читающим какой-то отчет Хэ. Он смеется, щелкает ее по носу. В поместье прохладно, не всегда удается прогреть все комнаты вовремя, а Донхэ безалаберно-теплый, как кажется Юнг, она прижимается к нему, обнимает крепко-крепко, засыпает, спрятав мордочку в уголок подушки. В такие моменты Юна сомневается – ну, разве может он быть плохим человеком? Нет, конечно. Просто это она, Юна, что-то неправильно поняла. Дни не проходят спокойно. Тишину засыпающего дома все чаще нарушают, а нарушив, не придают этому значения. Маршируют в тяжелых сапогах по комнатам, смеются и тушат сигареты в вазах – «простите?», виновато шаркает ногой новый для Юнг человек. Его Хичоль приобнимает за плечи. На Юнг Хичоль смотрит с вечной, чуть ехидной улыбкой пронзительных темных глаз. Этих взглядов Юна почему-то старается избегать. Незнакомец же чуть приподнимает уголок губ, словно застенчиво скрывая взгляд за ресницами. Словно - позже Юна узнает, что он никогда не стесняется. - Пойдем, Джун. Нам нужно работать… мы ведь, к моему глубочайшему сожалению, не можем отработать свое содержание через постель, - и все это – не меняясь в лице, чуть хрипло, немного монотонно. Юна привычно проглатывает оскорбление – в последнее время их отношения совсем испортились, а незнакомец нагло рассматривает ее опущенные плечи. Несколько секунд, чтобы прийти в себя, и Юна тихо вздыхает, приказывает налить гостям… хм, чего-нибудь и уходит в свой цветник, сжимая голову ладошками. Почему-то каждое появление гостей выводит ее из и без того шаткого равновесия. *** Податливая теплота, узкие плечики, мелькающие за чернотой ее длинных волос, небольшие ямочки над ключицами, изгибы ее тела, казавшиеся такими невероятно, недоступно далекими, лунный свет на кончиках пальцев и одна фраза на губах. Наша любовь нереальна. Донхэ одевает ее как куколку, любит, чтобы она смеялась и чтобы поплакала чуть-чуть, совсем тихо. Иногда ей кажется, что она его даже понимает, действительно видит, в чем тут дело, но он никогда не приглашает ее в потемки своей усталости – вежливая улыбка, разговор о природе, смех на ее губах, а дальше - табу. Юна почти перестает спать по ночам – беспокойство переполняет ее крохотное существо, не задумываясь о филигранной хрупкости – сколько она еще выдержит? Голубой рассвет вползает в город, и бусинки фонарей становятся прозрачными – Юна может прикрыть воспаленные веки хотя бы ненадолго. И дело не в обстановке – Донхэ нужно было постоянно находиться в городе и им пришлось вернуться в свою квартиру – сладковатые, немного прелые ночи, когда воздух внезапно густел и сплющивался, а Юнг зябко обхватывала себя руками, дрожа, как от озноба – это медленно сводит ее с ума. Юнг вглядывается в изменчивые силуэты теней, ищет что-то и не может найти. «Мне страшно!» - прижимаясь к Донхэ как можно ближе, ближе, еще, переплетая с ним пальцы, чтобы чувствовать дыхание на волосах, а под ухом – биение сердца, чтобы потом внезапно отпрянуть – нет, он просто спит, глубокий сон, опасен он на рассвете. Опять прикрыть глаза. Ночью приходят видения. Они изматывают ее, медленно наматывают на кулак летящее к чертям спокойствие. В этих видениях она бродит по закоулкам захудалого городишки, побитого войной. Она осматривается вокруг, зовет кого-то, кого-то очень важного. Этот человек – ее прошлое, он заменяет настоящее и обеспечивает перспективу будущего. Она мечется, бежит вперед, спотыкается и падает. Город заволакивает темный дымкой – земля мрачно вздыхает. Юне страшно. Юне всегда страшно – и никого вокруг. Кричать бесполезно, но она все равно кричит, пока влажный полумрак не наполнит до краев надрывающееся тельце. Иногда в воздухе появляется новый аромат. Главное – найти его прежде, чем темнота опустится черным пологом, погасив и вялые бусинки фонарей, и редкий свет в разбитых окнах. Мягкий, такой далекий, но слишком эфемерный аромат – черника, нагретая солнцем. А дальше нужно только следовать за ним, идти аккуратно, не забывая оглядываться по сторонам. Идти за шумом сотен составов, за уносящимися вдаль мелодиями и смехом, обрывками зависающим в воздухе. Нужно просто идти, пока не появится облезшее здание вокзала, поросшие густой травой пути и домик на отшибе, в переплетении железнодорожный колей. Почему-то до дома ей никогда не удавалось добраться – все опять заволакивало темнотой, одиноко блеснув напоследок, и чей-то бесконечно одинокий усталый взгляд, в котором она тонет, как в море. Из ночи в ночь, изо дня в день. Наутро Юнг разбита, и ей все сложнее собирать себя из растрескавшихся кусочков. - Юна, как ты себя чувствуешь? – в теле еще теплятся жизнь и желание, но сил совершенно нет. Она едва заметно поводит головой и остается в постели, благодарно поймав на себе обеспокоенный взгляд. – Я попрошу Йесона зайти, - на кивок ее не хватает, Юны вообще не хватает ни на что, даже (а особенно) на Донхэ, а тот опять прикасается к ее лбу – опять холодный – резко задергивает занавески, чтобы Юна смогла поспать хоть немного. Мимолетный взгляд на исчезнувшую картинку привычного пейзажа – ну почему ей так плохо? Ведь стоит такой солнечный сочный день, ослепительно отражаясь в аквамариновых глазах чистого неба! Спи, моя радость, спи. Чуть сжимает на прощание ее почти тающую руку и уходит ровной уверенной походкой человека, который привык оставлять за спиной все горести и печали, уже летя к чему-то новому и неизведанному. Юнг уныло провожает его взглядом. Последняя мысль перед тем, как провалиться в тяжелый утренний сон: «Скоро и я стану очередной горестью в закончившемся прошлом». *** Ее жизнь похожа на маятник – тяжелое движение, пытаясь высокомерно наплевать на влияние других, зачастую намного более значимых сил, пока кто-нибудь не подтолкнет залихватски, помогая оставаться в движении. Она бродит где-то между сном и явью, часто путая их, теряя след настоящего и ступая на тропу иллюзорного. - Как вы себя чувствуете? – Йесон всегда мягок и добр. Голос низкий, обволакивающий, он тушит в себе мечущееся от раздирающих и противоречивых эмоций сознание. - Я устала, - совершенно честно, измотанно, истощенно, вяло протестуя против новых таблеток и хрустальной воды. Он спрашивает что-то еще, Юнг послушно кивает, после его лекарств она вообще становится слишком послушной девочкой, вокруг все витает в розоватой дымке, не той темной из кошмаров, а в приятной, очень теплой и бархатной, как зефир. Юна с готовностью падает в эту дымку и прячется в ней, закрывая глаза. Йесон стирает с лица лицемерное участие, слишком похожее на настоящую заботу – он тоже устал. Осторожно складывает лекарства в свой чемоданчик, укладывает очки в черное лоно футляра, закрывает с глухим щелчком. Воровато оглядывается на дверь и садится на кровать, касаясь своим бедром ее. Юна теплая и податливая, как ласковый котенок, она послушно прижимается ближе, позволяет прикасаться к себе, тянется за отдернувшимися руками. Юна – само очарование. Жаль, что такой она не может оставаться всегда. Но нужно остановиться, убрать руки с теплого и наполненного молодостью тела, немедленно прекратить, Йесон с сожалением встает – пока нельзя, еще рано, но так хочется… прижимается на мгновение своими губами к ее губам и почти бегом исчезает в дверях, прикрикивая, чтобы принесли пальто. Донхэ он говорит, что с Юной все будет в порядке – она просто немного запуталась. *** С недавних пор Хичоль ненавидит вокзалы. Сам вид бестолково суетящейся толпы нагоняет на него меланхолию и вязкую скуку. Только и остается, что прижимать к себе пухлую папку, содержимое которой он собирался выпотрошить по дороге обратно, и курить сигареты, отбирая их у неприлично довольного Джуна. - Чертов ублюдок, - цедит он сквозь зубы, когда этот клоун собирается притянуть его к себе и расцеловать на прощание. Джун не теряется, сокрушительно закатывает глаза, томно сообщая всем, что «наш дорогой Хичоль на самом деле очень страстный мужчина», Хичоль шипит на него и опять грустно матерится, поглядывая на мерно тикающее часы. Неоправданный восторг Джуна сваливается на не ожидавшего такого «счастья» Кюхена. Он больше не стоит сиротливо в сторонке. Донхэ прощается с Юной. На ней бесформенное пальто темно-синего цвета – «ты, правда, хочешь тащить ее с собой? Тогда укутай ее хорошенько» - мгновенно раздается в памяти голос недовольного Йесона, который был категорически против сцен прощаний – Юна поехала сама, - и ни грамма макияжа – ничто не скрывает восковой бледности и темных теней, густыми мазками по векам. Юна будто постарела на десяток лет. Черты лица заострились, съедаемые изнутри, подтачиваемые сомнениями и страхами, но в ней чувствовалась странная умиротворенность, не как у святых. Умиротворенность Юнг была сродни той, что бывает у очень пьяных людей или у наркоманов в последние месяцы их жизни. Незадолго до своей смерти. Хичоль тоже был спокоен. - Я скоро вернусь. Я обещаю, со мной все будет в порядке! – ну как можно не поверить задорно блестящим глазам ручного пока еще монстра? Ее Донхэ просто уезжает, оставляет ее совсем ненадолго, и Юне просто грустно, по-человечески так, грустно и слишком одиноко. Ей все равно, куда и почему он должен ехать, хотя ее все же немного задевает, что уезжает он ради чопорно стоящего совсем рядом Хичоля. Скоро Донхэ исчезнет, а пока Юна просто опирается на его руку, прислонившись щекой к его груди, там, где бьется сердце. - Постарайся вернуться поскорее, - шепчет она ему, становится на носочки, быстро целует в щеку растрескавшимися губами и поспешно отходит. Джун наблюдает за этой сценой, как объевшейся сметаны жирный кот. - Я, кажется, сейчас расплачусь, - сообщает он присутствующим. - Дегенерат, - беззлобно бросает Хичоль, пожимая руку Донхэ. - Присматривай за ней. Мне больше не на кого положиться, - Донхэ внимательно вглядывается в шальные глаза и отходит к своим вещам. Вскоре они исчезают в парящем в клубах дыма составе. Прощай. К машине они возвращаются в густом молчании. Облетают пожухлые листья, в выбоинах на асфальте – лукаво поблескивающие бляшки луж. Юна кутается в свое пальто, покрасневшими пальчиками поднимая ворот повыше – прячется от осеннего ветра – ветер задувает в выпотрошенную грудь, где тяжело бухает сердце. Хичоль наблюдает за ней немного, а затем снимает с себя шарф и наматывает его на шею Юнг, оставив длинные шерстяные хвосты мягко скользить в воздушных потоках. Юна благодарно кивает, но Хичоль уже обращается с каким-то вопросом к Кюхену, идущему немного позади. Водитель заводит мотор, Юна соприкасается коленями с Хичолем, Кюхен тыкает пальцем в хитросплетения какого-то графика. Судя по сосредоточенному выражению Хичоля, график и вправду важен – он цепко следит за взлетающими тонкой чертой красными и синими линиями, доходящими до одной довольно жирной точки. Юна грустно прислоняется к стеклу, согревает его дыханием и, как маленькая, вырисовывает на нем забавную рожицу и, чуть подумав, солнышко над ней. По улице плывет сизый туман, голова кружится от запаха сырых деревьев, глянцево блестят листочки обвивающего здания плюща. Когда Юна оборачивается к сидящим напротив, Кюхена уже нет, наверное, машина все же делала остановку, а она и не заметила. А вот Хичоль смотрит в окно с такой болью и почему-то надеждой во взгляде, будто ему отчаянно хочется найти кого-то во влажном пейзаже – он не находит. Машина проползает мимо какого-то приземистого здания, и Хичоль тяжело откидывается на сидение, устало массируя болящие глаза – дурак. Ты всегда был дураком, который во что-то верит. В салоне двое одиноких и безликий водитель. С недавних пор Хичоль ненавидит вокзалы. Запах смерти и всепоглощающее чувство одиночества – вот неизменные спутники того, кто провожает – пусть даже ненадолго – любимого человека. Интересно, а тот, кого провожают, тоже испытывает нечто подобное? Испытывала ли она что-то в тот день? Небо было серое-серое, низкое, тяжелое. Оно стонало под крыльями свинцовых самолетов и наполнялось алым, но не до самых краев, благословенно проливая слезы на остывающую землю, - ему остались лишь мимолетные яркие вспышки. Хичоль остановился на перроне, запрокинув голову, щурил глаза – небо набухает, влажно поблескивает – скоро пойдет такой же серый дождь. - Вы готовы? – он оборачивается к своей спутнице. Она поправляет платок на выбеленных горем волосах. - Почему? – только и спрашивает она. Хичоль не отвечает. Смотрит внимательно, но не так, как обычно. Внезапно улыбается. В улыбке нет искренности – в ней скользит вязкое напряжение, раньше она не видела этого выражения потери на его лице. - Счастливого вам пути, - говорит он. - Поцелуете меня напоследок? – в голосе издевка, наигранная такая, ненастоящая совсем. Руки дрожат, в груди разрастается что-то горячее, острое, оно не дает дышать и превращает серый полдень в безумие. Она сама делает шаг вперед. Хичоль стоит прямой слишком, не двигается. - Вам пора, - резко развернувшись вместо ответа и шагая прочь. Она потрясенно прижимает к губам пальцы, но ловит только свое сбившееся дыхание. Непроизвольно, совсем нечаянно по ее щекам начинают катиться слезы, и почему так больно? Тоскливо. Ее торопит поглядывающий на маленькие часики человек и помогает занести в купе вещи. Она кивает, вроде бы благодарит даже, утирает слезы ладонью, становится на скользкую подножку, обернувшись в последний раз – угловатая фигура в черном пальто почти скрылась из виду. - Я тебя никогда не забуду, - и уже никогда не увижу. Память – забавная штука. От того дня Хичолю остался броский диссонанс – бледное лицо во взбитом облаке слишком рано поседевших волос и красная помада на губах. Почему-то этот насыщенный красный цвет впился в его память слишком отчетливо. Когда позже Хичоль будет вспоминать об этих событиях, перебирая их, как мелкий бисер в резной шкатулке, подслеповато щурясь и бормоча что-то себе под нос, ему никак не будет удаваться вспомнить – когда все началось? В какой момент он сделал что-то неправильно, ведь все было просчитано им самим не один десяток раз. В свое Сопротивление Хичоль вложил так много пафоса и юношеского максимализма, что Донхэ еще долго скалился, если вспоминал отдельные положения этой забавной вещицы, а вспоминал он часто – «лучше бы ты был беззлобным калекой, мой дорогой капитан», недовольно цокая языком на все выпады веселящегося друга. И начало обещало быть грандиозным, помпезным - своеобразная тризна по патриотизму и духу единства. Самые преданные, самые отчаянные, вынужденные раньше скрываться по лисьим норам – все они получили право выйти на свет. Скрупулезная работа, изучение досье, личных характеристик тех, кто поведет за собой серые безголосые массы, кто выдаст каждому по сверкающему значку и развевающемуся в лучших традициях флагу. И все они будут мертвы, не пройдя и половины намеченного пути. Расчет был прост – надавить на старые раны. Кюхен сбился с ног, хватаясь за голову от слишком большого количества проколов в первое время, живя на одном кофе с сигаретами. В итоге из Штаба его пришлось выгонять почти пинками, а простого усыпительного не хватало – вместо крови по голубоватым каналам циркулировал концентрированный кофеин. Нужно было внедрить своих людей в коллективы, подогреть волнения, направить недовольство в нужное русло – а сколько речей было написано вдохновленным Хичолем, сколько пьес разыгрывалось под чутким руководством веселящегося Джеджуна! Но цель была достигнута – люди вышли на улицы с вполне мирными требованиями, людей должны были расстрелять совсем не правительственные войска, но это уже лирика – народ недоволен, народ спущен с цепи и с пеной у рта вырывает куски кровоточащей плоти из глоток заботливо созданных врагов – их врагов. Банальный передел власти. Хичоль может гордиться собой – лично вырастил слепого монстра по кличке «Революция». Но гордиться как-то не получалось – в ее доме нашлась книга с шифрами, знаки отличия, заготовка флага и бешеный альтруизм в сверкающих глазах, жаркий шепот на ухо: «Они забрали моего мужа. Я три года провела в клиниках, понимаешь? Я не могу забыть. Я все смотрю на часы – в шесть его повесили. Я тогда выпила чашку чая и пошла спать. Наутро я поседела, но все же пошла на работу. После этого я не была дома полгода, затем – год, потом – с короткими перерывами без малого семь месяцев. А теперь я могу отомстить, понимаешь? Я могу отомстить!» Как мучительно хотелось встряхнуть ее за плечи, сказать, что это невозможно, что все это обречено на провал, но он только докурил свою сигарету и ушел, тихо прикрыв за собой дверь – «работа, прости», дальнейшие объяснения не потребовались. И это ее собственный выбор, и это не его вина, но выглядит почему-то именно так. - Что мне делать, Донхэ? – пытаясь найти ответ хоть в чем-то, впервые не оставшись у нее на ночь. - Умеешь же ты находить себе увлечения, Хи, - выпускает колечко дыма Донхэ. – Почему нельзя как раньше купить себе балерину и заезжать к ней, если появляется соответствующее желание? - Не хочу балерину. - Я чего хочешь? - Если бы я знал. Если бы я знал… Они оба замолкают. Говорить приходится шепотом – Юна на удивление быстро уснула. Донхэ то и дело соскакивает взглядом на приоткрытую полоску двери – в лунном свете жемчужно белеет уставшее лицо. - Депортируй ее из страны. - На каком основании? Да и не захочет она уезжать. - Ты ведь говорил, что она пыталась книги спасать? Вот за это и депортируй – антиправительственная пропаганда, она такая… сука, - он тушит сигарету в пепельнице, сжав на прощание плечо Хичоля, и уходит в спальню. Хичоль остается искать ответы на этот раз в бутылке коньяка вполне благородной марки. Возможно, тогда он и сделал ошибку? По-своему Донхэ был великодушен, как одолжение капризному ребенку, пряча конфеты на самой высокой полке, а возможно, он действительно считал, что так будет лучше, но лучше не было. Все начало медленно выходить из-под контроля, но они этого не замечали – воодушевленные легким успехом страстные мечтатели. - О чем ты думаешь? – Хичоль вываливается из размышлений в нагретое нутро гудящего автомобиля. Юнг забилась в угол сидения и смотрит на него оттуда с некоторой опаской. – О Вик? - Вик? – тихо переспрашивает Хичоль. Ее жемчужные зубы. Ее изящные маленькие руки. Вот она ест арбуз, грациозно, как кошечка, выгнув спину. Вот она устало вытягивает ноги, пряча холодные ступни в складках пледа. Густые волосы собраны высоко на затылке в роскошный хвост – ловит солнечные блики. Мозаика из мелочей. Вик любила солнце и в любом, даже новом, месте всегда умудрялась выискать местечко посолнечней. И эта ее улыбка - сладчайшая, мягкая улыбка. И голос – печальным переливом сутр в звенящем воздухе. - Вик? – Хичоль прикрывает глаза. – Нет, не о ней. - Тогда о ком? – Юнг вглядывалась в его лицо с болезненным интересом. - О ком? – он открывает глаза и смотрит на нее, опустив плечи. Тяжелый взгляд под резными чертами морщин. – Я не знаю, - почему-то сейчас он печально честен. - Ты любил ее? - Да… наверное, но не так. - А как? - А почему ты любишь Донхэ? - Я? - Да, ты. - Я не знаю. Сколько у тебя было женщин? - Не счесть. Но тех, кого я по-настоящему хотел, я никогда не получал. - Почему? - Потому что они не могли принадлежать кому-то, потому что всегда уходили. - А ты помнишь свою первую? Ту самую… - Хочешь правду? – Хичоль подается вперед, схватив руку Юнг и сжав ее до боли. – Хочешь?.. – Юнг тихо вскрикивает, пытаясь заставить его разжать ладонь. Ее пугает Хичоль, опять пугает то, что она видит у него внутри, точнее, то, чего она там не видит – снежная пустыня, протяжно завывает ледяной февральский ветер посреди лета. - Мне больно, отпусти! – но он уже не слышит. Расширенные зрачки, тяжелое дыхание и ноль понимания действительности. – Я не помню ее лица. Я знаю, что любил ее, я знаю, что потом каждый раз искал ее. Я знаю, что постоянно замечал ее призрак посреди улицы в чертах совершенно чужих мне женщин, но никогда не подходил. Но теперь я не могу вспомнить ее, понимаешь? Я не могу вспомнить, - он откидывается на сидение. На запястье у Юнг остается четыре пульсирующих болью отметины – скоро по белой коже поползут тёмные росчерки синяков. – Давай выпьем чаю? – уже совершенно спокойно предлагает Хичоль, больше не пытаясь сократить дистанцию. – Нам обоим нужна передышка. - Ладно, - чуть слышно кивает Юна, натягивая рукава почти до кончиков пальцев. Хичоль называет какой-то адрес, водитель делает мягкий поворот, такой же поворот делает их жизнь. Когда они выходят из автомобиля, солнце уже вновь кутается в дымчатое покрывало. Перед ними – облупившаяся краска зеленой лестницы, огибающей здание и скрывающейся в сухих ветвях раскидистого дерева. Тихо стучат от порывов ветра бамбуковые занавески, тонкая паутинка тюли вяло колышется за сверкающими стеклами – они светятся, как маяк, среди гнетущего послемрака, окружающего улицу. Люди бездумно бредут на этот мягкий свет, и Юна бредет, опираясь на руку Хичоля. Чуть погодя – небольшая заминка, когда нужно снять пальто. Юна мучительно бледнеет, вцепляясь пальчиками в толстую ткань, испытывая почти паническое желание просто сбежать прочь. Улыбчивые официантки хором тянут свое «добро пожаловать», а одна уже идет к ним, чтобы проводить к их столику – людей пока мало. Хичоль принимает пальто из рук Юнг, почти вырывая его силой, окидывает взглядом мешком висящее на ней платье, худые плечи, почти выпадающие из широкого ворота, цокает языком и наматывает на шею все тот же шарф. Бледно голубая материя стекает по белоснежному платью и струится по напряженной спине, путаясь в складках подола. Девушка с тонким блокнотом в руках подходит, как-то суетливо поправляет фартук, заинтересованно посматривая на Хичоля – он ее вежливо игнорирует, помогая Юнг сесть на стул. Между ними оказывается роскошный букет белоснежных лилий, увитых тонкой лозой и нежными лентами. Лицо Юнг видно наполовину, оно плывет среди скульптурно вылепленных стеблей, клонящихся вниз под тяжестью сладковатых цветов, Юнг чуть прикрывает глаза, устало опускаясь на стул. Хичоль заказывает кофе себе, а для Юнг – огромное мороженое. - Может, не надо? Йесон будет недоволен, - неуверенно возражает она, Хичоль отмахивается, пробормотав что-то про зазнавшихся ублюдков и то, что она уже вроде как не маленькая, Юна опять вздыхает – от шарфа исходит едва заметный мятно-лимонный терпкий запах, который ей никак не удается распробовать – приятная сладость со вздохом и послевкусие горечи с выдохом. Хичоль же осматривается вокруг. Совсем скоро в учебниках по революционной истории напишут, что в этом кафе произошла судьбоносная встреча, которая открыла ворота в новое светлое и бескрайнее будущее для их нации. На деле все было намного проще и прозаичней. Хичоль вновь удивляется – это и в самом деле забавно – трое встретились за чашечкой ароматного кофе, чтобы развязать новую войну просто потому, что ему, Хичолю, это было необходимо, а как оказалось потом, не только ему. Кофе и тогда варился в турках на раскаленном песке. Над узкими горлышками вспухала пена, пузырясь по бокам турки и, если сбегала, все вокруг наполнялось просто умопомрачительным ароматом. По крыше и асфальту барабанили упругие капли, вода журчала в канавах по обе стороны дороги, на тротуарах расцветали разноцветные взрывы сверкающих спиц, поддерживающих потяжелевшую ткань. Донхэ недовольно вздыхает, высовываясь из-под навеса, и вновь скрывается под ним. Несколько секунд бестолкового топтания на месте, и он толкает дверь кофейни. - Пошли, - негромко бросает он. Хичоль вздыхает, плюхаясь за ближайший столик и пытаясь зажечь сигарету – попытки не увенчались успехом, и он так и остался сидеть с размокшей сигаретой в зубах, провожая взглядом бегущих по затопленному тротуару людей. Донхэ морщится, снимая мокрое насквозь пальто, вешает его на трехногую вешалку в углу и садится напротив Хи. Официанты опасливо косятся на разверзнувшиеся небеса, но дождю все же радуются – давно пыльные залы не были так переполнены. Небо рвет на части электрическая вспышка. Некоторые особо впечатлительные дамочки испуганно охают и зажимают уши ладошками – за молнией следует гром. Хичоль утыкается носом в черный эспрессо. - Мы кого-то ждем? – не выдерживает он молчания. - Да. И этот кто-то слишком опаздывает, - они опять молчат. Хичоль сосредоточенно пытается разлепить сигареты, но затем раздраженно выкидывает смятую пачку. Донхэ смахивает влагу с плеч. - Джун, - полузадушено бормочет Хичоль в свою чашку, первым замечая нового посетителя, к которому уже направляются со стопкой полотенец – он от них вежливо отказывается. – Джун! – а это уже смесь из какого-то болезненного восхищения и отвращения, в глазах загорается опасный огонек, он непроизвольно тянется к спрятанному под одеждой пистолету, ненавязчиво так, почти развязно улыбаясь. - Ты опоздал, - хмуро говорит Донхэ, ногой пододвигая к столику еще один стул. Раскрасневшийся от быстрой ходьбы Джун ловит за локоть пробегающую мимо официантку, одаривает ее обезоруживающей улыбкой а-ля я милый и очень добрый парень, который хочет чего-нибудь горячего и побольше. Девушка розовеет, тихо вздыхает, а Джун напутствует ее громким шлепком по упругой заднице. Девушка тоненько вскрикивает, пытаясь спрятать рвущуюся на лицо улыбку. - Сейчас, - только и выдыхает она, а Джун уже садится напротив Хичоля, покачиваясь на стуле, улыбка и наклон головы чуть изменяются. - Поразительно! – восклицает после непродолжительно молчания Хи. – И как ты только выжил? - Ну, тогда ты постарался на славу, мой дорогой братик, - на этом «братик» Хичоля передергивает. Он бледнеет, отставляя чашку в сторону. Донхэ недоуменно косится на них, но не ввязывается. Хичоль со своей пассивно-агрессивной реакцией на все уже начал утомлять. - Давай выйдем, и я закончу то, что тогда по досадному стечению обстоятельств не успел, - взгляд стылый, Джун улавливает решительные нотки в его голосе. - Прости, но я тут по другому вопросу, - с этими словами он чопорно складывает руки на столе. Черная кожа форменных перчаток скрипит по столешнице – острые коготки дикого зверя, которого слишком сложно контролировать – это Донхэ отмечает с некоторой опаской, Джун принимает небрежный, почти дурашливый вид, как мальчишка, которому впервые позволили пойти со взрослыми на охоту – Хичоль окидывает его фигуру хищным прищуром, будто говоря: «Уж я-то тебя знаю». Джун же с выражением едва заметного раболепия и затаенного восхищения, опережающего любую фразу со стороны Донхэ, отворачивается от Хичоля. Тот с шумом пьет, раздраженно тянется за сигаретами, поздно вспомнив, что их уже не спасти, матерится, ловит укоризненные взгляды прочих посетителей и уже собирается уйти. - Так что у твоего хозяина ко мне за дело? – начинает беседу Донхэ, поймав Хичоля за руку и вновь усадив за стол. Джун принимает из рук девушки дымящийся кофе с корицей, лучезарно улыбаясь, благодарит ее, провожая пошловатым взглядом семенящую фигурку, а затем уже совершенно серьезным возвращается к разговору. Разговор как-то не клеится. Донхэ не испытывает особого сочувствия восторженным идеям Джеджуна на тему как вырезать пол-Кореи, Хичоль всматривается в почти забытое лицо и с болезненным удивлением отмечает, что скучал, просто скучал по тому веселому отзвуку детства, который внезапно оказался совсем рядом – только руку протяни. - Пак Чонсу в своем уме? И где он возьмет третью армию? – в конце концов прерывает напыщенную речь увлекшегося Джуна Донхэ, прерывает неверяще и с неприкрытой издевкой. - О, на этот счет не беспокойтесь! – Джун наклоняется чуть ближе – глаза возбужденно горят, щеки раскраснелись. – У нас появилось wunder, мать его, waffe! - А гнев господень у вас случайно не появился? – Донхэ оценивающе поглядывает на Джуна, который продолжает скалиться. - Может и появился, - уклончиво говорит он. В научных кругах уже давно шли разговоры о создании «чудо-оружия», гнева господня, которое сожжет землю и все, что будет на ней. Возможно, эксперименты все же увенчались успехом. Но корейские ученые не так сильны в химии, кто же их союзник? Или ученых вместе с их разработками просто склонили к сотрудничеству? Если в их штате сотрудников есть парочка Кюхенов, мающихся от скуки, десятка нереализованных фантазий и избытка потенциала, то такой исход вполне ожидаем. - А как насчет передела сил? – задает новый вопрос Донхэ, чуть заинтересованнее рассматривая самоубийственную идею, о которой Дже рассказывает так просто и с пугающей естественностью – трое по стечению обстоятельств знакомых людей встречаются в многолюдном кафе, рядом сидят матроны с детьми, какой-то студент постоянно поправляет очки, то краснея, то бледнея, но берет девушку за руку, официанты сбиваются с ног, а они, кем они себя возомнили, черт побери? - Япония готова помочь. Но нужно решить – США или Советы. - И чего хочет Япония? – уточняет Донхэ настороженно. - Япония хочет территории в Китае. - А разве шла речь об усиленной экспансии? У нас просто не хватит ресурсов. - Поэтому и нужен третий союзник, - Джеджун допивает свой кофе, предлагает Хи сигареты. Хичоль смотрит на протянутую пачку, жестом отказывается. - Хичоль, а ты что думаешь? – наконец, спрашивает Донхэ, оборачиваясь к своему другу. - А почему бы и нет? – медленно произносит он, выхватывая сигарету из рук Джуна. Донхэ продолжает хмуриться, прикидывая что-то в уме, Джун, такой родной и теплый Джун, опять улыбается той самой улыбкой, которую он раньше дарил только Хичолю. А кому теперь ты раздариваешь свои улыбки, братец? Детство – нечестные, украденные, но такие приятные сны. Занавески танцуют перед глазами Хичоля, Юнг округлившимися глазами косится на и вправду огромное мороженое, не зная, как к нему подступиться. Снежная шапка немного тает, серебрится в свете ламп, искрами оседая в глазах чуть ожившей Юны. Хичоль наблюдает за ней, ее платье похоже на белых голубей, на белые флаги, развевающиеся на ветру. Без макияжа ее лицо поблекло, выцвело немного, но стало еще тоньше. То, как она блаженно прикрывает глаза, на секунду задерживая прохладную ложку во рту, то, как она покачивает ногой в такт своим мыслям – на вид, как огонек крохотного светлячка, на вкус, как грушевый шербет. Она похожа на тихую мелодию из картавящего радиоприемника, мелодию, вернувшуюся тонкой ниточкой обратно по собственным следам, вернувшуюся из прошлого. Возможно, Хичоль просто устал, или его выбило из колеи сумасшедшее обилие событий, произошедших за последнее время, или едва заметный аромат топленого молока так подействовал на него, но он будто бы задремал и увидел удивительно красочный сон. Мама, вернувшаяся недавно с Сайпана и привезшая с собой его двоюродную сестру – «Знакомься, Хичоль, это – Мари, теперь она будет жить с нами», чуть заинтересованный взгляд отца, яркая улыбка на свеженьком лице молодой девушки. Затем – мамина соломенная шляпка с широкой лентой и нежно-сиреневое платье. Они возвращаются домой с теплой пижамой для его новой сестры, пижама байковая, приятная на ощупь, сестра – уставшая, с загорелой кожей. - Ох, - сквозь прижатую к губам сухую ладонь. В картонной коробке – свернувшийся в комочек ребенок. Ему холодно, прохожие не обращают на него никакого внимания, пытаясь поскорее проскочить мимо, только они вдвоем стоят и видят - розоватая, пахнущая топленым молоком кожа, чуть сжатые ладошки под щекой, черная россыпь волос – видят и замечают. И не было ничего удивительного в том, что мать привела найденыша в их дом, не было ничего странного в негодовании отца – он быстро сдается и оформляет документы на усыновление и вполне ожидаемое – «Знакомься, Хичоль, это – Джеджун, теперь он будет жить с нами». Солнечные деньки в прохладной тени поместья. Белоснежный тополиный пух, от которого постоянно хочется чихать. Ярко-красные, лоснящиеся на солнце брюха ленивых карпов в хрустальных водах маленького прудика. И братик, смотрящий с таким восхищением на «взрослого» Хичоля, и сестра, убегающая каждый вечер на танцы и возвращающаяся немного уставшей и какой-то пресыщенной. Хичоль впервые понимает одну очень простую вещь – сейчас он спит, и ему снится неясный сон про такую же дремлющую Юнг. Приглядывается чуть внимательней, удивляется и вновь вглядывается, ищет подтверждения и получает его. На губах все еще сохраняется привкус сливового варенья, в ушах – обрывки смеха загорелой сестры, плещущейся в воде, а прямо перед ним – Юна, мерцающий огонек крохотного светлячка, грушевый шербет на языке. Что с тобой случилось? Стало слишком грустно. Сквозь эту тягостную грусть пробилась щемящая жалость. Юна всегда светилась. Едва заметный свет исходил от ее лица, от смеха, он растекался по маленькому телу, укутывая ее, убаюкивая, золотистой пыльцой ссыпался на землю, если она двигалась слишком резко, он медленно затухал ближе к кончикам пальцев, переходя в бледно-розовый, таким же розовым отливали аккуратные мочки ушей. На протяжении всей своей короткой пока еще жизни она дарила окружающим свет. Загадочное, мерцающее свечение, которое, кажется, вот-вот исчезнет, но, тем не менее, до конца не исчезало. Всегда слишком красивая, она проделывала это так естественно, с таким светлым выражением лица, что иногда было почти невозможно поверить, что эта маленькая женщина – реальный человек. В последние месяцы каждую секунду она выглядела так, будто вот-вот растворится в небе, в воздухе, в догорающем закате. В ней уже не оставалось ни воли к жизни, ни жизненной энергии – она стала живительным источником, берущим начало из подземного озера, но тем не менее она продолжала мерцать. Казалось, что она живет в согласии с собой, можно было даже оставаться спокойным и просто проходить мимо – но источник внезапно пересох. Сейчас она сидит здесь в этом маленьком кафе, но радуется ли она по-настоящему? Неужели теперь ее нигде нет, этой маленькой паршивки с глазами-звездами? Синее небо, глубокие тени, пугающая восхитительность жизни – все это теперь недоступно ей? - Почему ты так смотришь? – она грустно поднимает глаза на Хичоля, барабанит ноготками по прохладной тонкой ножке звенящего стекла – мороженное почти целое, Юна с сожалением отводит от него взгляд. - Ничего. Все в порядке. Мне просто пришло в голову… Юна, Донхэ хорошо спал в последнее время? - главное, чтобы голос не дрогнул. Юна чуть хмурится, кладет ложечку на стол, выпрямляется. - А что? – осторожно роняет она. - Просто ответь, – настойчиво повторяет Хичоль. - Да. Он спит очень хорошо. Иногда мне кажется, что этот сон слишком глубок, - отвечает она. Взгляд мутный, Юна уставшая – ей нужно вернуться домой. Хичоль медленно кивает – не высока ли цена? И сколько она, Юна, еще сможет выдержать? Почему она так самозабвенно отдается другому человеку? Этого Хичолю, наверное, не понять. – Я устала. Отвези меня домой. - Как скажешь, - покладисто соглашается он, помогает ей надеть пальто, расплачивается, они уже выходят, когда Хичоль на секунду оборачивается – за их столиком пусто, только едва тронутая чашка кофе и почти целое мороженое продолжают вести неспешную беседу. - Отвези госпожу Ли домой, - говорит он водителю, а сам быстрым шагом направляется в Штаб – слишком много дел осталось незаконченными. В тот день Хичоль выглядит уставшим. Кюхен демонстрирует чудеса остроумия. Сонмин поднимает крик о повальном отставании от всех возможных графиков. В тот день Хичоль выглядит уставшим. Кюхен ехидно отзывается десятком острых заточек – колкости сыпятся из него одна за другой. Сонмин пытается откусаться, но у него ожидаемо ничего не выходит. А Хичоль, прочти привычно, успешно делает вид, что его это не касается. А ведь и правда не касается. - Иди отдохни, - говорит он Ючону, отогревающему замерзшие пальцы дыханием. Тот отрицательно качает головой, натягивает шапку почти на самые глаза и уходит в мглистый вечер. Хичоль думает, что морально готов ко всему. Его не испугать бунтующими рабочими, высокими баррикадами на вокзалах, истериками блондинистого Сонмина, дурным настроением (наконец-то) уехавшего Донхэ. Штаб находится на отшибе - втиснулся между безликих колонн угрюмых домов. Где-то там, вдали, убивают людей, а Хичоль варит на кухне глинтвейн. Его любят. После нескольких нападений он перебирается в Штаб окончательно. Не перевозит вещей, не объявляет об этом во всеуслышание. Просто вписывает свое имя в график дежурств. Он спит под одной крышей с месяц назад незнакомыми ему людьми. Он вместе со всеми готовит планы операций – ну, как готовит – язвит и желчно комментирует особо «удачные» предложения. Он вместе со всеми бросается в бой, если это необходимо, он же подписывает приказ за приказом – депортация. Это слово селится в его кабинете – благо, не смертный приговор. Ему больше не нужно заглядывать в тетрадь, глумливо подписанную Джуном «Сценарий», но он все равно по привычке скорее сверяется со своими записями. Это их Святое Писание. То, что заставляет собравшихся под одним началом людей делать то, что они могут делать. То, что оправдывает любые сбои и нечаянные смерти – им все спишется. Им все простится, уже не если, а когда они вырвут из скрюченных пальцев победу. Вот только атмосфера вокруг все больше напоминает удавку. - На три, два, один, - Джунсу подают знак. Он кивает, прочищает горло и хорошо поставленным голосом вещает массам правду… их правду – Гамельнский крысолов с сигаретой в зубах обхватывает любовно микрофон, поправляет наушники и хрипло говорит, говорит, говорит то, что хотят слышать. - Если хочешь мира – готовься к войне. Рваные листья кружатся по этажам и обрывками мыслей сплетаются с ветром. Тихо шумит обогреватель. Гудит батарея. Кюхен читает книгу почему-то вверх ногами. Хичоль раздраженно мусолит кончик ручки. Ему нужно закончить отчет. Отчет не пишется. Листья грохочут за окном и отвлекают от любых мыслей. …Спустя пять лет после окончания второй мировой войны наша нация, наконец, восстала из пепла. А спустя еще три года восстала из хаоса и смятения режима идеологической оккупации. Американские идолы, навязанные нашему народу, должны быть уничтожены, а марионеточное правительство – распущено. Согласно их лживым свидетельствам, так называемая «политика бурного экономического роста», нацеленная на восстановление республики Корея и возвращение ее в мировое сообщество, была успешной. Однако оглянитесь вокруг. Баррикады, забастовки, смерти и переполненные тюрьмы – наша жизнь в основном усложнилась. Мы хотели мирным путем решить этот конфликт, с миром же мы пришли под стены правительства - наших детей убили. За что? За правду… - Если хочешь мира – готовься к войне. В сухом воздухе равномерно трещит телевизор. В окно бьются тысячи сумасшедших белых бабочек, снова и снова, а затем, гонимые вьюгой, уносятся навстречу небу. Тихий кашель зажигалки. Сигарета не доносится до рта и яростно сминается в пепельнице. На экране телевизора мелькают картинки, а от его дорогого капитана все нет вестей. …Нас окружает повальная безработица и массовые миграции. Самые богатые районы городов превращаются в трущобы. А что делают они? Они ведут переговоры. С кем? С теми, с кем мы должны быть единым целым. Они не в состоянии справиться с ситуацией. Разнузданная преступность все глубже пускает корни, а они бездействуют. Еще более угрожающим для них стало усиление вооруженных антиправительственных групп, но нам нечего бояться. Наши братья и сестры получают помощь. Если нам не дают свободу миром, то мы сами возьмем то, что нам принадлежит… - Если хочешь мира - готовься к войне, - ноет радио, - готовься к войне, войне, войне… Выжженные поля с затхлыми озерцами запекшейся крови. Изломанные куклы в военных шинелях, рядом – тела гражданских. Стервятниками скользят по небу грозовые тучи. Земля медленно наполняется водой цвета гранатового сока и превращается в гранатовое озеро. Земля пьет гранатовый сок, она, словно в агонии, требует больше и больше, впитывая наркотик и уплывающие крупицы чужого сознания. Всю ночь слышно выстрелы и взрывы, короткие завывания пулеметных очередей, искаженные рацией голоса. Хичоль выходит в сопровождении пяти солдат из личной охраны и направляется к главной площади города – над ней уже разливается терпкое алое зарево. Из рычащей толпы раздаются выкрики. Они смешиваются и превращаются во что-то многоглавое, многорукое, выплевывающее вперед человека. Он несет какой-то патриотический бред, со всех сил швыряя в сомкнувшиеся ряды полиции сумку – очередной коктейль Молотова достигает цели. Среди несчастных обладателей синей формы замечается шевеление, они перегруппировываются, пытаются сместиться в одну из боковых улиц, но увы и ах – неверно переданное сообщение (что ж вы так неаккуратно? Нельзя же быть настолько доверчивыми), и они попадают в тиски, из которых им уже не выйти. В конце дороги, которая ведет к министерству, нет часового. К небу поднимается густой дым с отвратительным запахом – больше здесь не на что смотреть. К утру над правительственными зданиями будут развиваться новые флаги, на кабинетных табличках появятся до смешного горделивые приписки «революционное», а на улицы опустится густая тишина - победители будут судить, побежденные будут умолять. К вечеру начнутся грабежи. Главное – успеть вовремя. - Мы победили! – затаенный шепот во всех уголках Штаба. По улицам города летит пыль. Пыль, пыль, много пыли – она растворяется в утренних лучах. И пепел. Он, как бумага, шуршит под ногами и истлевшими мотыльками слетается на огонек зажигалки. Клубится дым. Кольца, завитки, снова кольца – они обволакивают город, как бы говоря: «Это вас не коснется. Вас минует. Вам не грозит». Дым, пыль, пепел – здесь пылали только здания, а где-то там, далеко-далеко, ложится пепел на улицы разрушенных городов, и пыль клубится в серых – теперь уже серых – они прокурены от дыма – лучах рассвета. - Мы победили! – уже во весь голос. Юри заплетала кому-то из девочек косички. Сохен готовила тортики с заварным кремом к вящему удовольствию Сонмина. Джунсу с Ючоном что-то химичили на чердаке – как оказалось, фейерверки. Но запускать их в этой предутренней мгле было небезопасно – можно выдать себя – и их отложили в сторону. По бокалам разлили золотое шампанское. В переливистом звоне играло злополучное «за победу!» Никому нет дела до погибших – не они оплакивают обезображенные тела. Рассвет Хичоль встречает в квартире у Юны. Тени лампочки пляшут на ее лице, играя оттенками на фоне кожи цвета бледности. Они лежат близко совсем – рука к руке. Занавески плотно задернуты, наглухо запечатаны железные двери. Хичоль сверлит взглядом потолок и выпускает клубы дыма в открытую форточку. По щеке побежала слеза и потерялась в складках материи. Мысли путались и рвались, как седые нити, как пепел, небрежно сдуваемый с полок, и еще теплилась, умирая, слабая надежда, как робкая бабочка у осеннего окна. А солнца все не было – оно уже давно не светит. Его съели тучи, спрятали облака цвета увядшей розы. Нет смысла открывать занавески – электричество тихо искрит в лампочке, а за окном лишь картина умирающей ночи. Утром Хичоль приходит завтракать на кухню. Незнакомая ему кухарка стоит у плиты. Молоденькая служанка убирает постель. - Я совершенно не выспалась, - говорит Юна. Головой на скрещенных руках, стеная куда-то в залитую светом столешницу. - Поспишь в дороге. Грохота нет и сейчас тепло, - она кивает, не уточняя, куда именно ей придется отправиться. – Тебе не было страшно этой ночью? – спрашивает Хичоль, покрывая тонкий кусочек хлеба ровным слоем белоснежного масла. Юна вновь молча пожимает плечами – ей не хочется есть и пить ей тоже не хочется. Под внимательным взглядом Хичоля она давится зеленым яблоком. В дверь стучат. Входит человек в штатском, с ним – двое военных. На солдатах – автоматы и новые знаки отличия. Хичоль поясняет, что эти люди будут ее сопровождать – на дорогах может быть неспокойно. Юна опять кивает и уходит собираться, военные остаются стоять, Хичоль допивает чай и уходит, пообещав Юнг приехать, как только появится возможность. *** Сначала для этого требуются доли секунды, можно даже не прикрывать глаза, мягкий толчок, и он погружается – я здесь – слышу, слышу, слышу, посылая электрический импульс в нервную систему. Первые воспоминания - (Хекдже) погибает уже на следующий день, на подломившихся коленях наливаются пугающе настоящие синяки, но Донхэ вновь воскрешает его в своей памяти. Затем чуть сложнее, прикрыть веки, сосредоточиться, попытаться нащупать ту самую нить, нерешительно дернуть за нее, перетягивая на себя влажный канат воспоминаний, снять их - немного выцвели – отряхнуть и сложить в корзину. Упорно вглядывается в не(?)забытые лица на полустершихся кадрах – воспоминание (Хекдже) падает на пол, а косточки-механизмы с тихим щелчком ломаются. Еще одна попытка. Ломаются. Ломаются. Ломаются. Потом перестаешь пытаться, остается только ждать. Теперь это больно – контроллеры не справляются в нагрузкой, слетают один за другим, искрит электричество, Донхэ задыхается от… от чего? Простого внушения не хватает, минута, две, три, битое стекло деталей, в которых фрагментами отражается совсем уже не улыбка. Пока, наконец, термодинамические процессы в теле не прекращают действие, оставшись без поддержки нервных импульсов. Донхэ остается на пределе, перейдя тот порог, который должен был спасать людей. Идеальный солдат, страдающий от избытка чувств, а на непроницаемом лице – ноль эмоций. Медленная смерть, замерев в одной позе с равнодушным лицом. Он кричал и ругался, потом успокаивался – все постепенно превращалось в сон. Он сам состоял из дымчатого вещества, которое питается слишком яркими снами. Его ручной монстр сидел на слишком жесткой диете. Не помнить было здорово – «мой дорогой капитан опять витает в облаках?» О да, витает. И она – Юна, милая, добрая девочка, ее воспоминания, ее игры, ее сказки – сон со вкусом грушевого шербета – все было хорошо, просто и хорошо, даже слишком. Глупый Донхэ, у которого отобрали детство, играл сейчас, забыв о страхе неудач на первых порах и испытываемом трепете чуть позже. Она казалась немного бесцветной, блеклой, как те его воспоминания, увядшим букетом стоящие на алтаре, однако, он не спешил менять ее – не в этот раз. Простое объятие, когда ее волосы щекочут подбородок, а маленькое тельце замирает в его руках. - Я буду заботиться о тебе, - прижимается крепче в ответ. Затем она пачкается принесенным Донхэ шоколадным тортом. Сидит на полу, нелепо скрестив ноги, осторожно отделяет бисквит, улыбается, улыбается, улыбается – приобретает цвет, изменяясь немного. Они едва соприкасаются плечами, а все равно тепло, даже от незначительного. Донхэ близоруко привязывается к ней, такой теплой, родной, а в ее волосах - летнее солнце путается амарантовыми лучами. Юна поскальзывается, почти падает, но успевает ухватиться за перила. - Все хорошо, - спокойно говорит она в таких случаях на обеспокоенные взгляды Донхэ – его непослушная девочка с вечно разбитыми коленками. А он подскакивает, осматривает новые ссадины, отвешивает подзатыльник (едва касаясь), переводит сбившееся дыхание и сбрасывает напряжение. Картинки в голове у Донхэ – холодное тело на холодном полу в тот последний раз. Потерпев неудачу до, он отдается зыбкому сейчас, почти по-настоящему любя. Любя? Любя. И все хорошо и легко, если бы не страх. Он всегда рядом, его можно лишь ненадолго забыть, потому что рано или поздно он возвращается - страх перед неизбежным концом, страх перед тем (холодное тело на холодном полу в тот последний раз) зыбким миром, который проглядывается едва-едва через дымку его снов. Но пока рядом Юна, она затапливает все своей нежностью, а Донхэ опять не замечает, как болезненно приятно и вроде бы неправильно подавляет чужую трепыхающуюся душу, мягко ломает, стараясь не калечить, не оставляя внешних следов, а она затухает, тревожно колеблется, как несмелое пламя свечи – слабая моя, нежная девочка. Вокруг Донхэ вырастает новый мир, сияющий в золоте рассветов и ярости закатов. Он встает под теплый душ и поет старые гимны и новые песни, насвистывает что-то несмело-знакомое. Это он – Донхэ, у его ног весь мир и один друг, и он счастлив. А Юна нетвердо стоит на дрожащих ногах, чувствуя усталость и пустоту, усталость и пустоту. Вот только Юны стало не хватать – раздарила всю себя, отдала не в те руки – всегда все делает неправильно, желторотая глупышка. Сначала казалось, что ее света будет достаточно, чтобы зажечь все, даже перегорелые лампочки в доме, пропахшем черникой, и он засиял - засиял от подвалов до самой крыши и, кажется, чуточку выше, почти доставая до солнца, вправду сияет – смотри же, переливается, как рождественская игрушка. Потом цвет начал мутнеть, преломляться, уходя в пустоту, двигаясь в эвклидовом пространстве, а затем и вовсе исчез. Исчезающий в мглистой ночи пугающе слабый свет маяка, только волны все продолжают бросаться на скалы, растекаясь пенной кровью из сочащихся ран. А Донхэ улыбался, закладывая вираж над огненной бездной, в которую превратился небольшой околостоличный городок со всеми его жителями, а в голове гремел хор «Аллилуйя!» из оратории «Мессия», а в наушниках каркающее смеялся Джун – это точно – гиена, блядь, огненная! Мы принесли ад на землю, Донхэ, слышишь! Мы блядские демоны! – а ему все казалось, что он различает надрывно хрипящие нотки Хичоля. В тот вечер Пхеньян встал на колени, за ним встанет весь Север. Перед вылетом вся его команда упоролась коксом – все, кроме него. Они не собирались выжигать все живое – нет, конечно, но пришлось ударить по войскам в нескольких местах и по складам, и негасимый небесный огонь распространился везде. Они приземлились на бывшей главной площади городишки – все уже были мертвы – скрюченные и обезображенные трупы – мужчины, женщины, дети – одна сплошная сереющая масса. Ах, нет, вон мать, прижимающая к груди что-то – сумочку с самым дорогим или младенца? Уже не понять. Ветер выметает прочь серый пепел. И тогда он вдохнул с ладони Джуна ледяного блаженства, с щелчком открыл сверкающую крышку портсигара – подарок старого друга, к чьим ногам он играючи бросил весны и зимы тысяч людей и небесный лик. Хотелось вдумчиво побиться головой о фюзеляж и повыть, но вместо этого он смеялся, открыто, радостно смеялся и, смеясь, произнес: «И послал я ангелов, и возмездие мое со мной». Мы твои ангелы, Донхэ. Мы твои ангелы. - Не богохульствуй, Джун! – ответил Донхэ, и все развеселились, только смотрели так, будто прикажи он им перерезать глотки тупым ножом – они сделали бы это все с теми же улыбками на лицах. И в этих улыбках не было ничего человеческого – только тупая, но верная преданность сумасшедшему мечтателю. Тогда он окончательно перестал их понимать. На обратном пути им повезло – наткнулись на бронепоезд и расстреляли его в упор. Донхэ удачно разворотил бомбой нос состава, остальные выжгли все через пробоину, решив, что схваченной парочки членов правительства будет более чем достаточно и выкосили пулеметами остальных. Пока те обгорело метались, Донхэ мурлыкал себе под нос мелодии из «Лакримозы», качая головой в такт. - Что нам с ними делать? – спрашивал Джун, формируя новую дорожку на хрустящем листе бумаги. - Убедим сотрудничать, - Донхэ склонялся и снова вдыхал этот холод. - Они уже не все готовы. - Нет, Джун. Все это ложь. Человека нужно сломать, чтобы он был готов на все. - И как ты предлагаешь это сделать? – Донхэ улыбался, чувствуя, как сознание растекается холодной пленкой по вселенной, задыхаясь в сладостном полу-единении. - Сломать человека легко, - мягко говорил он. – Постоянное физическое и моральное насилие, мой друг, немного унижения – ах, да, и главное – сделать его членом коллектива, чтобы верил в идею и… подчинялся правилам. В тот вечер он вернулся, улыбаясь впервые за все прошедшие месяцы, и с улыбкой же напомнил, что время идет, а на Донхэ грех – его не смыть и не спрятать. Его ничем не искупить. Виновен. Виновен. Виновен. Воспоминания проходят мимо, но лишь одно оживает, а ожив – улыбается, показывая клыки. Он на подоконнике, когда Донхэ отдергивает занавески. Он в душевых кабинках, ванне, раковине – подстерегает, смотрит из-под воды горящими глазами. Он повсюду, разбивается мириадами отражений и наблюдает, зависает над столом, когда Донхэ разбирает бумаги, с болезненной радостью кивает, когда Донхэ глотает таблетку за таблеткой, надевая кожаный фартук и перчатки – физическое и моральное насилие, мой друг. Ближе нельзя. Нельзя, слышишь? Слышу. Донхэ знает, что не сможет дотянуться до Хекдже – его Хекдже – рукой, ни рукой, ни душей, ни сердцем, которое бьется, правда, бьется – слышишь? – одно на двоих, билось когда-то. У Хекдже голос немного простуженный и разбитые звезды в уголках глаз, вид потерянный, виноватый – сломанные каркасы улыбок. Отпусти, пожалуйста, отпусти! – кто кого убивает? Помнишь, как мы ехали в город на велосипеде – он один, а нас двое. От него остались одни дырки в шинах – знаешь, что осталось от меня? Не уходи, останься, не нужно. Я боюсь. (Уходи) - Ты мне нужен, - прижимая к уху трубку, расширенными зрачками глядя на вальяжно развалившегося на кресле Хекдже – (не) его Хекдже. Донхэ боится спать – во сне он может прийти и забрать его с собой. Донхэ боится спать – во сне он может уйти и никогда больше не вернуться. - Хичоль, я, кажется, схожу с ума, - Хичоль удивленно моргает, пытаясь осознать сказанное. - Хорошо, мой дорогой капитан. Эй, друг, тебе ведь можно поверить? *** Хичоль не знал, что в Корее можно найти такие мельницы – величественные исполины, медленно вращающие огромные жернова, печально поскрипывая в такт неспешным движениям. Светлое сухое дерево прямых рук, ровненькая кирпичная кладка, осунувшаяся и погрузившаяся от времени в землю. Небольшой домишко прячется в их тени под соломенной шапкой крыши, густыми растрепанными волосами золотится на солнце. Деревянное же заграждение, на нем – игрушечный почти флюгель с петушком на острой вершине, вращающийся под порывами ветра. Небо темно-синее, с небольшими заплатами чистого аквамарина и желтыми мазками по краям. И все это вполне идиально, если не замечать танковую батарею немного северней. Хичоль приказывает остановить машину и дальше идет пешком по ухабистой дороге, засунув руки в карманы и уже различая отдельные голоса. - И что, командир, уже и пошуровать нельзя? Мы по-быстрому, никто и не заметит! – улыбающееся лицо, наглое подмигивание, Хичоль различает замершего в полушаге Джеджуна, его резкий разворот. Он примерно представляет, что будет дальше. Один шаг назад, Джун подчеркнуто медленно кладет пистолет на крыло танка, поправляет перчатки, медленно так, в наступившей тишине черная кожа противно скрипит, а Джун сладко улыбается. Мужчина слегка бледнеет, вцепляется в автомат, губы сжаты в одну полосу, ноздри раздуваются – стандартная реакция, а Джун медленно расстегивает портупею, пытаясь совладать с привычным бешенством – ему уже давно не демонстрировали настолько откровенного неповиновения. Глубокий вздох, Хичоль внимательно наблюдает, Джун манит к себе наглого сержанта. Тот как-то нервно-радостно скалится, откладывает автомат и почти бегом направляется в его сторону – натыкается на кулак Джеджуна, затем на крыло танка, еще один удар по почкам и резкий разворот – раскрытой ладонью по кадыку. Ударь он ребром ладони – перед нами остался бы морщащийся от боли труп наглого сержанта. - Убит. Десять нарядов вне очереди. - Браво, братишка! – Хичоль манерно хлопает, Джун оборачивается, переступает через сержанта, едва удержавшись от желания пройтись каблуками по беззащитно отставленной ладони, а затем добавить по щиколотке, раздробив нежные кости. - Хичоль, мне не сообщали, что ты решил присоединиться, - он крепко пожимает его руку, почти привычно улыбаясь, у Хичоля помимо воли дергается уголок губ. - Я пробуду до вечера, потом поеду дальше. Мой капитан зовет, - Джун понимающе кивает – заменил одного палача на другого. - И за что ты его так? – Хичоль дергает подбородком в сторону зарвавшегося солдата. - Победа развращает, - холодно цедит Джун. – Кое-кто решил, что он может нарушать приказ и мародерствовать. - Ясно, - кивает Хичоль, проходя за Джуном к его палатке. Рядом мается радист, не зная, следует ли вмешиваться в разговор. Джун царственно кивает – Хичоль опять усмехается, помнит старые привычки любимого братика. - К нам присоединятся 19 и 47 взводы, - быстро говорит парень, вытягиваясь по стойке смирно. Джун угрюмо цедит свое «вольно» - сегодня его ждет даже слишком теплая компания. К Хичолю он возвращается с выражением едва заметной задумчивости. Чуть позже они разливают по пиалам дешевое соджу, Хичоль, морщась, отказывается от предложенного табака – солдатской махоркой он травиться не собирается – Джун веселится – «мой дорогой братик, кажется, забыл, что такое война». Быть может. От дискуссии их спасает все тот же радист, бледнеет, замечая недовольное лицо Джуна, но вновь вытягивается, докладывая, что они засекли неизвестных – большая группа – но неясно, чьему лагерю они принадлежат. - Проще зачистить издалека, - приветливо улыбаясь, сообщает прибывший. - Юнхо, - голосом строгого профессора начинает Джун, даже не обернувшись, - этого мы делать уж точно не будем, - затем – планирование операции, затем – чуть расширенные зрачки Джуна и несколько нервные движения. - Что с тобой, братик? – шепнет ему на ухо Хичоль, поймав за локоть, когда тот уже соберется покинуть палатку вслед за Юнхо. Он только выдернет руку и посмотрит, взглядом говоря «не надо», оправит портупею и с выражением ледяной надменности выйдет раздавать приказы, вот только за пресловутой надменностью слишком отчетливо для Хичоля читается до конца не выжженная затравленность. Она носила цветы в волосах, и ими играл он и еще ветер. Кажется, уже давно стали взрослыми, но вели себя искренне, как дети – он, Джун и Мари, оставшиеся одни против всего мира. Переступает через порог заваленной вещами квартирки на отшибе, едкий дым просачивается из коридора, этажом выше – драка. В полутемном помещении не разглядеть человека – прозрачный Джун, который в хлам, но слишком трезв, и Мари – воет волком, катаясь по полу, сжавшись в комок. - Заткнись, сука! – взвизгивает Джун, зажимая уши руками, и кричит, надрывно кричит, зажмурив глаза. А Хичоль замирает на пороге, смотрит на все это и не знает, что ему делать. Впервые за долгое время просто не знает. - Где отец и мать? – будет первый вопрос, который он задаст затравленно глядящему Джуну, когда сестра скроется в ванной, тяжело дыша, перевалится через бортик и так и останется лежать. Джун тогда подскочит на ноги, цепляясь за стул, потом через порог, кинется на плеск воды, поможет ей улечься нормально. - Спасибо, - прошепчет она сухими губами, сипло, обессилено, а Хичоль опять не будет знать, что ему делать. Опять замрет на пороге, пока Джун закатывает рукава, набирает в ладошку немного шампуня и моет ее волосы. Она не пытается прикрыться - разве что глаза - часто и неглубоко дышит, иногда морщится, стискивает зубы, позволяя Джуну переворачивать ее, вертеть в руках, потом завернуть в огромное полотенце и перенести в единственную их комнату, пропахшую алкоголем и лекарствами. - Что происходит? – вновь задаст вопрос Хичоль. Он устал и голоден. Он вернулся домой, но дома не было – только пустые опечатанные комнаты и плавающие брюхом вверх карпы в мутной воде прудика. - От тебя перестали приходить письма. Мы не знали, что с тобой, - Джун смотрит в одну точку, вяло шевелит губами. Мари пьет какие-то таблетки, пытается есть – ее выворачивает в подставленный Джуном тазик. Она тихо плачет, вытирая желчь с подбородка, опять трясётся – у нее озноб и небольшая температура. - Я не понимаю, - Хичоль чувствует мелкий мусор под ногами, какие-то крошки. Он видит все это, но никак не может поверить. Разодранные занавески дырами пропускают солнце, у Мари нет сил, чтобы отодвинуться в сторону. Джун беспомощно улыбается, кусает губы, сглатывает вязкую слюну. - Я во всем виноват, - после продолжительного молчания, когда Мари затихнет – большая кошка на потрепанном футоне. Грудная клетка медленно поднимается и также медленно опускается. - Что ты имеешь в виду? На следующий день они пойдут в храм, затем на могилу. Будет лить дождь, тяжелые кроны деревьев будут клониться к земле, пропуская редкие капли – темно-синий, переходящий в изумрудный, листочки с острыми краями, Джун идет рядом с ним, угрюмо глядя себе под ноги, блеснет неуверенно монетка. - Пусть у нас все будет хорошо, - но боги не услышат, не захотят оплатить подношение. - Отец умер от рака. Мать запретила писать тебе. Мы узнали, что он болен через пять месяцев, после того как ты уехал, - на столике стоит огромная ваза с персиками, нежный пушок золотится на солнце, хозяйка протирает соседнюю столешницу, приносит им выпить, потом отходит к другим клиентам. – Было уже поздно. Мать ушла еще через месяц – сгорела, как свеча. Ты же помнишь ее – всегда вела себя, как ребенок. Хичоль помнил. Ну, как он мог забыть маму, стоящую среди пышно цветущих гортензий? Маму, напевающую ему что-то про рыбака, которого забыло море, когда он, Хичоль, болел? Маму, которая не могла сама принимать решения и во всем полагалась на отца, но стояла до конца, если дело касалось ее детей? В тот раз не выстояла. Упала замертво, выйдя на улицу, чтобы полить цветы. Цветы тоже увянут – лето тогда выдалось жарким. - Что потом? – наливает себе, наливает ему. - Я ввязался в одно дело, черт, я был дураком! – резко вскинув голову, горящими глазами вглядывается в Хичоля, а тот спокойно пьет и смотрит также спокойно. Джун отшатывается, Хичоль отчетливо понимает, что его все это не трогает, что все, о чем говорит сейчас ему этот человек – чуждо. Он не понимает чужой боли. – Я задолжал большие деньги. Наше производство опечатали, потом отобрали дом. У Мари оказались проблемы – нужна пересадка почки, но нет подходящего донора. Она живет на одном диализе. Меня выгнали с работы, - рубленые фразы, потухший взгляд затравленного зверя, вина душит его, хватает за горло, но не дает подохнуть, как собаке. - Ясно, - только и скажет Хичоль, больше ничего не добавляя. Он выйдет из помещения, вдумчиво выкурит сигарету, будет спускаться вниз по улице, потом, пересчитывая ступеньки, еще ниже, в парк, чтобы потеряться среди пожухлой зелени и каменных идолов. Он будет работать на трех работах, брать сверхурочные, если будет возможно. Он будет совершать массу глупостей, стараться, выбиваясь из сил – дома его ждут братик и сестра, которая сама с трудом встает на ноги. У брата всегда пересоленные супы, сестра тихо стонет, пока ее тело медленно сгорает, а Хичоль пытается сбить жар – протирает кожу холодным отваром. У него разбитые в кровь руки, волдыри на коже, изношенные туфли, у него слишком много забот, но нужно выживать – он пообещал на могиле своих родителей, что выживет, что сможет, что сумеет, но в голове засядет одна упрямая мысль – Донхэ звал обратно. Донхэ звал к себе. - Родина зовет. - Какая родина? Утром тот ночной разговор покажется ему бредом воспаленного от долгих мытарств сознания – Хичоль разобьет телефон. - Ты не останешься на завтрак? – спросит сестра, никак не комментируя обломки старенького аппарата. Хичоль с привычной болью отметит следы болезни на ее лице – черные круги под глазами, обметанные губы, но она все та же – улыбчивая красавица с жемчугом зубов и бронзовой кожей, приехавшая в их мирок из аквамаринового рая. - Я уже опаздываю, Мари, - ее непривычная несмелая улыбка, две горячие картофелины ложатся ему в руки, пугливое пожелание удачи и пожимание плечами на вопрос о том, куда так рано ушел Джун. Картофелины он съест по дороге, на отсутствие братика он тогда не обратит никакого внимания – Мари нужно было в больницу на процедуры, а у него совсем не было времени. Почему-то Хичолю всегда казалось, что элементарные тепло и сытная еда подействуют лучше всяких лекарств, будто сестра была цветком, чахнувшим от плохого ухода. Да, так ему казалось, а потом его цветку опять становилось хуже, запястья прокалывали толстыми иглами, а тело увивали проводами, Хичоль с надеждой вглядывался в бесстрастные глаза врачей, через раз понимая, что ему говорят и моля всех богов, чтобы не было ухудшений. В моменты кризиса Джун всегда замирал где-то рядом, бестолково смотрел и ждал, пока Хичоль сам позовет – позовет, прижмет к себе и позволит успокоиться, чтобы вязкая истерия улеглась немного и не повторилась - белая ткань традиционного савана, Мари, оседающая на сырую землю и он сам – стоит посреди увядающего сада. Это постепенно начало утомлять. Хичолю было стыдно и за свои мысли, и за свои чувства. Родина зовет. А Джун утыкался лбом в его плечо, укутывался пледом и засыпал – только длинные черные ресницы подрагивают, и губы иногда шевелятся – братик. Тот братик, который хотел стать художником, но боялся сказать об этом отцу. Тот братик, который волочился за оторвами с броско раскрашенными губами. Тот братик, который смотрел затравленно и цеплялся за Хичоля до боли в разодранных руках. Не уходи! Пожалуйста, не бросай нас. Братик, который предал. Дальше в своих размышлениях Хичоль не идет, дальше – табу, негласный запрет, металлическая конструкция на шатких опорах – прошло слишком мало времени, он все еще помнит, но не хочет вспоминать. Допивает соджу, подбирает со стола перчатки, выходит за братом – они уже готовы. Неизвестные легко попадаются в расставленный капкан – пытаются укрыться от Юнхо на юге и натыкаются на Джуна, который берет их в тиски на севере. - И что это тут у нас? – Юнхо придирчиво рассматривает стоящих перед ним людей. Вперед выходит потрепанный мужчина – вязкий сироп заискивающей улыбки, мелкие движения пальцами, комкая полы куртки, выбитый глаз прячется за грязной повязкой. - Мы – мирные люди. В нашем городе произошла трагедия, мы постарались спасти все… всех, кого удалось, - он пытается подойти ближе, Юнхо брезгливо делает шаг назад – морщится, сплевывает тому на ботинки, мужчина, кажется, не обращает на это внимания, но Хичоль улавливает быстрый взгляд из-под спутанной копны волос. К ним подходит Джун. - Вот как, - он некоторое время вглядывается в лицо замершего в полупоклоне мужчины. К нему подносят мешок, быстро раскрывают – деньги, сверкающие камешками серьги, браслеты, украшения, даже золотые зубы. – Вот как, - вновь роняет он, уголок губ дергается, в душе поднимается удушливая волна. - Мы можем поделиться, господа, - пытается влезть в разговор мужчина, но получает от сержанта с опухшей скулой. Джун благодарно кивает, оценив его рвение к дисциплине. - Ты хочешь купить гвардейских офицеров вырванными зубами и грязными деньгами? – заносчиво вставляет Юнхо, ухмыляясь. - Зачем же зубы, господа? Берите золото, - Джун игнорирует его слова, задумчиво покачивается на каблуках. Одноглазый опять получает – теперь от Юнхо. - И кого же вы спасали? – медленно проговаривает Джун, опускаясь на корточки рядом с кашляющим кровью и злобно смотрящим. – И где они? - Наверное, разбежались. Испугались танков, - совсем завирается тот, рвано дышит, сжимая руки в кулаки, скалится. - Вот как, - Джун встает. – Нашли кого-нибудь? – обращается он к подошедшему сержанту. - В дальнем трейлере дети и молодые женщины. Некоторых успели убить, остальные сильно истощены, - отрапортовал он. - Значит, мародеры и торговцы людьми. Прелестно, - закуривает. - Расстреляем? – заскучавший Юнхо легко вскакивает на ноги, приобнимает Джуна за плечи. - Зачем же тратить патроны? – криво ухмыляется тот. – Собрать в один трейлер и пальнуть из танка, - хлопает Юно по плечу и бросает окурок на землю. - А если уползут? – бледнеет он. – Раздавим, - светским тоном отвечает Джун. - Сгоните их в одну кучу, - направляется к своему танку, скрывается в башне. К губам Юнхо примерзает улыбка. Джун с удовольствие раздавил бы каждого лично – кованным сапогом по горлу, если бы это не выглядело совсем уж неприлично, а так – по законам войны. - Мы нашли еще одну, - к ним подводят девочку – лет девять, не больше. – Пряталась в другом трейлере, - девочка тоненькая, волосы – молочный шоколад, болезненно хрупкая, похожа на старого игрушечного ангела, упавшего в лужу. Хичоль приподнимает ее за подбородок, она изворачивается и кусает его за руку, мутным взглядом смотрит на склонившихся над ней, прижимает руки к груди. - Не надо, - шепчет сорванным голосом, пытается отползти назад – натыкается на сапоги сержанта. - Твое сокровище? – спрашивает Хичоль у одноглазого, ошалевше наблюдающего за тем, как его вопящих людей запихивают в один трейлер, но быстро кивает. - Забирайте, господин офицер, бесплатно. Не тронутая ни разу, ни-ни! Даже пальцем! - быстро говорит он, пытаясь ухватить Хи за руку, руку тот выдергивает. - Даже пальцем говоришь? Неужели? – он тонко улыбается, приставляя револьвер к выбитому глазу. Дожидается, пока он посмотрит на него уцелевшим. - Нет, пожалуйста! – кричит он, отшатываясь. Все тот же сержант сбивает его с ног, прижимает к земле. Еще несколько секунд ожидания, пока вновь поднимет взгляд. А потом один короткий выстрел. - Шальная пуля? – понимающе улыбается Юнхо. - Казнь мародера. По законам войны. Хичоль снимает свое пальто, накидывает девочке на плечи. Та трясётся, никак не может оторвать взгляда от мертвого тела, шепчет что-то бескровными губами. Хичоль притягивает ее к себе. - Закрой глаза, - тихо просит, накрывая её уши ладонями. Девочка зажмуривается, больше не пытается вырваться, замирая в его руках. - Блядь, - говорит Юнхо, когда грохот стихает. Нескольким обгорелым бандитам удалось выскочить из подыхающего трейлера, и их раздавили танками. - Блядь, - вторит ему радист, глядя на крутящийся на месте танк и ржущего у себя на башне Джуна. Одного из солдат рядом вырвало. – У вас все из высших такие психи? – кривится он. Юнхо злобно смотрит, Хичоль игнорирует, просит проводить девочку к его машине. - А ты думаешь, на поле боя все выглядит эстетичней только потому, что ты не подходишь близко? – осведомляется Юнхо, обернувшись на секунду, и уходит, гордо чеканя шаг. - Я останусь на ночь, - говорит Хичоль Джуну и тоже направляется к машине. Чуть позже они втроем сидят в палатке у его братика. Какой-то мальчишка с острыми коленками накрывает стол симпатичной скатертью, зачем-то ставит цветы, фальшиво насвистывая. Юнхо уже начал пить, Хичоль устроился на неудобном стуле, расстегнув рубашку и сразу приобретя на редкость похабный вид. Они начинают есть, затем опять пьют. Мальчишка сидит на табурете у входа, ждет, сложив руки на коленях. - Поставь что-нибудь, - просит Джун, и мальчишка уже занимается пластинками, перебирает их, заводит граммофон. - Убери его. Он действует мне на нервы! – Юнхо мрачно сверлит взглядом замершего мальчишку, тот сжимает губы в тонкую линию. Джун хитро улыбается, зрачки расширены, все мягко плывет от выпитого, немного размывается. Он слишком резко притягивает к себе Юнхо за шею, шепчет в губы: - Ты ревнуешь? – с надменной усмешкой через кривящееся лицо, перемещая ладонь на горло и чувствуя бешеную пульсацию под пальцами – яремная вена вздулась, Юнхо пытается оторвать от себя его руки, глядя с затаенным страхом. - К нему? Смешно. Маленький дикарь, - он пытается сохранить лицо, но выходит плохо. - Вот как? – Джун отталкивает его от себя, берет сигарету. Юнхо опасливо потирает шею, на которой расцветают синяки. – Мне кажется, он красив. Ты не находишь? - Я не смотрел, - цедит Юнхо. - Ну, надо же! Так посмотри, - Юнхо краснеет. - Чего ты добиваешься? – взрывается он. Джун поощряет его кивком, жестом просит мальчишку налить ему еще. Юнхо выбивает бутылку из его рук. Джун цокает языком, оборачивается к нему и молча ждет продолжения. – Зачем ты делаешь это? Я ухожу, - и он действительно направляется к выходу, злобно взглянув на наблюдающего эту сцену Хичоля. - Не делай глупостей, Юно. А ты… выйди отсюда, - мальчишка поспешно выскакивает прочь, Джун устало трет глаза кончиками пальцев. - Зачем ты выставляешь меня дураком? – несколько истерично на непредвзятый взгляд Хичоля выкрикивает Юнхо. – Тебе это нравится? Зачем ты постоянно унижаешь меня? Делаешь все, чтобы мне было больно. Когда-нибудь я убью тебя, - Джун бросает на стол свой пистолет, Хичоль приподнимается со своего стула – дело приобретает слишком драматичный для таких милых посиделок оборот. - Так убей. Возьми пистолет и убей меня. Давай же, ну! – у Юнхо прыгают губы, оружие непослушно ложится в ладонь, он прицеливается, Джун прожигает его взглядом. - Я сделаю это. Вот увидишь, я сделаю это, если ты еще раз заговоришь о нем при мне, - Джун чуть прикрывает веки, мучительно улыбается, шепчет: - Он был красивым, молодым, обаятельным, игривым, нежным, мечтательным, смелым, безбашенным… он погиб на Восточном фронте. Ему было девятнадцать лет. Я не могу жить без него… - Подлец! – Юнхо коротко размахивается – на губах Джуна кровь. Он усмехается, вытирает ее пальцами, размазывая по подбородку. Юнхо тяжело дышит, бросает пистолет на стол. - Как мало характера. - Так сделай это сам! Возьми этот долбаный пистолей и застрелись! Зачем тянешь меня за собой? Возьми и сделай это, если тебе так уж паршиво без этого ублюдка! Умри уже! – повторяет он вновь и вновь, кричит в исступлении. Джун спокойно берет в руки пистолет, приставляет его к виску. - Братец, - предостерегающе начинает Хичоль. - Все в порядке, Хи. Не стоит волноваться. Тебе не пора спать? Завтра будет долгий день, - Джун говорит совершенно безэмоционально, еле сдерживаясь, чтобы не поднять на сползшего вниз Юнхо руку, тот коротко всхлипывает в запястья. Судорожно сведенные мышцы спины вздрагивают. Джун выдыхает сквозь зубы, опускается рядом с ним на колени, Хичоль желает им спокойной ночи и выходит, услышав, как Джун шепчет своему любовнику: - Вот тебе хороший урок, тряпка. Дальше – шум драки, грохот опрокидываемых стульев, звук падения и тихая возня, после короткого «раздевайся» Хичоль уже совершенно спокойно уходит прочь. Предрассветние часы, когда вокруг ничего и никого – догорают костры, сонно смотрят уставшие часовые. И небо здесь, как море. Шумное и тоскливое. Хичоль некоторое время вглядывается в тусклые фонарики звезд и направляется к себе. Горит спиртовая лампа, на земле ведро уже остывшей воды, пустая деревянная лохань, чистое полотенце, к которому так и не прикоснулись. На столе краюха хлеба, пиала с каким-то супчиком, стакан мутного чая. Девчонка забилась в угол у кровати, завернувшись в отданное ей Хичолем пальто. Жила-была маленькая девочка. Она семь лет не виделась со своей матушкой. Ей приходилось носить железные платья. Однажды ей сказали: «Когда ты износишь эти платья, мы отпустим тебя к твоей матери». Девочка терла платья о стены, изо всех сил стараясь порвать их, и когда они, наконец, порвались, она положила в корзинку хлеб, молоко, немного сыра и масла и отправилась к дому своей матушки. Она спит абсолютно тихо, незаметно. Ощущение ее присутствия постепенно стирается, исчезает из атмосферы его временного пристанища. Пустота и тишина разрывают его пополам и он не находит другого выхода кроме как покурить. Дым стелется над землей, девочка морщится во сне, сжимает пальчики в кулачки. Дым мягко укутывает ее, Хичоль боится, что она проснется, но курить не перестает, нет. Нужно перенести ее на кровать – простудится ведь, если еще не простудилась. Хорошо бы разбудить ее и заставить поесть, но это можно отложить и до завтра. Осторожно, стараясь не потревожить, Хичоль разжимает ее кулачки, распахивает пальто - тепло и какой-то странно знакомый аромат. Он вынимает ее из мехового кокона и укладывает на постель, досадуя, что не попросил раньше грелку – холодные сыроватые простыни, девочка сворачивается в комочек, приоткрывает губы, влажно поблескивает нитка белоснежных зубов. Хичоль накрывает ее одеялом, пряча худое тельце в светлую ткань чего-то, смутно напоминающего ночную рубаху с оторванной бахромой, и выцветшую красную кофту крупной вязи. Сейчас кофта кончиком воротника видна ему вместе с полоской нежной кожи на шее. Тяжелые локоны разметались по подушке и одеялам, делая ее так трогательно похожей на ребенка – она и есть ребенок, поправляет себя Хичоль, гасит свет и сам ложится спать. Утро не приносит ничего приятного. Хичоль просыпается от прижимающегося к нему маленького теплого тела и влажного языка, ласкающего его член. - Сьебалась отсюда! – кричит он, подскакивая и хватаясь за голову – что может быть омерзительнее минета с жесткого похмелья. Девчонка скатывается с постели, злобно смотрит уже оттуда: - Что, не понравилось? – язвительно тянет она. - Кому может понравится твое тщедушное тельце? - А зачем вы тогда меня к себе притащили? – кричит она, краснея, то ли от стыда, то ли от гнева. – Или как-то по-другому хотите позабавиться? - Для забав, - чеканит Хичоль, - у меня есть красивые девушки с большой грудью и прелестными личиками, анатомические пособия меня не привлекают, - он встает с кровати и идет умываться. Девочка тихо роняет ему вслед: - Можно хоть поесть перед тем, как сьебаться? - Оставайся, - говорит Хичоль, вскоре им приносят завтрак. Девочка давится едой, жадно бросаясь на все, что стоит на столе, то и дело раздраженно смахивает лезущие в тарелку волосы, кидает на Хичоля недоверчивые взгляды и поправляет слишком длинные рукава, спускающиеся до кончиков пальцев и даже ниже, как у сказочного Пьеро. - Ну, я пошла? – говорит она, пытаясь утереть измазанный рот. - Куда ты пойдешь? – спрашивает Хичоль после завтрака, глядя на девчушку в слишком больших для нее вещах, поджимающую крохотные пальчики на тощих ногах. – Оставайся жить со мной, - она вскидывает на него покрасневшие глаза, на дне которых отчаянно трепыхается надежда, придавленная неуверенностью, страхом и бравадой. - И что мне для этого нужно будет делать? - Ничего. Ты похожа на мою сестру, - врет Хичоль. – Потерянную. Хочешь быть моей младшей сестренкой? – девочка слезает со стула и шлепает к нему босыми ногами, останавливается совсем близко, заглядывая в лицо своими детскими глазами загнанного зверька, ее губы дрожат. - Я помню. У меня была большая семья… но, я думала, тебя убили… - девочка закусывает губы, Хичоль неловко обнимает ее, закрывая свои лживые глаза. - Я искал тебя, - а девочка так доверчиво льнет. - Меня зовут Тэен, - неуверенно тянет она. - Ким Тэен, - уверенно поправляет Хичоль. Закончились наборы «Сделай сам», за полиэтиленом которых тихо рыдают куклы с красивыми лицами – к ним Хичоль больше не притронется. А вот пазл, сиротливо подписанный «семья», Хичоль очень (не)честно попытается собрать. *** «Für Elise» - Ван Бетховен на клавишах, мокрые волосы в тонких сетях дождя. Одинокие здания, тихий шелест автобуса, гомон толпы бродяг и пустынные улицы в тканях чужой страны. Хотя, отчего же чужой? Ким Хичоль вернулся домой впервые с 47-го. Немного изменились фасады зданий, то тут, то там появились пустые поляны клумб, раскуроченная брусчатка улиц, сорванные плакаты, которые учили когда-то кого-то во что-то верить, и сорванные листовки, которыми играет ветер. Последние дни осени – у нее уже не остается сил, и кленовые листья тихо засыхают, так и не став алыми. Денщик что-то готовит на спиртовой плитке, Тэен спит, уставшая с дороги. От нее пахнет пылью и шоколадом, который скормил ей раздраженный после очередной нелепой выходки Хичоль. В последние дни осени Донхэ, совершенно невменяемый, валяется у него в ногах, после того, как тот вытащил его из какого-то жуткого притона – без охраны, избитого и грязного. Это кажется даже забавным, забавным настолько, что Хичоль обводит бешеным взглядом собравшихся людей и шипит: - Что это за ублюдочный вертеп? – в помещении пахнет застарелым потом, гарью и мочой. - Господину Киму не нравится? – выделенный Джуном Юнхо выходит вперед, наигранно бодро насвистывая популярный мотивчик. – Сейчас будет культурная программа, - он подмигивает Хичолю, оборачивается к тихо стенающим людям. Улыбка клочьями слезает с лица. – Убрать всех, - тихо роняет он, каратели зачищают этот притон. - Что это за ублюдочный вертеп? – повторяет он вопрос, но уже в расширенные зрачки любимого капитана, в чьей голове набатом стучит барабан, выводя торжественные до скрежета марши, а над левым плечом скалит пасть огромный черный пес с человеческими глазами. - Что же ты творишь, сволочь! – надрывается Хичоль, пиная его в живот. - Милая Отчизна! – обращается он к Хичолю с выражением веселой обреченности. - Вы пьяны (и не только), мой капитан, - выплевывает он, а Донхэ корчится на земле, бессмысленно что-то повторяя. Хичоля разрывает ярость и желание всех убить. Он склоняется над стенающим идиотом в противоестественном желании разобрать, что он там бормочет, выхватывая из наркотического бреда непрерывное «не оставляй меня, не оставляй». И сердце заходится внезапной болью и виной. Сам заталкивает его в салон автомобиля, матерясь и борясь с желанием подпортить тому внешность на ближайшие пару недель. - Привезешь мне Юну? - Привезу. Спи уже, придурок, - и Донхэ действительно начинает посапывать, свернувшись на заднем сидении. Куда мы катимся? Наверное, нам просто хотелось вписать свои имена в историю, истошно закричать – это мы, посмотрите, не забывайте – подвывая свое тихое – пожалуйста, мы ведь тоже живы. Разве мы хотели так много? Но и это оказалось невыполнимым. Хичолю хотелось, чтобы остался на земле тот солнечный человечек, который прикрыл бы глаза, уселся бы поудобнее под высоким кленом, и, улыбаясь, рассказал бы историю, их историю – нет мальчишки-мечтателя, нет унылого палача, нет жалкого предателя – был просто Хичоль. Просто парень, которого друзья называли Хи – да-да, не удивляйтесь, и у этого наглого типа тоже были друзья! А вы знаете, у него были темные волосы, блестящие, длинные. А пальцы – тонкие, с серыми пятнышками от табака (когда-нибудь я нарисую картину «Братик и его любимая сигарета») и бледно-розовыми ногтями. Он любил выпить и поговорить, а еще, еще у него был товарищ, который часто повторял – «самолет – это прекрасная мечта, а не оружие для убийства» - нет больше того товарища. Наверное, ему просто хотелось, чтобы жизнь замерла внезапно, остановилась, прекратила двигаться и перемалывать его кости. Пускай опустят занавес и потушат свет! Пошли вон из зала! Финита ля комедия! Он бы в одиночестве крутил бесконечные фильмы, чтобы остаться в одном из них навсегда. Стал бы кусочком пленки цвета дерева – пророс бы однажды карими корнями и остался бы стоять – счастливый и неопределенный в своем счастье – вам его не достать, он вам не достанется. И Тэен – его сестренка – он наполняет впечатлительное и чуткое создание причудливо сплетенными фантомами – помнишь, мы ездили в зоопарк? Ты тогда еще несколько дней надоедала отцу, умоляя купить тебе бенгальского тигра. А девочка вроде бы даже верит, по крайней мере, улыбается радужно, меняя ленту с золотой на малиновую. И Донхэ, вваливающийся однажды к нему через балкон, запутавшись в занавесках. Чувства на автомате, толкая малышку за спину и прицеливаясь в копошащийся комок, задрапированный в тонкую ткань. И если бы Тэен вовремя не толкнула его под локоть… а так пуля ушла в молоко. - Что ты творишь, идиот? – падая рядом с ним на колени, пытаясь прощупать, чтобы лишний раз убедиться: - Целый, собака? Чем ты так упоролся? – а Донхэ цепляет его за воротник и шепчет: - Собаки, Хичоль. Повсюду собаки. Они идут за мной, так долго идут!.. – он всхлипывает. Затем затихает, внезапно выворачиваясь в удерживающих его руках: - Хекдже вернулся, понимаешь? Он вернулся… - Ага. Вернулся. Ты главное дыши, успокойся, - укладывая порывающегося уползти куда-то Донхэ на кушетку и приматывая к ней испорченными занавесками. – Тэен, подай плед, - она кивает, подставляет стул к шкафу, тот покачивается на тонких ножках, Тэен спрыгивает вниз, быстро неся тяжелый слишком, пушистый и мягкий – Хичоль накрывает пледом Донхэ, садится рядом. - Что это с ним? – Тэен тянет Донхэ за прядь волос, задумчиво заправляет ее за ухо. - Наш дорогой капитан упоролся вытяжкой из мухоморов, - уныло отвечает Хичоль. Тэен стягивает с кровати пару подушек, кидает их на пол. - А я думала, это чтобы становиться неуязвимыми воинами… - Ага. Только нужно войти в правильный настрой, иначе получается такое вот, - он неопределенно указывает на задремавшего Донхэ. - Ага – кивает Тэен, садится на подушку, хрустя яблоком – яблоко красное, Тэен – довольная. У Тэен длинные ресницы. Хичолю нравится целовать ее веки, нежно так, каждый раз щекотно – трепещущие крылья бабочек. Я ловлю бабочек, ловлю и… ем что ли? – нелепая ассоциация, от которой ему никак не удавалось избавиться. Наутро он поит Донхэ антидотом, попутно поясняя, что без этого они получат целого психа, а не частичного капитана. Донхэ матерится и отплевывается, Хичоль силой разжимает ему челюсти, вовремя отдергивая чуть было не покусанную руку, Тэен пытается придерживать голову, сосредоточенно хмурясь. - А откуда это у тебя? – спрашивает после она, осторожно обходя завалы подушек – на подносе сладкое молоко с медом – для нее, кофе со сливками – Хичолю и бледный супчик для бледного же капитана. - Я сам когда-то пробовал, - Тэен больше ничего не спрашивает. Хичоль надеется, что приедет Юна, и станет чуть полегче, но он все же запирает Донхэ на ночь и возвращается к своей сестренке и кипам бумаг, которые еще предстоит просмотреть, хотя уже знает, наперед знает, чем все закончится. Отрывается от работы – Тэен уже спит, прижимая к себе новенькую куклу – подарок щедрого капитана. Его Тэен не любит сказки. Его Тэен плохо читает. Его Тэен ворует в местной булочной пироги со сливовым вареньем. Булочник каждый раз ругается и разводит руками – больше она ничего не берет, только румяные и душистые пироги – Хичоль оплачивает все после, ласково проводя по волосам Тэен – ну, не ругать же ее в самом деле? Приезжает Юна. Донхэ встречает ее прохладно. Подцепляет пальцами за подбородок, вглядывается в лицо, чуть поворачивает, затем отпускает и уходит, сказав, что ей лучше отдохнуть с дороги. Хичоль отделывается формальным приветствием, Юна ломается и новой куклой гнется в руках у улыбчивой Тэен, которая тянет ее в город «покататься в красном вагоне – так красиво». И все это уже знакомо. И все это было уже не один раз. Смейся, и весь мир будет смеяться вместе с тобой. Плачь, и весь мир будет смеяться над тобой. И Донхэ смеялся, а Хичоль вкладывал ему в руки оружие – а чего ты ожидал, мой друг? И Донхэ улыбался, потому что плакать у него не получалось - таскался по дешевым барам, оккупировав кресло в стиле Людовика четвертого, привозил красивых кукол улыбчивой Тэен, кривился, стоило Юнг попасть в поле его зрения. В его воображении мельницы-исполины перемалывали пенный воздух, стирали острые грани и играли остатками его сознания. То, что уйдет сейчас, умереть уже не сможет. Он тихо сходит с ума. В те дни мы все тихо сходили с ума. Хичоль не видел лиц – размытые кляксы, вокруг туман, только вереск и две унылые тени над черным металлом котлов помешивают варево – слаще любого напитка на земле, горше, чем самое глубокое горе. И неправы глупцы, считающие, что в их душе тьма. Там – только несбыточное. И все потихоньку налаживается, о расценках умолчим. И Донхэ – холодный, белый, уставший. Верно защищает чужие спины, не позволяя свою хранить – куда ты лезешь, придурок? Опять без охраны? Меня не было всего день а ты уже… Он безмолвный, жесткий, но очень теплый – друг. Его решимость разбивается, колется, как стекла, а Хичоль просто благодарит всех богов, что он у него просто есть. И он сам – безумный, светлый, живой. Дай мне сил двигаться и дышать. Только тебе можно верить – верный. Этот безумный ржавый костер, только не гасни, ладно? Не гасни больше в моих руках. Я всегда за твоей спиной. Каждый выстрел – отметка, даже скорее пульс. Каждый взмах, каждый вздох, каждый прожитый день. А значит, значит, мы сможем. Да. Наверняка. *** Мировая политика, большой мальчик в круглых очках ворочает армиями, ломая миры. Он запускает флотилии, устраивая игрушечный бой – плыви, плыви кораблик по быстрой речушке – моряки отправляются на корм рыбам. Европа вопит и трясет кулаками, Кюхен улыбается и подписывает очередную мирную бумажку от лица их лидера (ради местных пирогов готов потерпеть еще пару глупых заседаний) – Пак Чонсу предпочитает читать договоры в одиночестве. Когда-то Донхэ считал, что такой человек обязан быть похож на безумца, а оказался уставшим львом с впечатляющим оскалом. Лев говорил о драгоценном даре, который нужно вырвать из чрева матери и съедал ягненка на обед. Воюет Япония, воюет Китай – Японией и Китаем воюют, Корея стоит в стороне и пытается спрятать в окопах истощенные мощи, откупаясь людьми, провизией и оружием. Они не принимают официального участия в форсированной экспансии, камень с чавкающим звуком опускается на песчаное дно, поднимая мутное облачко – для них – легкая рябь по воде, для обеих Корей – штормовое предупреждение и гребни волн. Но цель достигнута – витиеватые вензеля и не менее витиеватые фразы ползут по белоснежной простыне очередного договора. На фото пятеро – чуть впереди уставший лев ковыряет зубочисткой в клыках, за ним дорогой капитан и Кюхен, важно поправляющий очки, и мальчишки-мечтатели, палачи нового режима – Хичоль и Джун, улыбаясь одинаково надменно. Две половинки на скорую руку сшили в единое полотно и прикрыли рубец инсталляцией. За это и выпьем!

Оно словно волк. Оно есть волк. Посему оно должно быть изгнано.

Когда-то Хичоль рассказывал о сумасшедшей в горах - у той была большая бритая голова и деревянный крест на шерстяной нити. Поговаривали, что вся ее семья погибла во время бомбежки, а вот она - так и не сумевшая поверить, что ее близкие исчезли - ходит из деревни в деревню, прижимается всем своим тщедушным тельцем к стеклам и с замиранием сердца вглядывается в лица – ищет своих мертвых… и смеется, вечно смеется. О ней Юнг вспоминает, когда светлым зимним днем небо закрывает сотня самолетов. Сначала она не понимает, что происходит или может произойти прямо сейчас, только люди набиваются в консервную банку бомбоубежища, вереща и ругаясь. Ее подхватывает потоком, из которого она выхватывает сморщенное лицо желтокожего старика, он пропихивает ее вперед и пытается закрыть дверь. Под низким потолком ползет ропот, слышен первый удар, а Юнг отмирает – она кричит громко и протяжно, пробивается к двери, пытается выбраться. Какой-то мужчина целенаправленно закапывается в наваленную груду щебня – в его сторону пренебрежительно смеются, - а на Юну смотрят, показывают пальцами – «чумная!», ей никак не удается внятно пояснить, что те, кто во время бомбежек остаются в зданиях – умирают. - Пустите! – она впивается зубами в протянутую в ее сторону руку и оказывается на свободе – воздух уже наполнился дымом настолько, что посреди дня настала ночь. Заслезились глаза, ноги дрожат от страха и внезапно навалившейся усталости. Взвывала пожарная сирена, ей вторила трель неотложки, в гнетущей тишине из громкоговорителей внезапно полились звуки нежного вальса – Юнг истерически засмеялась, затем расплакалась, забиваясь в какую-то щель, а в сером небе все разносились клокочущие звуки ударов, а в серой земле появлялись пылающие котлованы из бывших домов, а в воздухе все витали ошметки тихой мелодии – невидимые пары продолжали вальсировать среди груд обломков. Вечером, среди хаоса, она шла по улицам – вокруг полз едкий запах дыма из разорванных труб. Когда она шла мимо еще дымящейся руины, из черных обломков послышался глубокий зловещий плеск. Из разбитой трубы в бесконечно печальный, полный отчаяния вечер полилась вода, и ей показалось, будто она слышит, как с этим одиноким звуком из города медленно, но неумолимо вытекает жизнь. - Вы – госпожа Ли? Жена Ли Донхэ? – она обернулась на звук. В руках растрепанного рыжеволосого мальчишки дрожал револьвер. Она дернулась в сторону, раздался выстрел. Брусчатка закачалась под ногами и накренилась в сторону, спасительная опора стены оказалась ненадежной. Правое плечо онемело, грудь обожгло запоздалой болью. Юна опустила глаза – платье залито кровью, она сползла вниз. Вокруг завопили, послышались глухие, будто игрушечные, хлопки выстрелов, грубые команды. Белый-белый человек на белых-белых носилках, или рядом с ними, хотя, это уже она на них, а тот человек на ходу обрабатывает рану. Она склоняет голову набок, силясь понять, что происходит, и видит трупы – их солдаты скидывали в кучу, и еще раненые - среди них рыжеволосый мальчишка, подвывающий на одной ноте и зажимающий руками рваные края раны на животе – ему разбивают голову прикладом. - Эй, не смейте тут подыхать! – в коридоре, наверное, больницы над ней склоняется нагло скалящийся Ким Хичоль. - Какая трогательная забота, - шепчет Юнг пересохшими губами, перед глазами все плывет от боли – она грязно-желтая. - Вы мне нахуй не сдались, - злобно роняет он. – Но этот придурок расстроится, - Хичоль заржал, Юнг едва слышно произнесла: - Ваша мерзкая рожа – самое неприятное последнее… если я все-таки подохну, зрелище, которое я могла вообразить, - Хичоль развеселился еще больше, но отстал, лишь шепнув напоследок: - Как вы думаете, следует ли мне сохранить цель вашей прогулки в секрете от нашего дорогого капитана? – после чего Юнг теряет сознание, а Хичоль уходит. Стоило или нет тогда сказать, предупредить – «эй, друг, твоя птичка пыталась улететь»? Возможно, так и нужно было поступить, но он предпочел уволить охрану, заменить водителя и убедить дорогого капитана, что милая-милая Юна немного повредилась рассудком от горя – «запуталась», как участливо добавлял Йесон, немного запуталась, ага. В лесу ей повстречался волк. Он спросил, что лежит у девочки в корзине. «Молоко и хлеб, немного сыра и масла», - ответила девочка. Волк попросил дать ему немного, но девочка сказала: «Нет, это подарок для моей матушки». Волк спросил, по какой тропинке она пойдет: по булавочной или по иголочной? Когда девочка сказала, что пойдет по булавочной тропинке, Волк помчался по иголочной и съел мать этой девочки. Приглядывать за ситуацией со стороны, висеть с дорогим капитаном на проводе и убеждать, что ему нет смысла сейчас возвращаться – он, Хичоль, присмотрит за всем – участливый и внимательный к деталям – ему сейчас не до грустных воспоминаний, ему сейчас не до жалости. - Мне сообщили, что вы не соизволили поесть… последние дней эдак пять, - и она белеет от бешенства, пытается прикрыться одеялом, спрятать свои мощи, но получает стеком по пальцам, тихо вскрикивая и не понимая, отчаянно не понимая – мне казалось, что и ты можешь быть человеком. Не обманывайся, девочка. У меня закончились тосты с персиковым джемом и сахар, а Донхэ сейчас так далеко. - Очень даже ебательно, - благосклонно оценивает он, а Юна заливается жарким румянцем, хаотично блестят глаза, опять пытается прикрыться – вновь получает по рукам, теперь уже запястья. – Думаю, нашему дорогому капитану и этой картины хватит, чтобы кончить. А вы как считаете? – мрачный взгляд опадает кандалами на замирающую Юну. - А вам-то что? – пока он откидывает в сторону одеяло, садится на край кровати и наклоняется к ней чуть ближе, Юна сбегает в жаркие объятия подушки, морщится, а он сдавливает ее предплечье там, куда попала пуля, несильно совсем, но Юна дышит учащенно, расширенными от страха глазами гладя во внезапно безумные глаза – я могу сдавить и сильнее. Не надо! - Мне – ничего. Но вам нужно есть, или вы не в состоянии понять эту простую истину? – впиваясь поцелуем в ее губы и странно веселясь, когда она кусает его и старательно вытирает тыльной стороной ладони рот – и все это так театрально, так пафосно – Хичоль кривится. - Что вы себе позволяете? – холодно, ей холодно, а голос ломкий, как лед на весеннем солнышке. - Знаете, ваша глупость иногда так бессмысленна, что немного смахивает на верность, - выплевывает он. - А ваша наглость постоянно так нелепа, что немного смахивает на предательство, - теперь уже он бледнеет и улыбается сладко так, весь тает, как вязкая патока, поправляет свой пижонский белый плащ, а Юне хочется рассмеяться – простой больничный халат. - А что, если у вас внезапно обнаружится гангрена? Ну, скажем, на правой руке? Придется ампутировать, - он чертит тонкую линию кончиками пальцев, Юну передергивает от отвращения. – А потом, внезапно так, перекидывается на… хм, левую ногу – чик и нет ноги, - у него дергается уголок губ, Юну прошибает пот. – Если бы я мог говорить с вами так, как мне хотелось бы, то вас бы здесь уже не было, - доверительно сообщает он, миролюбиво поправляет одеяло, взбивает подушку и даже берет ее за руку, легко обхватывая тонкую кисть пальцами. - Уходите, - выдавливает она, оглядываясь на дверь с такой надеждой во взгляде, что Хичолю, возможно, и стало бы совестно, но не сейчас, только не сейчас. - Ну, что же вы? Доктор сказал, что вам нельзя волноваться. Юна, Юна, - он ждет, пока она переведет на него немного мутный взгляд, затем продолжает, - если ты еще раз попытаешься сбежать, и я не смогу найти тебя вовремя или, не приведи господь, с тобой что-нибудь случится, непоправимое я не имею в виду, то наш дорогой капитан окончательно свихнется, а я сделаю так, что ты остаток своей жизни будешь очень искренне сожалеть, что сразу не бросилась под поезд. И да, мне все равно, что ты чувствуешь. Ты знала, на что шла. Тебя ведь не тащили силком, ведь так? Будь послушной девочкой, Юна, и возможно, возможно, - ведь чудеса случаются - и с тобой все будет хорошо. Поняла меня? – она молчит, бессмысленно смотрит на светлую ткань одеяла и молчит. – Поняла, я спрашиваю? – а вот теперь ей на самом деле больно – красные пятнышки на белоснежных бинтах. - Урод, - цедит она. - Ну-ну, не плачьте при мне, Юна. Не унижайтесь, да и меня это ничуть не трогает, а вот Донхэ в последнее время удивительно сентиментален – плачьте перед ним. Ну, я еще зайду, не скучайте! – и в палате вновь воцаряется шаткая тишина. Скоро Юну вернут домой. А там хозяин дома – господин Ли, обращаться, опуская глаза в пол – проигрывает ее один раз приятелям в карты. Ким Хичоль бьет, срывая злость из-за ее глупости – маленькая глупенькая Юнг его слишком бесит этими своими лучистыми глазами, своими мягкими руками. Но никто не сделает ей плохо или больно, пока она скручивается в мягкий угольный клубок на коленях у Донхэ (не у того холодного господина Ли) – можно не только смотреть, но и ластиться, целовать изогнутые в улыбке губы – и он гладит ее по вечерам, пропуская сквозь пальцы пушистые волны волос. - Хочешь посадить ее на цепь? – глумливо комментирует Хичоль, помешивая ложкой суп из водорослей, кивком указывая на тонкую цепочку - крепкий английский замочек с громким щелчком закрывается, опускаясь на четко очерченные ключицы. На Юнг что-то бесформенное, растянутое, а цепочка искрится и играет, совсем не к месту, она оглядывается, но вокруг нет возражений, и даже Донхэ не отвечает привычной шпилькой из серии – «ну что ты, мой милый друг – это же антигуманно». После этого Юнг всегда на цепи. Донхэ натягивает ее сильно, наматывает на кулак, если Юна делает что-то не так, зажав ее где-нибудь на лестнице. В месте сцепления цепочки с позвонками образовываются кровоподтеки, а кожа – тонкая и стянутая – никогда не заживает, рвется вновь и вновь. Расходится багровыми полосами. Ей не должно было быть больно или страшно, но сердце все сжимается от первобытного ужаса, если Донхэ заходит к ней в комнату. Иногда он наблюдает немного, иногда опускается перед ней на колени и умоляет, кричит и почти рыдает, обнимая ее, комкая подол ее платья, и извинения льются из него нескончаемым потоком. А иногда он вновь поднимает на нее руку, заваливает на кушетку перед распахнутым окном. Тонкая тюль, раздуваемая ветром, щекочет ее, едва касаясь кожи. Потом он сидит перед ней, бережно укутывает одеялом, мажет синяки и яркие гематомы какой-то мазью, а вечером, едва сдерживаясь от волнения, ждет Йесона, который даже не прикасается к пылающей коже – температура, лекарства, необходим покой – все и так ясно, все ведь так привычно. Покоя нет. Йесон уходит в такой желанный заснеженный мир, а ее клетка вновь захлопывается. Зато так Донхэ лучше себя контролирует. Это было эгоистично. Это было, если хотите, антигуманно, но по законам войны, по тем самым законам, которые нигде на написаны, Хичоль защищал свое. Ради этого он был готов, теперь он был готов отдать и Юну, потерять ее и забыть, просто перешагнув. Его Тэен качается на ветке старой вишни. Он сидит на скамейке, прикрыв глаза. У Тэен морозом окрашены щечки, плащ ярким красным согревает взгляд, волосы тонкими змейками скользят в искрящемся воздухе, а в волосах – лента, толстая, золотистая. Девочка спрыгивает на землю, начинает теребить кончик нечаянно попавшейся под руку пряди – она всегда так делает, если задумывается о чем-то. - Тэен, хочешь мы сделаем тебе качели? – ему вроде бы холодно, но она подходит ближе, садится рядом, пряча руку в его карман – и становится теплее. - Я не хочу. Лучше качаться на чем-нибудь другом – так интересней. Вновь вскакивает на ноги и виснет на широкой ветви, смеясь, качается на ней. - Тебе бывает грустно, Тэен? - Братик грустит? - Братик всегда грустит. - Почему? - Его огорчает Джеджун, - она серьезно кивает. – Хочешь послушать музыку? - Какую музыку? - Увидишь. Пойдем со мной. Они поднимаются наверх, в их квартиру. Хичоль отпирает ключом ту комнату, в которой Тэен никогда не бывала. Хичоль сажает ребенка на кровать и ставит на старенький граммофон пластинку. Он слушает, сидя на полу возле кровати, положив голову на руки. - Ты плачешь? – тихо спрашивает Тэен. Хичоль мотает головой, она говорит: - Мне страшно. Мне не нравится эта музыка. - А ей нравилась, - когда он открывает глаза, Тэен в комнате уже нет. Пластинка заканчивается. Он встает и переворачивает ее. До захода солнца он вслушивается в немного постаревшие звуки, а духи Вик так и не выветрились из комнаты. Ночью происходит сцена, которую он бы с удовольствием вырезал из памяти своей сестренки тем, что попалось бы под руку (вскрыл нарыв консервным ножом), жаль, что это невозможно. Подвыпивший Джун заваливается домой в сомнительной компании – в этих двух сомнительно все, начиная от волос, заканчивая с определением пола. Вот тот, справа, вполне может оказаться просто слишком смазливым мальчишкой с манерами бляди, а в повисшем на Джуне слева вообще сложно заподозрить человека. Хичоль простреливает шлюхам ноги, они очень слаженно вопят, а Джун остаток ночи ползает за братом и умоляет простить. Сцена на самом деле безобразная, но Тэен внимательно наблюдает за этим, свесив ноги с перил. А в целом, все очень даже неплохо. В маленьком мирке Хичоля опять отвоевывается мир, а его капитан опять зовет. Каждый вторник Джун приносит персики. Хичоль вторники не любит, но любит братика – тихо так, почти по-семейному – а персики любит Тэен. Он разувается на пороге, швыряет сапоги под треногу с пыльным фикусом, на ходу снимает форменный пиджак, оставляет стек у зеркала – все это пижонство Джуна, честнее было бы таскать с собой кнут, ослабляет галстук. Тэен наблюдает с подоконника эту картину – улыбка и теплый взгляд, стакан молока с медом – мед на донышке – завалы книг, к которым она не прикасается – я нечасто ходила в школу – ясно. Ей плохо дается грамота. И Джун с ней на одном подоконнике, и он улыбается, а значит Хичоль тоже может дышать. Он ждет эти пыльные вторники, Тэен тоже ждет – это, кажется, называют синдромом Хатико, а Джун часто запаздывает – теперь Хичоль вовремя обращает на это внимание. Но приходит. Каждый вторник. Ведь надо приходить туда, где тебя ждут. - Рядом с ними я чувствую, что становлюсь человеком, - как-то раз задумчиво произносит Хичоль. Донхэ не менее задумчиво кивает – в последнее время он старается не оставаться один в пустых комнатах и там, где окна большие, витражные. - Вернешь мне Юну? - Верну. Спи уже, - и Донхэ и правда начинает посапывать на полуразобранном диване. Привезу, куда она денется? Попыткам побега Юны можно вести учет. Тонкую цепочку, которую Хичоль полусмешливо предлагал заменить на что-то посерьезнее, каждый раз так легко рвать. Донхэ отказывается, не уступая другу, ему нравится ощущать власть, ведь сколько бы попыток ни было, как бы ни старалась Юна, но поймать ее слишком просто. В первый раз он ловит ее за горло у ворот, притягивая к себе резко, да так, что ей приходится подняться на носочки. У Юны на шее распускается кровавая роза, у Донхэ из кармана выглядывает серебряная цепочка. Затем он нечаянно сталкивается с Юной в городе, просто выглянув в окно машины. Взвизгивают тормоза, а Юна рыдает и бьется, пока ее запихивают в душный салон. Тонкая серебряная цепочка, кажется, вживлена в шейные суставы. Юнг не может разорвать мелкие звенья, не испытав при этом болевого шока – она обрезает ее секатором, вырвавшись как-то посреди полуденного сна в свой умирающий цветник. Цепочка разламывается под напором острых лезвий, Юнг лишь немного повреждает кожу – а теперь беги, не оглядываясь беги, убегай же! Сколько бы она ни бежала, сбежать не может. Юнг говорит: - Здесь хорошо, - подольше бы так. У нее платье как лепестки – пунцовый шиповник. Юна – лепесток. Хичоль говорит: - Нежная, - Юна прячет лицо. - Можно еще минуту? – с оголтелой надеждой, глаза в глаза, тому человеку, которого ненавидишь – он кивает – с праздником, Юна, с праздником. Стоит – ноги не держат, смотрит – ничего не видит, дышит – отравленный воздух, и хочет, чтобы Хичоль не смотрел. Она говорит: - Перестань, - невыносимо. Невыносимо смотреть ему в глаза. Он опять нашел, ему надоело так легко выигрывать, играя в прятки. Юна сдается. У Юны красные губы – не ее помада. Юнг говорит: - Поцелуй меня. Он качает головой – прости, крошка. Раз, два, три и снова. Хичоль говорит: - Трогательная. Юна не знает, что с этим делать. Она говорит: - Здесь хорошо, - вдыхая морозный воздух, пока рядом стоит машина, курит унылый водитель, звезды тонут в сладком сиропе новогоднего неба – праздник проходит мимо нее – Хичоль боится сорвать хотя бы один лепесток. - Нам пора. - Я знаю. Сама садится в салон, сама закрывает дверцу, сама закрывает глаза, сама защелкивает замок. Прими уже это, а? Они прошли уже все стадии в этих болезненных отношений – то, что теперь – постфактум. Оба понимают, оба взаимно отрицают. Одна – бессильная ненависть, другой – бессильное насилие, пока он вновь отвозит ее в золотую клетку. Буферная зона для Донхэ, буферная зона для Хичоля. Пока она здесь – живет относительный мир. Донхэ вновь врет так легко, что ему можно опять слепо верить, наивно полагаться - наивный. Даже скажи он, что Луна – квадратная, Хичоль бы поверил, просто поверил и все, принял бы, ведь это – часть его мира, мира, который он может ломать и строить заново, надежно укрывая ото всех бед свою маленькую пародию на несбыточное. А пока они возвращаются домой. А пока у Юны в руках остается шоколадка с пряной корицей. А Джун опять не ночует дома. На прощание погладил Тэен по щеке и сказал, что у него остались дела в городе. - Конечно, иди, - смотрит слишком пронзительно, тянется к нему, обнимает тонкими лапками, целует в щеку. – Только возвращайся поскорей, пожалуйста. - Конечно, сестренка, - прикрывая свои лживые, совсем как у братца глаза – сегодня они будут праздновать с Хичолем детским шампанским, молчаливо поглядывая на дверь. Нет. Он не вернется. Ушел, поигрывая в кармане серебряными монетками. Ушел. От иллюзии свободы всегда кружилась голова, а столица и вправду была яркая – улицы залиты белым, но не оттенка сухоцветов, а неуловимо розоватым – свет его звезды. И люди прогуливаются и болтают в теплых кафешках. Прокатившаяся война оставила лишь пару развалин и приглушенную музыку из хлипких окон. И все не так уж страшно. Он направляется к лотку с размашистой подписью, наверное, имелось в виду - «Кошачий суп», но вышло отчего-то - «Суп с котом», а в негустой толпе мелькнул Чанмин. Конечно же показалось. Так бывает всегда, если слишком долго держишь что-то на краю сознания. После того, как мама умерла, он много раз видел ее со спины, но ни разу не подошел к этим призракам. - Чанмин, - зовет он так похожего на Мина парня, медленно приближаясь. То мгновение, пока он оборачивается, длится невыносимо долго, и больше всего ему хотелось, чтобы оно вообще не кончалось – не разрушало иллюзий. - Джун? – темные глаза неверяще распахиваются, а в следующий миг Джуна уже стискивают в объятиях, покрывают щеки поцелуями, а он пытается оторвать от себя Мина, одновременно прижимая его к себе поближе, и так глупо улыбается, все не переставая касаться, боясь, что тот растает, как мираж – оглушен, оглушен и потерян. Чанмин тянет его в какую-то гостиницу, бормоча по дороге о патриотизме, грусти и Революции, о том, что сегодня они пойдут на дело, о сгоревшем обеде и потерявшихся перчатках, смеется, прижимает руки к груди, прижимается к Джуну, целует стиснутые губы, его шепот обрывается, взлетая почти до крика, вновь затихает – полубезумный лихорадочный взгляд Джуна блуждает по вполне себе живому улыбчивому комочку счастья, пританцовывающему в выбоинах на асфальте, только волосы короткие совсем, колючий нелепый ежик. Не отпущу, пересчитывая все углы по дороге, не обратив внимания на то, что Чанмин стащил его удостоверение и пропуск, пока стягивал так мешающую одежду – вдвоем в одном свитере, почему-то испуганно глядя глаза в глаза – слышишь, как колотится сердце? Я жив. Я здесь. Они говорят одновременно, орут друг на друга, замирают, дрожа, хватают друг друга за руки, льются признания, разбиваются обещания, обрывки каких-то фраз в тяжелом дыхании – потом они долго молчат, не раскрывая глаз, только касаясь, плечом к плечу, пока тела окончательно не замерзнут, а мысли наматываются плотными витками бечёвки – где ты был? Ярко горят его знаки отличия, едкий дымок, боль скребется в груди – я предаю? И смятение, почему-то никак не получается полностью осознать, что происходит. Все слишком быстро. Все слишком нереально. Толпа дешево одетых людей в дешевенькой же гостинице – студенты, может даже младше – фанатично горят глаза, звучат высокопарные призывы и Мин в дырявенькой короне – восседает на шатающейся стремянке. Всем плевать на новенького, которого приводит Мин – Мина любят, Мину верят. Они кричат и много пьют, на совещание не слишком похоже, да и сомнительно это все, а вот вполне реальное оружие уже не сомнительно. Джун размышляет о том, как бы забрать отсюда Мина. Мин говорит очередной пропагандистский бред, они смотрят на него, раскрыв рты, и начинают верить, даже если не хотят, но все равно начинают – есть у него такой дар. Джун не смотрит, он только слушает чуть изменившийся тембр голоса и не понимает, совершенно не понимает, что здесь происходит, что он здесь делает – слишком быстро. Где-то на краю сознания мелькает – сегодня ведь вторник, Тэен будет ждать, и Хичоль тоже, а они собираются на вылазку – Мин улыбается – ты ведь любишь меня? Не знаю. Не смотри на меня так! Не смотри! Столько лет прошло! Смотрит, улыбается, решает. На следующий вечер они стоят там. Они все. Их выстроили – в одинаковых белых рубашках, с голыми ногами. Глашатай говорит нечто пафосное про врагов народа или что-то вроде. Чанмин соскальзывает взглядом в пустоту и больше не похож на птицу, готовую взлететь. Их вешают по очереди. Мин предпоследний – посмотри же на меня! Посмотри! И он находит его, словно услышав, оглядывает толпу, беззвучно шепчет. Джун угадывает по дрогнувшим губам – люблю, а еще - прощай. Джун все смотрит и смотрит – как-то нереально, он не успевает прочувствовать – оглушен, оглушен и раздавлен. Мин распрямляет плечи и задирает подбородок – страх и удивление, и Джун чуть заметно улыбается ему. Ну как же так? Так не бывает. Впору покричать и вдумчиво побиться головой об стену – не поможет. А потом на лицо Чанмину набрасывают мешок – черный-черный на этом белом, и Джун, наконец, может опустить глаза. Он почти благодарен за то, что может не видеть происходящее дальше. *** - Господин Ким, вас вызывают в главный Штаб, - неловко говорят ему, столкнувшись в безликом коридоре. Хичоль медленно кивает, отдает честь, кусая губы – во что ты опять вляпался, братишка? – постукивая по перилам костяшками пальцев – два дня, два гребаных дня. Этим утром воздух был слишком холодным. Хичоль останавливается на светофоре и глубоко вдыхает, жалея, что сегодня оставил шарф дома. Похоже, в последнее время мерзнуть вошло у него в привычку. Он все стоит, остальные переходят дорогу – бесплотные, абсолютно бесплотные и бесчувственные призраки с масками вместо лиц. А главное – не замечающие его. Хичоль идет не торопясь, хотя явственно понимает, что уже опаздывает на негласно назначенное время. Только теперь все это кажется пустяком. Не отпускают мысли. Не отпускают страхи – Хичоль, а когда придет братик? Не знаю, солнце, не знаю. Просто наш братик – мудак. И на что он, Хичоль, тратит свое время? Все равно кинулся искать – теряя время – обшаривая бары и притоны в округе. Оказалось, зря. Он что-то упустил. И не сумел спасти – никак не удается избавиться от навязчивого предчувствия – гроза начинается за морем – нас смоет волнами. - Господин Ким, господин Чо посылал за вами уже два раза! Он ждет вас! – секретарша нервно крутит в руках ручку, глядя на то, как Хичоль все также неторопливо снимает пальто, складывает аккуратно в углу перчатки, методично застегивает все пуговицы на пиджаке. - Я знаю, Юри. Его голос звучит ровно и как-то… пусто. Сухо. Безэмоционально. Нет, его речь и раньше особым окрасом не отличалась при общении с любимыми сослуживцами, но сегодня это было слишком. - У вас что-то случилось? – Хичоль вздрагивает вместе с ее голосом на последнем слове, застряв в дверях. - Случилось, - он облизывает сухие губы, тихо закрывая за собой дверь. Два дня. Два гребаных дня. Где ты, братик? В кабинете обнаруживается уставший Кюхен, комкающий в руках сигареты, туша их в свежеприготовленном кофе. - Хичоль, мне следует сразу вызвать охрану и проводить тебя в камеру до выяснения всех обстоятельств, или ты готов говорить без таких формальностей? – отвлекается он от столь занимательного занятия – очередная сигарета с шипением гаснет. Хичоль удивленно сводит брови, садится за стол. Кюхен усаживается напротив, рисует у себя в блокноте какие-то абстрактные каракули. Хичоля это не то что бы раздражает, скорее настораживает. - О чем ты говоришь? – спрашивает он. Кюхен вздрагивает, перелистывает страницу, переводит на него сонный взгляд – да-да, я к тебе обращаюсь. - Мне пришлось арестовать твоего брата. Он причастен к деятельности экстремистской группировки. Еще не знаю, каковой была его непосредственная роль, но причастность неоспорима. Хичоль, это измена. Ты ведь понимаешь? Особенно учитывая его прошлое, – измена. Внутри все холодеет. Кюхен откладывает блокнот, садится ровно. - Это недоразумение, - убеждая скорее себя. - Его взяли сегодня ночью. Обычный патруль. Он был пьян и полез в драку. Я уже молчу про то, что был комендантский час. При нем не было удостоверения личности или пропуска. Наверное, они уже уничтожены. По всей видимости, он оплакивал смерть казненных накануне. Я поднял архивы. Тебе знакомо имя Шим Чанмин? – Хичоль опускает вниз глаза. Молчит. Взвешивает. - Знакомо. Косвенно. Я думал, что он погиб. Джун тоже так думал, - Кюхен хмыкает, Хичоль поднимает взгляд. - Я не могу закрыть на все глаза, ты ведь понимаешь? – он кивает, усмехается, вновь кивает, невольно вздергивая подбородок. - Кюхен, мне нужно его вытащить, - он опять прячет своей взгляд, а еще сдерживает желание крикнуть, заплакать в голос, тихонько захихикать. Ведь ошибся. Опять ошибся – потерял время. И не сумел спасти. - Хичоль, я могу помочь, но не уверен, что ты будешь согласен, - мягко говорит он. – Вопрос в самом факте его участия. Не важно, как долго и почему это продолжалось – это подрывает нашу лояльность. Сомнения ведут к измене. Враги будут в восторге, если обнаружится, что Джун влез в подобное. И тогда будет уже совершенно не важно – сознательно ли он так поступил, или были определенные обстоятельства. Тем более, он принадлежит к ближнему кругу – нельзя, чтобы внутри началась война. Мы не можем позволить всему развалиться, - очевидные вещи. Очевидные взгляды. Очевидные слова. - Что ты предлагаешь? – вполголоса произносит Хичоль, сипло, медленно выговаривая слова. - Коррекция. Простая коррекция, формальный допрос, и можешь забирать его, - Хичоль ничего не отвечает, рвано выдыхает, отворачивается к книжным полкам, поражаясь тому, как слова могут холодить воздух – здесь холодно, почему не работают батареи? А внутри пустота. Та же пустота, которая проникла в него так давно, так прочно пустив корни – а он и не заметил, уничтожая все миры, которые он создает один за другим. Зачем он только отпустил его одного? Как позволил уйти в тот вечер, ведь чувствовал же, уже тогда знал. Нужно было запереть его, и ничего бы не случилось. Нужно принимать решение – решение уже принято. Прости, братик. Это ради нас, ты ведь поймешь? Не простишь, я знаю. Все знаю. Хорошо, что ты ничего не вспомнишь. Ничего не будет печалить тебя. И мы вновь будем счастливы. Мы вновь будем. Будем. Непременно. И Кюхен, уже мысленно готовящий приказы, начиная негласную проверку – нужно укрепить позиции. Джун ненадежен – его сложно контролировать, но его любят люди – просто убрать нельзя. Да и Хичоль опасен, но здесь нужно осторожно – почти ювелирная работа, и если Йесон прав, то все может очень изящно и достаточно быстро закончиться. Только не стоит спешить. Пусть прочувствует. Пусть осознает все постепенно, пропитается ядом и закончит все сам. - Все в порядке, Кюхен. Где мне нужно расписаться? – вот и умница. Наконец, девочка добралась до дома своей матушки. «Матушка, отвори дверь» - сказала она. «Толкни ее. Она не заперта» - Ответил ей волк. - «Толкни и входи», но дверь не открывалась. Тогда девочка пролезла в дом через дыру. «Матушка, я очень хочу есть» - сказала она. «В шкафу есть мясо» - ответил ей волк. Это была плоть ее матери, которую он убил. На шкаф забрался большой кот и сказал: «Ты ешь плоть своей матери». «Матушка, на шкафу сидит кот, и он говорит, что я ем твою плоть» - сказала девочка. «Разумеется, он врет. Брось в кота туфлю, прогони обманщика». Девочка поела мяса и захотела пить. Отдел исполнения наказаний находится почти на выезде из города – серая коробка почти без окон за высоким забором. Угрюмый дежурный принимает документы, скрупулезно изучает их, поглядывая то на удостоверение Хичоля, то на него самого. А потом к нему выводят Джуна. Он совсем не радуется, видя брата, просто молча отворачивается. Конвой доводит его до машины, Хичоль задерживается, чтобы оформить документы. - Джун, - они одни, водитель на переднем сидении прячется за стеклом. – Ты расскажешь мне, что произошло? – тот позвякивает наручниками, кривится, пытается отвернуться – посмотри же на меня, посмотри, ну. Соври, скажи, что ты был не виноват, скажи, что все это – нелепая канцелярская ошибка, что я все неправильно понял. Просто скажи – молчит. - Ничего не случилось. - Вот значит как, - угрюмо цедит Хи. Внутри что-то сжимается, больно так, больно. Царапает пальто пальцами, там что-то жжется – Хичоль, ты ведь вернешь братика? Утыкается лбом в колени, зажимая уши руками, качается, словно маятник, проваливаясь, а провалившись – не может выбраться. Хоронит Мари на безымянном кладбище, прибивает кривой крест, неловко шепчет молитву, путая слова. Бежит к границе, как цепной пес, не спит ночами, ему чудится, что его находят и расстреливают. Измена. Джун предал его. Привел тех шавок в их дом, заставил бежать. Виновен. Виновен. Виновен. - После коррекции мозга будешь верно служить Родине и идеалам свободы, братец, - глухо говорит он, выпрямляясь, испытывая при этом гадкое удовольствие. - Коррекции? О чем ты говоришь? – темные глаза внезапно распахиваются и словно бы выцветают. – Не надо со мной этого делать. Лучше сразу убей, - Джун холодеет. - Это не больно. Просто уснешь, а проснешься нормальным, - в исступлении шепчет Хичоль, не глядя ему в глаза. Просто не может смотреть. Ведь он не виноват? Он тут ни при чем. Но почему-то выглядит именно так. А Джун все оцепенело смотрит на него, кривя губы. – До скорой встречи, братик, - Хичоль отстегивает наручники и выталкивает его из салона. – В медблок, - кивает конвою Хи, борясь со странным чувством потери – настоящего Джуна он больше не увидит, а тот оглядывается – смесь страха и удивления – удачный кадр. Прости, братик. *** Его сажают на жесткий стул. Заходит человек в белом халате. Грузные шаги, глаза подслеповато поблескивают за стеклами толстых очков, пока он изучает лежащие на столе бумаги, хмыкает, подходит к Джуну, затягивает сильнее ремешки – больно врезаются в кожу, мягкое прикосновение к щеке, Джун следит за каждым его движением с недобрым прищуром. А за окном нереально яркое, пронзительно голубое небо – пугающая глубина. Бледные тени облаков, ветер и шелест снега под шагами людей. Ему никак не удается понять, принять… как же так? Неужели, все это можно забыть? Как можно попрощаться, вот так - как, как он может сделать это?.. Ведь он не потеряет, нет-нет, Хичоль бы так не поступил с ним – ведь он брат, ведь он защитит – где ты, братец? Вернись, прости! Не хочу – судорогой по телу. Тонкие и нежные листья бамбука серебрятся на рассвете, камелия – бледно-розовая, ажурная – целая охапка в руках у Мина – и это? И это тоже исчезнет? Его губы мягкие, пахнет речной водой и сигаретами. Высокие шпили местного храма, раскатистый звон колоколов, седой священник с нитью четок, дающий им конфеты украдкой, соседская девчонка со смешными косичками, желающая ему удачи, машет, улыбается, пока их колонна не исчезает из виду. Тэен, вечера – персиковые косточки, одна укатилась, и они так и не нашли ее – и это тоже, да? Пожалуйста, пожалуйста. Жест рукой – кто-то надевает ему на голову металлическую конструкцию. Звучат голоса, выкрики, невнятный шепот, пробирающийся под кожу. Шаги позади, шаги перед ним, дрожь по телу – огромные шестеренки с острыми гранями вращаются, наматывая на себя яркие картинки ломающихся воспоминаний. Не хочу смотреть, не надо! Во рту привкус крови и дерево зажимов, глаза слезятся – их никак не выходит закрыть. Шестеренки все движутся, ломая, ломая, ломая, тихо воет на одной ноте. Уйдите, и голос, глубокий, пугающий, и человек без лица, который показывает картинку за картинкой, сиротливо говоря – это твоя жизнь. Моя? Твоя. Верность. Преданность. Покорность. Прими уже, а? Нельзя расслабляться, иначе шестеренки перемелют все. Нужно забыть, постараться спрятать, чтобы он не нашел. Модели истребителей, танки с мощными орудиями, его идолы с одинаковыми улыбками на картонных лицах – ты веришь им. Ты веришь в них. Вы вместе строите новый мир, понимаешь? Боретесь за идеалы свободы. Нет сожалений, враги народа – не люди. Убей. Убей их всех. Нет жалости. Нет. - Как тебя зовут? – из-за шестеренок появляется человек. Голова болит, тело продолжает подрагивать, губы онемели и не слушаются. - Джун, - всплывает в голове нужная мысль, которая тянет за собой длинную цепочку других очень умных и правильных мыслей. – Ким Джеджун. Достойный гражданин. - Как вы себя чувствуете? – ему дают стакан воды. Вода? Пьет – нужно пить. - Что я здесь делаю? – голос ниже, контролируя пики эмоций – эмоции ведут к мыслям, мысли – к преступлению. Он – идеальный офицер. Он не из таких. - Вы попали в перестрелку, господин Ким, но сейчас все в порядке, - в порядке? Это хорошо. Хорошо и приятно. К нему пытаются прикоснуться, уголок губ дергается – какое он имеет право прикасаться к гвардейскому офицеру, к помощнику министра внутренних дел, к ближнему другу их Идола? Встает на ноги, делает несколько шагов – эти мысли приятные, они состоят из цельных и очень красивых шестеренок. Прикосновение звучит холодным эхом, остается ощущением – лед и грязь на коже, гадко и больно, где-то там далеко-далеко, не с ним. Не ему. От таких размышлений становится тяжело дышать. Не надо, не стоит размышлять об этом. - Господин Ким, с ним все в порядке. Подпишите здесь, пожалуйста, и можете забирать, - голос врача меняется – раболепие, неприкрытое и наглое. Господин Ким – новые столбики имен и цифр, их слишком много, прикрывает глаза. - Джун, - тихо, так тихо, неуверенно или просто сипло? И голос, живой, пульсирующий. И прикосновение – теплый, этот человек теплый, странно, очень странно – ярко светит солнце. – Братик, ты как? – молчать. Открыть глаза – взгляд соскальзывает с лица, никак не хочет останавливаться на говорящем – только не отпускай, ладно? – Джун, сегодня вторник, ты помнишь? Тэен ждет тебя. Пойдем домой, пойдем? Домой? Новые ряды ассоциаций. Дом. Родина. Достойный гражданин. Нужно вернуться к работе. Тэен? Кто она? Ким Тэен – его сестра. И все опять хорошо. А брат – бледно-желтое слово в его воспоминаниях – придерживает его за руку, кивает, открывает дверь. Мысли опять разбегаются, никак не удается выловить ту самую, потерявшуюся. Тэен – эта девочка приходит с летом – обжигает горькими слезами, оставляет ему поцелуи на щеках, а ладошки маленькие, слабые – братик, я так переживала. Не уходи больше, пожалуйста. Обещаешь? Ведь пообещаешь, правда? На открытых плечах зелень сочной листвы – изумрудная же лента в волосах. Нежное цветочное платье уходит корнями в пушистую почву – деревце-Тэен. Она горчит лавандой по-зимнему и высыпает из подола платья с дюжину ароматных персиков. Сестра. Она теплая, потому что любит? А еще у него есть брат. У брата разбитые звезды в уголках глаз – не грусти, братик. Мы ведь здесь? Мы ведь рядом? Я никуда больше не уйду. Никогда. Я знаю. Ты ведь веришь мне, так ведь? Восприятие дробится, система ценностей, и без того смещенная, смещается окончательно. Хичоль постоянно пьян, пьян дешевым коньяком и дорогим кокаином – в таком состоянии он бывает не реже трех раз в неделю, когда они расслабляются с любимыми сослуживцами. Легко и весело, легко и весело быть высшим офицером молодой империи – мой капитан, не хотите еще? Хочу. Все мы хотим, но не этого, вроде бы. Господин Ким – два слова, но подтекст не выразить и дюжиной. Господин Ким – подчинение, власть, боль – выжжено клеймо на улыбчивом лице палача. «Бог с нами» - скалящийся волк на форме и вензеля на портсигаре. - Выпьете? – очередной предприниматель не прочь урвать еще немного денег, оторвать еще один совсем (не)скромный кусочек. - Да, пожалуй. После вашего последнего циркуляра я пью исключительно кофе с коньяком, но чаще – коньяк с кофе, - секретарша тонко улыбается, кивает, быстро выходит. Хичоль выпускает колечко дыма – еще один безликий день. А потом они с дорогим капитаном устраивают ночь длинных ножей, мило воркуя и разводя по укромным уголкам неугодных членов правительства. Помнится, тогда под шумок они удавили и парочку слишком втершихся в доверие к Чонсу – легко и весело быть высшим офицером молодой империи. И домой. Принося с собой талые сны и усталость. И мы вновь поджигали цветы и свечи, и нам вновь казалось, что этот вечер был наш, нам думалось, что, быть может, и мы будем вечны – пока горела вера. - Все в порядке, Джун. Все в порядке, - перебирая его волосы. Тэен уже спит, сжимая в руках куклу с глиняной головой. Да, все в порядке. – Ты просто немного запутался, понимаешь? Ты никогда не был предателем, просто так сложились обстоятельства, - ага. Превращает опять горечь в фантазии. Джуну холодно, что-то там внутри скребется, вибрирует тихо, нашептывая ему, шепча надорванно – болит голова и тошнит. - Не надо. Не расстраивайся, - цепляется за Хичоля. С ним в голову не лезут всякие глупости. С ним хорошо. И мысли ясные – мысли правильные. Я буду стараться, вот только… почему-то все не так? Интересно, сколько он еще так протянет? Прости, братишка, прости. - Тебе нужно отдохнуть. Засыпай, - хорошо - из-под копны спутанных волос. Засыпай, вот только в голове крутится причудливая вереница слов – «это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…» А еще была шаткая ассоциация, пока не единый слепок мыслей – причинно-следственная связь постоянно рвалась – но было, это "что-то" постоянно раздражающе часто попадалось на глаза – Тэен рассеяно поправляет свой красный плащ, повязывает новую ленту. - Что это? – спрашивает Джун, доставая с полки потертую книгу. На лице у сестренки появляется замкнутое выражение – и это тоже. Не так, выпадает из шаблона. - Я нашла эту книгу, - рвано поясняет она, быстро отворачивается. На обложке с отгрызенным краем – девочка в красной накидке прижимает к себе плетенную корзиночку – Тэен выстилает дно такой же плетеной газетной бумагой, сверху – живые цветы и шерстяной платок – не хочу, чтобы они погибли. - Куда ты? – покусывая губы, сиротливо застывая на пороге. - Я хочу погулять, братик. Меня уже ждут друзья. Я вернусь к обеду, - он кивает – Тэен часто ходит гулять, и нет в этом ничего необычного – она же ребенок, просто ребенок, так ведь? - Иди домой скорее, если замерзнешь, - напутствует он ее. Нужно сказать что-то еще, что-то очень важное, но ему нельзя беспокоиться, ему нельзя волноваться – брат расстроится. Вечером – планирование операции. Ворох бумаг, характеристики и подробная карта городской канализации, которую политические активисты используют как прикрытие. Нужно положить конец остаткам этих фанатиков и сделать это нужно как можно скорее. - Стрелять на поражение, - повторяется команда в динамиках, искаженная голосом рации, небольшие помехи на линии, вода в сапогах – Хичоль говорит, что ему нужно как можно быстрее вернуться к полевой работе. - Поохотимся на Красных Шапочек? – полушутливо толкает его локтем Юнхо, усмехаясь одними губами – в глазах что-то, отдаленно напоминающее страх. Джун вздергивает подбородок – страх ведет к трусости, трусость – к сомнениям, сомнения – к измене. Эти мысли четко и ровно выстраиваются в логические ряды в его сознании. Поохотимся. - Рассредоточиться, - звучит новая команда. Тихий плеск и шаги, прыгающий огонек фонариков и красноватое аварийное освещение – испарина и легкая дурнота. Стрелять на поражение. Они используют женщин и детей как посыльных – Красные Шапочки с подарками в корзинках. Убивайте без колебаний, иначе они убьют вас. Без сожалений. Без жалости. Они уже не люди, они стали животными – это их выбор. Кивок в пустоту. Есть. Оружие оттягивает плечо, Юнхо дышит едва слышно, до них долетает гулкое эхо – первые пули, первые вскрики, теперь в туннелях звучит причудливая какофония плеска и шумного дыхания – крысы разбегаются, пытаясь спрятаться в щелях. Куда же ты? Тень в конце коридора, исчезает за поворотом, Джун жестом приказывает следовать за ней, Юнхо кивает, двигаются слаженно и четко, как на тренировках. Невысокая фигурка в красной накидке, пытается бежать, держится за бок и неистово хватает сухими губами воздух, которого не хватает, замирает, прислушивается к звукам – погоня? Нет? Нужно идти, нужно – там лаз, потом – на поверхность, и она свободна. Ноги дрожат от усталости, пульс грохочет в ушах, к горлу подступает тошнота – страх, парализует, не дает сдвинуться с места, недостаточно быстро. Звериный крик, почти повисая на металлической решетке, которая оказалось запертой, бессильные попытки – дергает тяжелый замок – слезы бегут по щекам, сердце ухает куда-то в глубину, а там, за черными клетками, - сверкающий живой мир, протяни только руку – ветерок с поверхности, слышно гудки машин. Один. Сползает в воду, прижимая к себе подарок, трет пальцами щиплющие глаза – дыши, успокойся, все будет хорошо. Так правильно. Так нормально. Встает на ноги, ждет. Они, двое, идут за ней, серые призраки с масками на лицах. Два. Замирают рядом с ней, смотрят, наблюдают. Тот, что позади, говорит что-то – она никак не может разобрать – направляет на нее ствол, щелчок предохранителя, она вздрагивает, бледнеет. Три. - Почему? – бормочет Джун, когда она тянется к взрывчатке в своей корзиночке. - Вниз! – его сбивают с ног, больно, неудобно вывернута рука, Юнхо пытается накрыть собой, а девушка замирает – смесь страха и удивления, глазами умоляя - простите – кого? Ее? Их? Взрыв, пласты штукатурки, нечем дышать. Прикрывает глаза – ее взгляд, она сама – знакомо, смутно знакомо, так близко, но бесконечно далеко. Кто ты? - Почему ты не выстрелил? – бешеный взгляд Юнхо, халаты врачей, неодобрительное покачивание головами. - Почему вы не выстрелили? – кабинет без окон, проникновенный взгляд и доброжелательное, мягкое выражение лица. - Я не знаю, - совершенно честно, опять прикрывая глаза – страх и удивление – кто ты? Кто ты? Кто ты? - Вы что-то сказали? - Нет. - Почему ты не выстрелил, Джун? Что там случилось? – ты ведь тоже чувствуешь, что что-то не так? Хичоль пытливо смотрит, придвигается ближе – Джун качает головой – ему так хотелось рассчитывать на доверие. - Все хорошо, Хичоль. Наверное, мне еще рано было возвращаться к работе, - Хичоль кивает, покачивается на носках, цокает языком. Джуна укладывает на кровать Тэен, говорит, что теперь ему нужно много-много спать и есть конфеты и тогда, тогда он точно поправится. - Ты ведь расскажешь мне, если случится что-то серьезное? – Хичоль берет ее на руки, пронзительно смотрит – Джун вспоминает темные воды Японского моря, янтарные в свете солнца, когда ныряешь на глубину, и одергивает себя – он никогда не нырял в Японском море. Он никогда, никогда… и слов не хватает, чтобы сформулировать, озадачено замирает. - Да, обязательно, - фальшь в его голосе, почти незаметная, резанула тонкий слух скрипичным визгом, Хичоль растерянно и грустно улыбнулся, посмотрел на брата – ненастоящий, как и крошка Тэен, но зато теплый и материальный. - Давайте съездим куда-нибудь отдохнуть на пару дней? - Ура! – Тэен опять виснет у него на шее, тянет за волосы на затылке, смеется тихо, хихикает, а Джун хмыкает, вытягиваясь на кровати. Уютное купе, зеленая нитка гирлянды, морозные узоры по стеклу, Юна смеется, когда Донхэ ловит ее руку, стягивая перчатку зубами – у него в волосах снежинки и на ресницах тоже. Небольшой чемодан отправляется на верхнюю полку. - Холодно, - Тэен трет ладошки, дышит на них, Хичоль каждый раз усмехается, Джун сидит ровно, глядя в окно равнодушным взглядом. Приносят напитки и еще теплый пирог с изюмом, Тэен хватает кружку с горячим шоколадом, но сразу отдергивает руки – горячо, но так хочется - она чуть высовывает кончик языка от усердия и мешает шоколад ложечкой – валит густой пар. - Юна, тебе удобно? – Донхэ помогает ей достать шарф, тот самый, голубой, наматывает ей на шею. Юнг кивает, пьет гранатовый сок, задумчиво покусывая соломинку. Донхэ любезно скалится, делая замечание о погоде, затем – о выставке какого-то импрессиониста. Джун вяло отвечает, Хичоль раскладывает пасьянс. - Да что с тобой? – не выдерживает он, когда вечером они сидят в уютных креслах, вытянув ноги у камина. По лицу Джуна прыгают неровные тени, он страдальчески сводит брови – глубокие складки в уголках рта и на лбу. - Мне страшно, Хи. Мне просто страшно, - опять отворачивается к огню. На все последующие расспросы он лишь больше замыкается в себе. А на краю сознания бродит мысль, посыпает голову пеплом и, шатаясь, бредёт прочь. Он получает снежком в голову, затем – пару раз в спину, Юна с Хичолем прячутся на крыльце – он оказывается под обстрелом. Пока внимание нападающих отвлекается на более легкую мишень, Донхэ быстро сооружает небольшое укрепление, строго приказав Тэен готовить снаряды. Та отдает честь и вроде бы принимается за дело. В итоге – пять снежков и кривенький «ангел» на снегу. Джун уползает в кусты. Вечером они мокрые и уставшие. Юна переодевается, заплетает Тэен что-то сложное и болезненное, судя по сдавленным вскрикам. Хичоль с Донхэ колдуют над бутылками вина и курицей, Джун обнимает колено, отстраненно глядя в пол. Наконец-то ты не смотришь на него – сказал тогда Юнхо. Джун смолчал. Юно подошел к нему и легко, кончиками пальцев, коснулся его волос. Затем встал на колени и прильнул к его рукам – Джун отдернул руки, вздрогнул, вскакивая с дивана. Теперь его нет – Джун отчего-то побледнел и задрожал – о чем это ты? - Я люблю тебя. - Вот как? – злая усмешка, удар. – А так? - Люблю. Вновь бьет, наотмашь. У Юнхо течет кровь из носа и изо рта. - А так? - Люблю. Он бледнеет и снова, и снова наносит удары – ногами по ребрам, по почкам, по животу. - А так? - Люблю. Улыбается разбитыми губами, подползая ближе и обнимая его за ногу – получает еще, падает на пол, больше не пытаясь подняться. Джун брезгливо кривится, отходя в сторону – больно. Почему так больно? Закуривает, а в голове все крутится причудливая вереница слов – «И, любовью дыша, были оба детьми в королевстве приморской земли…» - Любишь, значит? И присутствие Хичоля почему-то не спасает. Родина была ненастоящая. Джун понимает это утром, когда они возвращаются домой. Колеса отбивают четкий ритм, Тэен сонно моргает, потирая глаза кулачками, Юна читает что-то. Хичоль и Донхэ в тамбуре – курят. А он смотрит в окно и видит радугу. Тройную радугу. «Ты знаешь, раньше некоторые люди верили, что радуга – к несчастью…» - прохладный мужской голос из глубин памяти. Мысль обрывается на середине и тут же забывается. Его Родина была не такая. Другие запахи, другие звуки, другие люди, другие города. А может, он понял это раньше, когда сидел в спальне наверху, а Хичоль растерянно потер лоб и продекламировал: «И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней, с незабвенной — с невестой — с любовью моей…» - «Рядом с ней распростерт я вдали, в саркофаге приморской земли» - закончил за него Джун. - Ты читал Эдгара По? – засмеялся тогда Хичоль. Нет, не читал. Им зачитывался Мин – но этого он, конечно, не сказал. Все состояло из лжи и предательства, и, глядя над раскинувшееся над ними небо, Джун заново вспоминал тот переливающийся мягкий цвет – коммелина у него в руках – сапфировые цветы, партия, митинги, забастовки, сестра – настоящая сестра – Мари с уставшими глазами, его семья, разрыв, казнь. Все словно было покрыто пылью, и Джун чувствовал разрывающий душу гнев за то, что его пытались лишить всего этого. И где-то далеко – смутное облегчение – его избавили от боли, но (не)милосердно не стерли память до конца. - Почему я не помню о тебе ничего до октября того года? – спросит он за ужином у Хичоля, а тот наврет ему что-то в ответ – очередная картонная история, которых у братца навалом. А Тэен притащит новую книжку, попросит помочь прочитать. Джун сначала попытается отмахнуться, но одернет себя – малышка не виновата, нельзя сваливать бессильный гнев на нее. И Хичоль… с Хичолем сложнее – но он был, был рядом, был живой и теплый, и в глазах у него жила постоянная тревога, не замечаемая Джуном раньше. Как у раненого зверя. Но это была ловушка. Очередная порция воспоминаний накрыла во время летучки. Он скомканно извинился и выскочил за дверь, затем долго блевал в туалете. Это он. Он сделал это со мной. Хичоль. Забрал. Сломал. Уничтожил. Страх и удивление. Дальше Джун не думает – слишком больно, и из этой боли есть только один выход, кажется, он всегда это знал. Возвращается домой. Тэен нет – опять гуляет где-то в своем красном плащике, подбитом мехом, и это хорошо. Хорошо, что Хичоль занят на работе. Хорошо, что Хичоль доверяет – не отобрал оружие. В 16:53 остановились часы. Ким Джеджун застрелился. *** - Тэен, что ты здесь делаешь? – Юри щурится, пытаясь понять, не обозналась ли она, разгоняет рукой облачко пара, зависшее рядом - холодно. От стены отделяется силуэт, дрожит, замерзла глупая, шмыгает красным носом, пряча руки в карманах. – Что случилось? Почему ты здесь? – в уголках глаз начинают собираться слезы, Тэен делает несколько поспешных неуклюжих шагов, цепляется за Юри. - Я так испугалась, - шепчет она на ухо женщине. Юри поглядывает на часики – уже слишком поздно. Ее ждет жених и кастрюлька горячего глинтвейна на двоих. – Хичоль не вернулся домой, а квартира заперта – не могу открыть дверь, - хнычет она. - Постой, как это не вернулся? Он уже давно уехал. Я должна была передать ему бумаги, но мне сказали, что он ушел сегодня раньше, - Юри озадачено хмурится. – Пойдем со мной, - тянет девочку в здание с жарко горящими окнами, крепко-крепко сжимая холодную ладошку в своей. Тэен смотрит вокруг загнанным зверьком, но ничего не говорит, кусает губы, стараясь не расплакаться. - Позови Донхэ, - просит Тэен, когда Юри заканчивает развешивать сырую одежду на батареях – батареи шипят и гудят утробно, а одна перчатка опять соскальзывает. Тэен греет руки над кружкой с чаем, от ее кожи поднимается едва заметный пар – замерзла, действительно замерзла. - Ну, я не знаю… если он еще в офисе, - идти к господину Ли ей не хотелось. Не то чтобы он пугал ее, просто… как-то неловко что ли? - Донхэ поможет. Он всегда помогает, - убежденно говорит Тэен, Юри вздыхает. Выполнять прихоти Тэен в круг ее обязанностей вроде как не входит, да и сегодня было слишком много работы – Тэен заглядывает ей в глаза, смотрит жалостливо. - Ну, ладно, - сдается Юри, сетуя на сегодняшний вечер – а ведь все так хорошо начиналось! В итоге Тэен остается ночевать в офисе. Юри часто заходит к ней, собрав в полуспящем здании с десяток цветных карандашей и принеся с собой стопку чистых и хрустящих листов. Затем просит Тэен помочь ей прибраться на столе – если поможешь мне сейчас, то у нас будет время приготовить блинчики с вареньем. Ты ведь любишь блинчики с вареньем? - Их все любят, - убежденно говорит Тэен. Вскоре Юри зовет ее на кухню – горит всего одна лампа, кажется, что помещение большое и пустое – здесь как-то грустно без привычной суеты и шипения чайника. Они едят блинчики – не очень вкусные, из магазина, а вот варенье сладкое – черника с сахаром, пьют чай. Юри много говорит, правда, шепотом, и много смеется, прикрывая рот ладошкой, Тэен помалкивает, поднимает тяжелый взгляд. - Тебе нужно отдохнуть, - укладывает ее в комнате отдыха, накрывает нашедшимся в шкафу шерстяным пледом – сотрудники часто остаются ночевать в конце квартала. Убирается на кухне, остается сидеть за столом с недопитой чашкой кофе – странная сегодня выдалась ночь. Донхэ поднимается наверх, пытается открыть квартиру ключом – благо, Хичоль так и не сменил замки – почему-то не выходит. Взламывает замок, входит в гостиную – там жестяное ведро и пепел на дне – обгорелые клочки бумаги. Входит в спальню. Хичоль лежит на кровати и прижимает к себе тело Джуна. Протяжный вопль. - Хичоль? – тот не отвечает, его глаза широко открыты и устремлены в потолок. Донхэ осторожно разжимает его пальцы, укладывает уже остывшее тело на кровати, бьет Хичоля по щекам. – Очнись! – трясет его. Хичоль закрывает глаза. - Он ушел, Донхэ. И он тоже. Это я убил его, - Донхэ обрывает жестко. - Никогда, слышишь, никогда не повторяй этих слов никому кроме меня, Хичоль. Ты понял? Посмотри мне в глаза! – Хичоль смотрит. - Да, понял. Что мне теперь делать, Донхэ? - Ничего. Пойдем, тебе необходимо успокоительное. Я позабочусь обо всех формальностях. Хичоль опять прижимает к себе Джуна, улыбается, напевает колыбельную. Донхэ качает головой. - Спасибо, Донхэ. Мне не нужно успокоительное. - Но… - Все в порядке, Донхэ. Все в порядке. - Хорошо. Я запру тебя. В таком состоянии тебе лучше не выходить. Не делай глупостей, ладно? Я скоро вернусь. Хичоль кивает, Донхэ действительно решает все основные вопросы. Йесону, правда, Хичоль разбивает нос, когда тот пытается подойти и выразить соболезнования, а Кюхена посылает. От Юны получает шоколадку с корицей и теплый вязаный шарф. Вечером шумиха улегается. Тэен ходит по пустым комнатам, будто ищет кого-то. - Что ты делаешь, Тэен? - Я ищу братика. Мы часто играли с ним в прятки. А сегодня он спрятался слишком хорошо, - она задумчивым взглядом обводит комнату, Хичоль ловит ее за руку, притягивает к себе, закрывая глаза. - Все будет хорошо, крошка. Все будет хорошо. А летом мы поедем в одно удивительное место. - Куда? – она поворачивается в его руках, щекотно говорит куда-то в шею. - В Сингапур. Он рисует блестящие фантомы осколками своих фантазий, говорит о сверкающих бухтах, о величественных храмах и о маковых полях – на моей памяти он всего раз так счастливо улыбался и плакал – осознавал перспективы, так сказать, а маки все колышутся на ветру. Хичоль и Донхэ идут за могильщиком, тот толкает тачку, на которой стоит гроб. Решили хоронить без помпы и почестей. Джуна укладывают в могилу родителей Хичоля – их родителей. Когда могильщик забрасывает могилу стылой землей, Хичоль сам ставит крест – третий – «Ким Джеджун» и две даты через черточку. Донхэ спрашивает: - Отвезти тебя домой? - Возвращайтесь без меня, Донхэ. Спасибо тебе за все. К могиле подходит одетая в черное Юна и кладет к подножию креста букет фиалок. Донхэ говорит: - Пойдем, - приобнимает Юну за плечи, они уходят. Хичоль слышит, как отъезжает машина, садится на землю у могилы, открывает бутылку. Позже возвращается Донхэ. Он трогает Хичоля за плечо. - Скоро стемнеет. Пора возвращаться домой. - Я не могу оставить его здесь одного ночью. Он боится темноты. - Хичоль, Джун уже ничего не боится. Пойдем, не нужно тебе здесь оставаться, - Хичоль встает, пристально смотрит на могилу. - Надо было дать ему уйти с Мином тогда. Я совершил смертельную ошибку, Донхэ, желая любой ценой оставить его рядом. Донхэ не отвечает, провожает его до дома и уходит. Хичоль находит на столе ужин, накрытый салфеткой – уже остыл, и Тэен, задремавшую на кресле у него в кабинете. Темные барашки волос на руке, согнутой в локте. Хичоль смотрит на нее некоторое время, берет одеяло Джуна и вновь уходит, заперев за собой дверь. Возвращается на кладбище, укрывает могилу одеялом, ложится рядом на землю. Утром его находит Донхэ. - Хичоль, пожалуйста, тебе нужно вернуться домой. - Все в порядке, Донхэ. Все в порядке. Он встает и бредёт прочь. Заканчивается январь. Они живут. Они идут куда-то – все чаще в утиль. Все разваливается, дерево напивается влагой и разбухает – больше не входит беззвучно в перекошенные рамы. Из сердца Хичоля выпала звезда. Возможно, ее подобрал кто-то, а быть может, лежит себе теперь где-нибудь, пылится под окном или под той же треногой с фикусом. Хичоль не знает. Ему нет до этого никакого дела – пропажи все равно не заметил. Он все чаще возвращается домой, а там Тэен – сидит совсем одна в каком-нибудь темном-темном углу, сидит и ждет чего-то, глядя в одну точку. Сначала он не обращает на это внимания – усмехается, щелкает ее по носу, а она расцветает пышными историями из немного стершихся снов или путается в сетях сказок, которые теперь читает запойно. Потом она перестает реагировать, больше не вздрагивает от простого щелчка. Сидит себе, глядя вперед – ломается вся в непонимающих улыбках, когда приходит в себя. Тэен замыкается в своих мыслях – это ее убежище, ее крепость. По вторникам сама ест персики, складывая косточки в высокую банку с широким горлышком. И поговорить не с кем. Хичоль опять не обращает внимания, отмахивается, зарывается в кипы документов – Кюхен уже достал всех своими проверками, Донхэ доводит до ручки приступами непонятных эмоций – Хичоль плавает между аптечной точностью и дорогим капитаном. Тэен приходит к нему в кабинет посреди ночи – он часто берет работу на дом – трет уставшие глаза кулачками, зевает, просится поспать у него, тот все чаще соглашается, почти привычно опуская часть с нотациями. Тэен строит замок из подушек, поднимает подвесные мосты, погружается в липкую полудрему, Хичоль приглушает свет, уже не работает, просто смотрит на фото – осталось всего одно, остальные Джун сжег – они втроем в парке, Тэен с охапкой горящих в лучах солнца листьев – странное было время – горькое. Кюхен опять критикует, Донхэ требует отчетов – ответов нет, господа. Среди нас – крыса. Постоянные утечки информации, планы операций летят коту под хвост, «где вы были прошлым вечером? Ага, хорошо. А кто может это подтвердить? Вот как? Досадно. Пройдемте с нами» - вежливо, тихо, без шума, а в газеты просачивается тонкий аромат слухов – очередная зачистка. Их этого круговорота повторений его вытаскивает женщина из прислуги – в синем платье с белой тесьмой. Ставит на стол поднос с чаем – я не просил – Хичоль удивленно приподнимает брови. - Простите, господин Ким. Я не хотела вас отвлекать, - она комкает подол, не поднимая взгляда. - Говорите, - он отхлебывает чая, снимает очки с переносицы. - Я беспокоюсь о молодой госпоже. Она часто запирается в комнате на ключ, хотя раньше так никогда не делала. Отказывается от еды, дерзит, потом уходит куда-то. Говорит, что ее ждут друзья, но я ни разу не видела их. Мне кажется, - добавляет она задумчиво, - мне кажется, что ей стало чего-то не хватать, чего-то очень важного. Хичоль тогда резко отставит чашку и выставит женщину из комнаты – она пережила потерю, мы оба пережили потерю. Конечно, ей страшно. Но с Тэен он так и не поговорит, ни в этот вечер, ни в следующий. Девочка поела мяса и захотела пить. «Матушка, мне хочется пить», - сказала она. «Выпей вина из кувшина», - ответил волк. Когда она напилась, прилетела птичка и села на дымовую трубу. «Ты пьешь кровь своей матери, - сказал она. – Это кровь твоей матери». «Матушка, птичка села на дымовую трубу и говорит, что я пью твою кровь». «Брось в нее свою накидку». Наевшись мяса и напившись крови, девочка повернулась к матери и сказала: «Матушка, я очень хочу спать». «Иди сюда, ляг, отдохни» Донхэ улыбался, лукаво и надменно, говорил голосом тихим, его губы были будто бы созданы для заносчивой и проказливой улыбки. - Разве ты не хочешь отомстить, дорогая? – а Юна дрожит. Сейчас его глаза похожи на ночное небо, далекое, холодное – не через линзы телескопа, и зрачки пульсируют, расширяясь, сокращаясь, а Юна лишь замирает и чувствует, как липкая холодная капля сползает по позвоночнику, а с таким трудом запихнутый в себя обед подступает к горлу. Гнусно. - Из-за этого человека мы чуть было не остались без нашей прекрасной госпожи, - вставляет глумливое замечание Хичоль и тоже улыбается – нагло, высокомерно, открыто, как всегда, если снимает зловещую маску палача. Бездушный электрический жар плавит тело – тонкие проводки подсоединены к нему – корчится на столе, срывая горло в звериных криках – Юна холодеет, пытается отойти назад, учащенно дыша, обхватывая себя руками. - Прекратите это, - выдавливает из себя, а Донхэ смеется, шутливо салютуя Хичолю – реплика Юнг остается без ответа. - Хорошо сказано, мой дорогой друг, - поправляя крепление проводка к паху бывшего сослуживца, а ныне - врага народа. Кто же знал, что расследование инцидента с Юнг позволит раскрыть крупный заговор? Безупречные формулировки, абсолютная верность идеалам и, что самое приятное, целям их режима. Руки в кожаных перчатках – скупые, хищные движения у Донхэ, небрежно-театральные – у Хичоля. За этими движениями чувствуется злость – она ослепительно сверкающая, а Юна ничего не может из себя выдавить, жалко дрожит и даже не пытается найти слов – нелепые, ненужные слова в происходящей сейчас ирреальности. Жутко. - Вы слабы, госпожа Ли. Наш дорогой капитан предоставил вам прекрасную возможность отомстить, а вы так неаккуратно замерли на пороге – станьте вон туда, оттуда лучший угол обзора, - снисходительно тянет Хичоль, а Юна не отвечает привычной колкостью, только сжимается еще больше, стараясь не смотреть – взгляд помимо воли соскальзывает. Хичоль переключает рубильник, выжидает нужное время, сверяясь с часами, затем склоняется ниже, ласково убирает со лба прилипшие пряди и почти нежно, воркуя, спрашивает про какого-то полковника. Донхэ листает пухлую серую папку, молча курит – в ней почерк Джеджуна и материалы допросов, если это можно так назвать – периодически поглядывая на ноющего человека с брезгливым любопытством. Юна смотрит на все это и четко понимает – больше его прикосновения не смогут отогнать ночной морок – они призовут его. - Не надо, Донхэ. Твой подарок меня не радует. И лучше я всю оставшуюся жизнь проведу жалким существом, слишком слабым, чтобы мучить беззащитных, - под конец фразы губы уже почти не дергаются и ей даже удается изобразить нечто вроде светского кивка усмехающемуся Хичолю. - Разумеется, - Донхэ белеет, подходит к Юне, серебряный набалдашник черной трости больно упирается в подбородок. – Ведь тебе так плохо со мной живется… наверное, ты расстроилась, что выжила тогда, а, дорогая? Или что меня нигде не убило – шальная пуля, знаешь ли. - Что? – голос срывается, а происходящий кошмар закручивается в новый виток. Донхэ с застывшим от ярости лицом смотрит на нее, и трость давит все сильнее. – Ты совсем свихнулся от своих наркотиков? - Соглашайся, соглашайся со всем, Юна, - смеется Хичоль. – Пока наш дорогой капитан не забился в очередном припадке бешенства. Очередном – Донхэ внезапно отпускает ее и вглядывается в пустоту. Из теней выходит пес – огромный черный – тоже смотрит, взгляд стылый, рычит, скалится. - Иногда, - его глаза теряют всякое выражение. – Я так люблю Родину, что становится невыносимо. - Вы – моя Родина, мой дорогой капитан! – прижимает руку к груди Хичоль, но Донхэ не отвечает – смотрит, как он улыбается, кивает – бескровными губами шепчет – давай же, - и тоже смотрит. А Юна сползает на пол, закрывает глаза, сжимает голову ладошками – к горлу подступает желчь, когда Хичоль предлагает попробовать что-нибудь еще – а то наш гость как-то заскучал. Не скули! - Что его ждет? – спрашивает Юна. - Расстрел, - усмехается Донхэ, а Хичоль добавляет, указывая на папку: - Очередной блядский заговор. - Давайте уйдем? Посидим дома, вы выпьете, позовем Кюхена, - она встает, руки висят безжизненными плетями. - Ты иди, дорогая, а мы еще немного пообщаемся, - все это время она не смотрела в лицо мужчины, а тут опустила взгляд – мука и молчаливая просьба, которой нельзя отказать. - Можно?.. – робко протягивает руку к портупее Донхэ. И тот кладёт ей в ладонь пистолет – тяжелый, холодный, а Хичоль становится позади, сжимает ее запястье и легонько – загривок – боишься, что я выстрелю в тебя или нашего капитана? Юна сглатывает, поднимает глаза на Донхэ, но тот лишь спокойно наблюдает, высокомерно усмехаясь. Хичоль пальцами впивается в нее, холодная испарина на лбу и между лопатками, а потом выстрел – целясь в сердце распростертого мужчины, больше не думая. На белом теле распускается алый бутон в узорах кровоподтеков и синяков. Юна роняет на пол пистолет, вырывается из жестких рук и уходит вверх по бесконечным лестницам, чтобы затем выйти на улицу – ее встречает охрана, которая вернет ее в поместье, где можно будет наглотаться снотворного и забыться. - Промазала, - сокрушенно качает головой Хичоль. Мужчина хрипло дышит. - Мало практики, - бросает Донхэ, крутя револьвер в руках. - Джун, - едва слышно шепчет Хичоль, перебирая взмокшие пряди. Волосы умирающего темно-медные, слипшиеся от крови, но сейчас они вдруг показались ему слишком черными, и подумалось, он ведь не видел, как умер Джун, и не знает, как это больно – умирать. И что все это совершенно бессмысленно, и нет в этом ничего веселого. - Не сходи с ума, - роняет Донхэ. Почти не целится – под ладонями маленький фонтанчик крови. - Что ты творишь? – рычит Хичоль, отшатываясь. - Может нам действительно стоит развеяться? Не поможет – это он и говорит дорогому капитану, а еще добавляет, что как только они расстанутся – ну, с Юной, - пусть он сообщит ему непременно – такой шикарный момент. Бедная, растерянная Юна, которая, возможно, собирается наложить на себя руки – ей может потребоваться поддержка, моральная, конечно, только моральная на данном этапе, а может и не только. - Ты сейчас о моей жене говоришь? – оскалившись, уточнит Донхэ и уйдет прочь, но слишком поспешно. В тот вечер шел снег, он падал за окном густыми частыми хлопьями, которые становились все пушистее и пушистее. Незатейливые старые домики вдоль таких же скромных улочек – все засыпано белым, и ни звука. Было настолько тихо, что Хичоль различал едва заметное гудение воздуха в трубах и посапывание Тэен с облюбованного дивана. А затем – негромкий стук. Отрывается от чтения, осматривается вокруг – повторилось. Подходит к окну. - Эй! Хичоль! – сквозь подмерзшую раму – знакомый голос. Открывает форточку, пытаясь разглядеть полуночника – Донхэ, такой же белый, как и все вокруг, стоит под окнами с новым снежком в руках, смотрит снизу вверх. - Заходи, - Хичоль захлопывает форточку, ветер еще некоторое время бродит по комнате, заунывно завывая. – Что ты здесь делаешь? - спрашивает, дает Донхэ полотенце и включает обогреватель на полную мощность. Донхэ весь мокрый и холодный настолько, что, кажется, сейчас обледенеет. Ни слова о том, как холодно на улице или тепло дома, молча снимает мокрые носки, на щеках яркий румянец, на губах хаотично мелькает улыбка. - Кофе? Прости, ничего крепче нет – я стараюсь не пить, - Донхэ кивает. – Держи, - протягивает горячую чашку, Донхэ не перестает улыбаться, делает маленькие глотки – горько, и сахар здесь не поможет. – Что случилось все-таки? – любопытствует Хичоль. - Юна в больнице. Ты опять оказался прав, - глухо говорит он. Смотрит в окно, говорит шепотом. Его слова странным образом растворяются, и начинает казаться, что можно услышать, как за окном кружит снег. Снежинки водят белые хороводы по ту сторону запотевшего стекла, все вокруг сияет каким-то бледным светом. - Что произошло? - Ты знал, что она была беременна? Вот и я не знал. Приняла большую дозу хинина, как только вернулась в поместье, у нее сильное отравление, она очень слаба, врачи опасаются… - голос замирает, Донхэ замирает, замирает мир в этом белоснежном кружении. – Произошел выкидыш. Йесон сказал, что одной госпитализацией не отделаться, ей нужно лечение и долгая терапия, простыми нейролептиками и антидепрессантами сделают только хуже. Как только ее состояние станет стабильным, ее переведут в психиатрическую клинику. Он запретил мне появляться. Сказал, что ей станет только хуже. Проходит еще час – Донхэ так ничего и не добавляет. Хичоль ни о чем не думает, оцепенело сидит, будто ожидает чего-то – рассвет никак не наступает. Вскоре Донхэ встает и начинает собираться домой. Хичоль его не останавливает, выходит проводить. - Снова пошел снег, - говорит Хичоль, зябко поводит плечами. - Ага. Завтра опять наметет сугробы, - судя по голосу, Донхэ это совершенно не волновало. Хичоль смотрел на его профиль, на отросшие слишком волосы, на стиснутые в линию губы. Снегопад был по-настоящему поразительным, снежинки хаотично летали перед глазами, будто танцевали. Улица перед домом под покровом темноты и снега – едва различаешь ее. - Не сходи с ума, - Донхэ кивает, его улыбка как те снежинки – появляется и вновь уносится куда-то. Достает из кармана ярко красные перчатки, натягивает их – Юна подарила, но это можно не уточнять. - Все в порядке, так ведь? – его голос хрусталем звенит в ночи, а воздух настолько холодный, что возникает ощущение, что в кожу впиваются десятки игл. - Да. Конечно, - словно дождавшись тех самых, очень нужных слов, Донхэ машет рукой на прощание и растворяется за стеной снега. Хичоль возвращается домой. На полу в прихожей – Тэен, кремовая ночная рубашка, красный плащик, отороченный мехом, босые ноги. Сидит, глядя в одну точку, не двигается и дышит едва заметно. У Хичоля то ли руки тряслись, то ли сердце. Встряхнул ее легонько – голова безжизненно упала на грудь, волосы закрыли лицо – будто бы спит. Спит не одну вечность подряд. - Проснись, а? – жалко. Как он жалок. Тэен бы может и ответила бы, но не смогла, только смотрела своими детскими глазами – небо-море. А Хичолю стало очень и очень грустно. Тэен не проснулась в то утро, Тэен не проснулась и в обед – молоко совсем остыло, мед золотился на донышке – никак не растворится. Вечером приехал Йесон, отодвинул Хичоля в сторону и захлопнул дверь у того перед носом. Хичоль уселся на полу, совсем как Тэен в это утро, и так и остался сидеть, не замечая ничего вокруг. Его солнце сломалось и погасло. Кому оно нужно теперь такое, а? Мне нужно. Потом Йесон все объяснит, почти силой заставит выпить какую-то горькую гадость и объяснит по второму кругу, потом любезно продублирует для опоздавшего немного Кюхена. И Хичоль вроде бы услышит, даже поймет что-то, но принять уже не сможет. Его Тэен – ложь, неправда, мираж, живая фантазия, которую кто-то подарил ему, обернув красной оберточной бумагой и повязав золотой лентой. Его Тэен никогда не было, не было Ким Тэен и все. Поэтому так быстро и сломалась. Детская психика не выдержала – ей дали две противоречивые установки: любить и заботиться, а затем – предавать. Она выносила секретные планы из кабинета Хичоля, она подслушивала разговоры – не понимала, конечно, как живой диктофон или передатчик данных, не более. - Хичоль, ты, наверное, и раньше замечал, что в последнее время программа ее действий начала давать сбои?- замечал, а как же, замечал. Только ничего не делал. – Такая тонкая работа! – а она лежала на подушках, глядя в потолок своими детскими глазами – небо-море. Тэен села в маленькую лодочку и уплыла далеко-далеко, как в ее сказках. - Проще ее убить. Она уже не вернется к жизни. Все что можно было, я из нее уже вытянул, - Йесон показывает кассету, улыбается, возбужденно блестя глазами. Кюхен вслух размышляет о том, на кого бы повесить «убийство» обоих Кимов, Донхэ один молчит и ждет решения Хичоля. - Мы прогуляемся, - наконец, говорит Хичоль. Кюхен пытается возразить, Донхэ жестом приказывает ему заткнуться. Недалеко от их дома есть небольшой парк – Хичоль несет свой крест с запада на восток. Тэен сплетена из сна, легкая, невесомая – Хичоль засыпал и сплетал из нее браслет, а выходил почти канат. Когда-то ее душа надорвано говорила – нет, но так и не смогла сбежать. Скоро наступит рассвет – он подарит миру ложь, а Хичоль отходит в тень. Он все боялся ее обнять, сделать больнее, чем когда-то. Но звезды еще мерцали – было прохладно. Она стояла почти сама, пошатываясь на тонких ногах-веточках, стояла среди мертвой воды – деревце-Тэен, проросшая косточка, а в карманах – сухие ветви, а в сердце – сухоцвет. Жаль, что человеком он так и не стал – ему не хватало чего-то, чего-то очень важного – потерялось и не нашлось. Он не человек, он – зверь, который хотел бросить стаю и уйти к людям, вот только волк, даже если он захочет жить среди людей, никогда не станет человеком. Нужно поставить точку в сказке о звере, связавшемся с людьми. Тэен поднимает глаза, взгляд из-под толщи воды, перекаты голоса – мягкий и нежный, как отголосок сна: - Девочка разделась и подошла к кровати, - Хичоль вздрагивает, пытается отстраниться. - На ней в странной позе лежала ее мать. Лицо матери закрывал капюшон. «Матушка, какие у тебя большие уши…» - он вздрагивает, рвано дышит. - «Матушка, какие у тебя большие глаза…» - оружие дрожит в его руках. - «Матушка, какие у тебя большие когти…» - уверенность тает, как те радуги в высоком небе. - «Матушка, какие у тебя большие зубы…» - он почти воет, она слишком живо плачет. Одинокий выстрел, ее короткий вздох. Она выскальзывает из рук Хичоля и падает на землю – страх и удивление – так просто. Лежит, будто уснула – красивая кукла. - И тогда волк съел Красную Шапочку, - ставит Донхэ точку в этой истории, убирая свой пистолет. Хичоль так и не выстрелил. *** Мы искали океан – я и моя маленькая принцесса – Тэен и Хичоль, Хичоль и Тэен – шут и маленькая королева, королева-дитя. Бесконечное путешествие по мглистым дорогам, тихо шуршит асфальт, рассыпаясь облачками дыма, как поземка клубится, закручиваясь в мягкие спирали. Бесконечно долгое, выматывающее путешествие по чреву огромного кита, к чьему небу были криво приклеены звезды. Его принцесса спит, как она спала и час, и два до того. Если бы она бодрствовала, она бы непременно согрела его улыбкой и попыталась зажечь свечу, к их дымному хвосту добавился бы еще один – тоненький, сизый, он щекотал бы небо кита острыми коготками, пока бы тот не выдержал и не чихнул бы, выплевывая их ко всем чертям в открытое море. А пока они едут, бесконечно долго едут, вглядываясь в пустоту, пока пустота не начинает вглядываться в них. Люди с гарпунами преследуют его мысли. Они хотят проткнуть худое еле дышащее тело остриями пик, насадить его на ржавые крюки и бросить на том берегу, где совсем нет воздуха. Он останется там и будет смотреть на отваливающееся пластами небо и выпадающие ржавыми гвоздиками звезды, а его принцесса не будет. Когда видишь ее в первый раз, может показаться, что знаешь о ней все. Мягкое, обволакивающее чувство, ощущение крошечных ладоней на своей коже, ее запах, ее смех, ее улыбки, ее пальчики в твоих волосах. Ложась в кровать после долгого дня по чужим норам, чувствуя, как она недовольно сопит, укладывая рядом свою подушку, шелестит одеялом и сворачивается в комочек у тебя под боком – маленький, пульсирующий отголосками жизни комочек. Маленький кусочек солнышка, которое разбили неаккуратные злые люди. Солнышко село в лодку и уплыло далеко-далеко. Туда, где среди медленного движения холодных вод тонут разбившиеся звезды. Давай уплывем вместе, а? А потом оказалось, что солнышка у нее за пазухой и не было вовсе, так она говорила, так она смеялась, с оглушающим почти звуком хлопая в ладоши – череда выстрелов. И теперь смотришь в ее лицо и понимаешь – глупышка, было, конечно, было. Я не мог ошибаться. Я видел. Я действительно видел свет. Или хотел видеть. Путешествие от плотных щетин, заменяющих киту зубы, сквозь мощные челюсти, отплевываясь от попавшей в рот воды – соленая, соленый океан, который они ищут, а может, просто и его слезы соленые? Потом вниз по глотке, по мягкой глотке, в которой вязнут узкие слишком шины. Она спит, ни разу не шелохнулась, как он ее и оставил. Прячет личико под барашками волос, тихо шевелящимися и задорно подскакивающими – и можно поверить, что это она нечаянно двигается во сне, ищет подушку, хочет натянуть одеяло до макушки, и нет, мерная вибрация мотора здесь совсем ни при чем. Так хочется верить. Но подушки нет – кожаное холодное сидение строгого черного цвета, которое постепенно всасывает ее – зыбкие топи. Нет и одеяла – красный плащ, отороченный мехом, высокий ворот, цепляясь за острые пики ее плеч, кулачки под ее щекой, оглядываясь каждый раз, до рези в глазах всматриваясь, пока не поймешь, что кит перевернулся на спину, лежит себе на мглистом дне и тоже вглядывается – звезды видно и сквозь толщу мерцающей воды, где вспыхивают фейерверки водорослей – синеватый колдовской свет, и распускаются невиданные цветы – рыхлые тела меланхоличных медуз. Они едут по ухабистому хребту. У его принцессы начали синеть губы. Стал ли я настоящим человеком? Можно бесконечно долго повторять этот вопрос. Можно выйти из машины хлопнув дверцей, можно разбить стекла и станцевать на них вальс, можно, конечно, можно. Под ногами – влажноватый, теплый песок, а океана все нет. Они нагоняют его каждый раз почти-почти, еле-еле поспевая, а он вновь отдаляется, не может теперь стереть глубокие борозды тяжелых шагов, линии ломкие, костлявые, пересеченные гладкими камнями и бледными скелетами рыб. Его Тэен больше не проснется, на красном не видно красного. К (не)счастью. Что я натворил? Зачем? Я не знаю. Теперь уже ничего не знаю. Почему? Раньше я был уверен в ответе, теперь у меня нет ответов, у меня нет нужных для вас слов. Так просто было. - Так вот как живут настоящие люди? – они строят дома, они покупают красивые вещи, они пытаются заполучить семью. Они делают это и даже улыбаются. И я делал. Остальные платили слишком высокую цену. Юна, Донхэ, Джун, и даже крошка Тэен. Что теперь говорить? Лучше помолчим. Тихо. Чшш, задуй свечу. Глаза устали, песок набился в рот, горло воспалилось. Кожа его принцессы золотится – (почти) как живая. Хичоль и Тэен, Тэен и Хичоль - шут и маленькая королева, королева-дитя. Они отправляются искать океан вместе - океан давно пересох.