Смутные дни

В первые несколько часов жизни на изнанке картина мира не то чтобы ломается. Она просто значительно дополняется. Изнанка, оказывается, внешне практически не отличается от лицевой: более серые оттенки, а в остальном всё так же. Что же касается внутренних ощущений… На изнанке что-то давит сверху. Прижимает к поверхности, затрудняет дыхание, заставляет то и дело потирать левую сторону груди – место, где находится сердце. Поэтому первые несколько часов Чужестранец чувствует себя сваренным в кипятке, ничего не соображающим. Постепенно сознание проясняется, и он – для начала – оглядывает помещение, в котором оказался. Квартира. Самая обычная квартира, с комнатой и кухней. И вот как раз в кухне он сейчас сидит… ощущая на себе чей-то пристальный взгляд. Чужестранец поворачивает голову. Ожидать иного было глупо: это, разумеется, Часовщик. Смотрит спокойно и в то же время… дико? пугающе? с насмешкой? Да всё сразу. – Очнулся? – интересуется он. – Не совсем, – признаётся Чужестранец. – Пытаюсь осознать всё свалившееся. Пальто он умудрился снять, равно как и шарф: вон, висят в прихожей. И когда успел? Шляпы, кажется, вовсе не было: на крышу не брал, а после неё занимался исключительно изнаночными делами, ни о чём больше не думая. Это, конечно, печально – но в нынешней ли ситуации сожалеть о шляпе? Чужестранец поднимается и осторожно, как бы спрашивая разрешения, направляется в комнату. Часовщик молча идёт следом. Комната серая, отталкивающая. Чёрные шторы на окнах, заваленный чем-то стол. А потом в сознание прорывается беспорядочное щёлканье механизмов. Чужестранец останавливается шагах в трёх от порога. На стене напротив висит не меньше десятка карманных часов: с крышками и без, на разномастных цепочках. А если вспомнить разговор… Неужели каждые часы – убитый? Чужестранец, нахмурившись, считает их количество. Тринадцать. Ровно тринадцать мертвецов. – Это… – Он замолкает, не зная, как лучше сказать. – Да. – Часовщик подходит ближе. – Тринадцать убитых человек – вернее, их часы. – А зачем ты их собираешь? – Зачем? – На его лице возникает полубезумная улыбка. – В них заключён предсмертный страх первого ночного встречного – для меня это лучшая музыка из всей существующей. Чужестранец прислушивается, но для него тиканье часов звучит обычным тиканьем. Видимо, разницу замечают лишь те, кто живёт на изнанке. Либо лишь сам Часовщик. А не потому ли его прозвали Часовщиком – за фетишистскую любовь к этим дополнительным человеческим сердцам? Но спросить об этом Чужестранец не решается. По правую руку обнаруживается зеркало – во весь рост. И это, кажется, то самое зеркало, через которое можно пройти на лицевую. При попытке вспомнить о процессе прохода к горлу подкатывает тошнота и мысли спутываются в клубок. А может, это от простого голода: сколько часов назад он ел? – У тебя есть чай? Хотя… всё-таки лучше кофе. – Само собой, – кивает Часовщик. – Пойду поставлю воду; можешь осмотреться, но не трогай ничего, кроме книг. Напротив зеркала оказывается шкаф из тёмного дерева. Две средние полки заставлены книгами в мрачных обложках. Судя по слою пыли, их давно не брали. Кроме, разве что, этой. Чужестранец вытягивает крайнюю книгу в бордовой обложке без названия, открывает в случайном месте. У пожелтелой страницы загнут уголок – значит, читали как раз здесь. «Ритуал возвращения к жизни человека, убитого путём повреждения часов. Для его свершения необходимы все до единого детали, на которые распался убитый; сердце, которое станет сердцем убитого; часы, которые станут часами убитого (лучше использовать его же часы, если имеется возможность привести их в рабочее состояние; в ином случае необходимы новые часы, желательно никому до этого не принадлежавшие; в случае их принадлежности кому-либо необходимо удалить остаточную энергию предыдущего владельца, для этого см. "Ритуал очищения часов от энергии владельца"). Для присоединения часов после свершения данного ритуала см. "Ритуал присоединения часов к живому человеку". Для дальнейшей замены сердца часами, находящимися в рабочем состоянии, см. "Ритуал замены сердца часами, находящимися в рабочем состоянии". В первую очередь необходимо вернуть телу человеческий облик. Распределите детали по ровной поверхности приблизительно на высоту роста убитого, как если бы он находился в лежачем состоянии. Занесите рабочую руку…» Чужестранец захлопывает книгу. Прочитанное оставляет странное ощущение, будто подсмотрел кусок чьей-то жизни. Впрочем, ведь если Часовщик кого-то оживлял, он действовал именно так: распределял детали по ровной поверхности и… – Чайник вскипел. – Лёгкий на помине, он появляется так бесшумно, что Чужестранец чувствует себя застигнутым на месте преступления и едва не отскакивает от шкафа. Но, ничем не выдавая испуга, спокойно склоняет голову: – Благодарю. Перед тем как уйти на кухню вслед за Часовщиком, он открывает первую страницу этой книги. «Магические ритуалы: теория и практика» – гласит название. У тех, что стоят на полках, заголовки не менее специфические: «Основы теневой магии», «Специфика обращения с тенями», «Механизмы высшего порядка». Понятно, для кого они предназначаются. Возможно, ему, обладающему какими-никакими, а всё же магическими способностями, книги тоже могли бы что-то дать. Но лучше не рисковать. Пока Чужестранец, обжигаясь, пьёт кофе в попытке немного встряхнуться, Часовщик делает бутерброды с сыром и с каким-то издевательски-заботливым выражением лица предлагает ему. – Не волнуйся, человеческого мяса там нет; впрочем, там вообще нет мяса, это же хлеб и сыр. – Позволь уточнить, – Чужестранец отставляет кружку, – ты действительно каннибал или это выдумки для устрашения? – Не-ет, – ухмыляется Часовщик, – это правда, которая устрашает ещё больше выдумок. Но тебе и твоим друзьям ничего не грозит: я не трогаю знакомых, за исключением совсем особых случаев. – Понятно, – вздыхает Чужестранец. Впрочем, он давал себе слово больше ничему не удивляться. Ну неужели после всех неожиданных приключений его способна выбить из колеи встреча с каннибалом? И хотя вопрос был риторический, Чужестранец сам себе отвечает: «Разумеется, нет» – и берёт бутерброд. Отравы можно не бояться: в этом нет смысла, – а есть всё-таки хочется. Мысли более-менее проясняются, и Чужестранец снова принимается осматривать квартиру. Часовщик ходит за ним по пятам – и вовсе не от недоверия. Во взгляде его читается страстное желание вцепиться в плечи несуществующими когтями и не отпускать ни на мгновение. Чужестранцу от этого не по себе. Он пытается не глядеть, отворачивается, но куда там: взгляд настолько неприятен, что парадоксально притягивает. – Ну что ты на меня так смотришь? – Ничего, ничего, – усмехается Часовщик. – Ты только учти, что у меня всего один диван. Разложить, конечно, можно, но спать придётся вместе, – и он сопровождает это такой злорадной улыбкой, что Чужестранец думает вообще не ложиться. Никогда. Однако чем ближе к позднему вечеру, тем больше наваливается усталость. Чужестранец практически засыпает на ходу, несмотря на выпитый кофе, и это вынуждает его согласиться с Часовщиком. – Хорошо, спать будем вместе. Надеюсь, что за ночь ты со мной ничего не сотворишь. – Не переживай: душить не стану, непристойности предлагать тоже. Тихий-мирный сон, не более того. И правда, он не дышит в затылок, не пытается разговорить. Просто засыпает, тоже измотанный и уставший. Вопреки привычке вставать на рассвете, Чужестранец спит до полудня – да и тогда просыпается с неохотой. Выходит на кухню, сонно щурится в полумраке: шторы почти не пропускают солнечный свет. – На плите горячая вода, – вместо приветствия бросает Часовщик, – чай-кофе в шкафу. Чужестранец поворачивается, мимоходом бросает взгляд на дальнее окно – и застывает. На окне, завернувшись в длинный конец шторы, сидит крылатый парень – на первый взгляд практически Мотылёк, только более серый, как и все на изнанке. И волосы у него чёрные, и крылья куда более птичьи, чем... мотыльчиные. Но сходство всё же есть. – Ты кто? – спрашивает Чужестранец, хоть и знает, что такой вопрос звучит невежливо. – Птиц, – негромко отзывается парень и бесшумной тенью стекает с подоконника. Впрочем, он не уходит, просто перебирается ближе, на окно, возле которого стоит стол. – Ты призрак? – В какой-то момент Чужестранец осознал, что способен отличать не-живых от прочих людей, несмотря на внешнее сходство. При взгляде на них что-то дёргается внутри: «Неправильно, так не должно быть». Вот и этот крылатый кажется неуместным. – Призрак. – В голоса Птица слышится лёгкое удивление. – Это мой слуга, – вмешивается Часовщик, – и ученик. Чужестранец молча заваривает чай и садится на табуретку. Сейчас его интересует не история их встречи, а кое-что другое. – Я всё-таки надеюсь на объяснение. – Какое объяснение? – По улыбке Часовщика ясно, что он всё понимает, просто не признаётся. – Зачем я тебе понадобился? В обмен на жизнь Марты можно было потребовать чего угодно. Но ты сказал: «Я хочу и могу увести». Могу – увёл шантажом. А хочу – зачем? Часовщик глядит ему в глаза. С полминуты Чужестранец выдерживает этот взгляд, как бы ни хотелось отвернуться. И когда кажется, что вот он, очередной проигрыш в «гляделки», Часовщик усмехается: – Объяснение проще простого. Ты – совсем не изнаночный, светлый-светлый, с иными мыслями, иной энергией. И эта чуждость влечёт, как наркотик, пьянит и туманит разум. Хочется обладать тобой – и, как видишь, я обладаю. – Я бы не назвал это обладанием, – качает головой Чужестранец. – Что бы ты ни делал и ни говорил, я могу оспорить это, поступить по-своему. Свобода выбора, знаешь ли. – Тебе так кажется, – спокойно отвечает Часовщик. – Я могу заставить тебя сделать что угодно – ведь есть те, кто остался на лицевой... те, кто крайне тебе дорог. Манипуляция, знаешь ли. Чужестранец опускает голову и сжимает стакан с чаем. Часовщик абсолютно прав. Ради жизни и благополучия тех, что остались на другой стороне города, он пойдёт на всё – даже на убийство, если придётся. А не убить ли Часовщика? Тут и жизнь, и благополучие, и больше мешаться никто не будет. Взять хотя бы этот кухонный нож и… Да попробуй его убить – того, кто уже тринадцатерых прикончил. И Птиц наверняка вступится, как положено верному слуге и ученику. Проигрышная затея. – И что же тебе нужно? – В данный момент – ничего. Наслаждайся жизнью... насколько можешь. А дальше посмотрим. – На освобождение могу не надеяться? – Именно так. Одна-единственная неудача ещё ни о чём не говорит. Чужестранец решает попробовать снова – но позже, выждав момент поудобнее, подобрав разумные аргументы. А пока – наслаждаться жизнью, значит? И он, всегда предпочитавший отмалчиваться, начинает разговор первым. – Птиц? Чем ты вообще занимаешься? У того в глазах читается неподдельное изумление. Кажется, будто с ним никогда не говорили и он теперь не знает, как себя вести. Часовщик неожиданно поднимается: – Не буду вам мешать, – и уходит в комнату. Птиц, осмелев, соскальзывает с подоконника и садится на табуретку. С минуту, правда, он растерянно блуждает взглядом по полу, но потом точно приходит в себя и усмехается: – Сейчас – служу господину и учусь убивать. Раньше... Много чего было раньше. Он пытается казаться безжалостным и опасным – это видно по чуть прищуренным глазам, по гнусной ухмылке. Но в то мгновение, пока он сидел на окне, никем не замечаемый, он был одинок и даже немного напуган. И что это на тебя нашло, Чужестранец? Знатоком человеческих – и призрачных – душ заделался? «Да нет, куда мне, просто догадки», – качает он головой и спрашивает: – Что было раньше? – Раньше я жил. С родителями, конечно. Изучал медицину – под контролем отца – и теневую магию – уже самостоятельно. Первое до сих пор применяю на практике, а второе... Когда я стал призраком, то необходимость в оживлении тени отпала: сам могу проникнуть куда угодно. Разве что в лавку её послать: меня-то не видят, а тень – дело обыкновенное. – И как ты это делаешь? – любопытствует Чужестранец. Птиц приотодвигает штору, впуская в кухню свет. На полу возникает крылатая тень, чёрная-пречёрная, кажется, чернее, чем тени на лицевой. Птиц что-то шепчет одними губами, протягивает руку – и тень, оторвавшись от ног, поднимается с пола. – Вот так. К счастью, она полностью в моей власти. А свободная тень – это уже не так весело. Тень – чёрный силуэт, вполне человеческий, объёмный, – стоит, ожидая приказа. Птиц оборачивается к Чужестранцу: ну что, мол, поглядел? – и командует: – Место! Тень опускается на пол и вновь становится тенью. Птиц задёргивает штору и возвращается на табуретку. – При желании, – с некой гордостью и превосходством замечает он, – я могу чью угодно тень поднять, даже твою. И не только поднять: запереть, утащить себе... собрать странную коллекцию. Чужестранец представляет, как его тень оказывается прикованной к… ну например, к стене. Одинокая, лишённая хозяина, запертая в неволе. И хотя глупо испытывать к тени какие-то чувства, он успел привыкнуть и привязаться к ней – за практически тридцать лет-то. – Надеюсь, ты не будешь этого делать? – Не буду, – обещает Птиц. – Я просто играю и проверяю свои знания. Можно воспользоваться моментом: разговор, кажется, более-менее складывается – и расспросить об их знакомстве с Часовщиком. Встреча с такими последствиями вряд ли была совершенно случайной. Но Часовщик в тот момент весьма недобро на него покосился: только не лезь, мол, не в своё дело. Подробности могут оказаться не самыми приятными. Поэтому он просто находит спички и снова ставит чайник. Птиц достаёт из шкафа что-то завёрнутое в серую бумагу. Оглядывается на Чужестранца: – Хочешь шоколада? Не утверждаю, правда, что тебе понравится: он довольно специфический. – Давай, – пожимает плечами тот. И насыпает в кружку кофе: почему-то здесь, на изнанке, этот напиток нравится ему куда больше любимого чая. Шоколад и правда специфический – отдаёт пеплом и какими-то травами. Но отвращения это, как ни странно, не вызывает. Изнанке – изнаночный шоколад и изнаночный кофе, всё правильно. Поскольку заняться больше нечем, Чужестранец уходит в комнату. Часовщик, увлечённый своими делами, на мгновение отворачивается от стола, но ничего не говорит. Чужестранец ложится на диван и молча созерцает потолок – обшарпанный и серый. И в этой квартире ему предстоит торчать остаток жизни? Подождите, помимо квартиры есть целый город, целый неизведанный город со своими домами и улицами. Почему бы не прогуляться? – Ты отпустишь меня? – Куда? – настораживается Часовщик. – Наружу. В город. Посмотреть окрестности. – Да кто ж тебя держит? Гуляй на здоровье, только не выделяйся сильно и не заблудись. Я, конечно, тебя отыщу; но куда веселее будет, если тебя отыщет кто-нибудь другой. Кто-нибудь из тех, что терпеть не могут лицевых. – Чудесно, – поднимается Чужестранец. – Тогда покажи мне, как отпирается входная дверь. Было глупо ожидать, что город будет самым обычным городом: изнанка – это практически другой мир. Чужестранец старается не выделяться, а потому почти не вертит головой. Но насмотреться странностей можно и без этого. Скрежет загадочных шестерёнок – под землёй они, что ли? Механическая рука среди домов – и для чего нужна? Огромное количество паромобилей, мелькающие бесхозные тени, серые люди, мрачное небо... И солнце. Несмотря на вечерний час, оно и не думает клониться к горизонту. Впрочем, нет, дело может быть вовсе не в изнанке или какой-то магии. Если город – северный, то сейчас, летом, здесь царит полярный день: светло круглые сутки. Кажется, понятно, зачем Часовщику такие плотные шторы. А воздух здесь даже не отдаёт чем-то изнаночным, спокойный и прохладный. Да и если присмотреться, не так уж страшен город: хоть и дикий, но довольно уютный. И пыльная лента дорог снова стелется под ноги... Как бы эгоистично это ни звучало, но здесь вполне можно остаться хоть на всю жизнь. Люди, кажется, не замечают его лицевовости: идут как и шли, даже встретившись глазами. Чужестранец перестаёт напряжённо коситься на прохожих и просто шагает по улицам, уверенный в своей безопасности. Но чей-то взгляд, острый, как нож, ощутимо задевает висок. Мимо проходит человек, смутно знакомый. Совсем недавно его видел, но когда и где? Веет от него злобой и хищностью – пожалуй, хлеще чем от Часовщика. Поэтому Чужестранец с облегчением выдыхает, когда полузнакомец исчезает из поля зрения. А в следующую секунду горла касается холодное лезвие. – Мне кажется, – шепчут сзади, – сопротивляться в данном случае бесполезно. Вот тебе и «куда веселее». Вот тебе и уверенность в безопасности. Но главное – не паниковать и не дёргаться. – Согласен, – спокойно отвечает Чужестранец. – Сопротивляться я не буду, но можно объяснить, что всё это значит? Лезвие убирают. Вперёд шагает... всё тот же полузнакомец. Крепко берёт за плечо и тянет за собой: пойдём, мол. – Ты светлая сторона Часовщика, оказавшаяся здесь, понятное дело, не по своей воле. Поэтому стоит свистнуть – и Часовщик примчится. А он мой враг, мне ли упускать случай с ним поквитаться? – Никуда он не примчится, – возражает Чужестранец, втайне, впрочем, надеясь на такое спасение. – И вообще... А ты кто такой? Он усмехается. – Я довольно известен на лицевой, мы даже не раз пересекались на улицах. Расс Къяррэ; правда, не к твоим услугам... Красный шарф. Чужестранец останавливается. Так вот где он его видел! Только вчера с крыши – ну точно же! И эти серые волосы, и этот плащ, и походка странная… Надо же было так влипнуть! Но раз оказался лицом к лицу, почему бы не задать пару вопросов? – Ты иди, не останавливайся, – кивает Расс. – А то могу подумать, что это попытка сопротивления. – Что ты делаешь со своими жёнами? Он вновь демонстрирует нож – с многозначительным взглядом. Чужестранец покорно возобновляет шаг, но не отводит глаза. С минуту они идут молча – и весьма неторопливо. Для постороннего это вполне сойдёт за прогулку с каким-нибудь хорошим другом. Да уж, хороший друг тебе попался, Чужестранец. – С чего ты взял, что я с ними что-то делаю? – Конечно, они все были тяжело больны, – язвительно отвечает Чужестранец. – Не отнекивайся и не сочиняй. – И ты уверен, что сейчас я выложу тебе всю правду? – усмехается Расс. – А впрочем... Тебе всё равно никто не поверит. – Он молчит ещё несколько секунд и гадко улыбается: – Я приношу их в жертву. Правильный ритуал даёт мощный всплеск энергии – совершенно свободной и никому не нужной, бери и пользуйся. Чужестранец холодеет и едва не сбивается с шага. Теперь он до конца своей жизни обязан Часовщику, хоть тот и утащил Марту из личных мотивов. Кто знает, состоись свадьба – и она могла быть уже мертва. И не верь после этого, что всё происходит к лучшему. – Вот и пришли. – Расс останавливается. Много, должно быть, у него денег, раз живёт в отдельном доме. Впрочем, на лицевой часто упоминали, что он едва ли не богатейший человек в городе. Да и Марту хотели за него отдать по той же причине: деньги, деньги, деньги. Дом, правда, небольшой и довольно невзрачный, но к чему привлекать лишнее внимание? Расс отпускает Чужестранца: видимо, понимает, что тот никуда не денется, – отпирает совершенно чёрную дверь и кивает: заходи. Прихожая в доме совсем небольшая, буквально два шага – и ты уже в кухне. Раздеться Расс не предлагает, ведёт через весь дом, сразу в комнату. Стол, стулья, желтоватые шторы. На одной из стен – почему-то изображение чёрной птицы, кажется, ворона. Нарисовано прямо на бежевой краске, а выглядит так, будто выжжено. Расс косится на него и подходит к тумбе невдалеке от окна. – Думаю, ни у меня, ни у тебя нет желания тратить время на разговоры. Посему – кратко объясняю ситуацию. И дай-ка свяжу: ты всё-таки мой пленник. Чужестранец протягивает руки, и жёсткая верёвка обвивается вкруг кистей. Теперь он точно ничего не сможет сделать; впрочем, а что он мог? – Как я уже говорил, Часовщик слишком дорожит тобой, чтобы просто так отпустить. Значит, тебя можно на что-нибудь обменять, что-нибудь выторговать. Я дам ему знать, что ты у меня, и он незамедлительно явится. – А если не явится? – не удерживается Чужестранец. Расс улыбается с нехорошим блеском в жутких чёрных глазах. От этой улыбки пробирает дрожь и накатывает волна слабости: будто хлебнули не меньше половины жизненных сил. – Тем хуже для тебя. «При чём тут я? Я не имею над ним власти, не способен повлиять или уговорить». – Но спорить, конечно, бессмысленно. Остаётся надеяться, что он и вправду дико нужен Часовщику, что его слова о сумасшедшем влечении не были просто словами. Расс тем временем открывает какую-то дверь в стене и оборачивается с лёгкой улыбкой: – А теперь, будь так добр, позволь запереть тебя в кладовой – на всякий случай. И выражения-то какие выбирает: «будь так добр», «позволь». Точно в гости пригласил, а не в плен поймал. – У меня есть выбор? – хмыкает Чужестранец. В кладовой пыльно и темно. Узкая полоса света из-под двери даёт возможность разглядеть старый портфель, какие-то пальто и куртки, обувь. Занимает это всё не так уж много пространства, поэтому места здесь предостаточно – с одной стороны. А с другой – катастрофически мало. Чужестранец расхаживает туда-сюда: два шага вперёд, уткнуться лбом в стену, развернуться, снова два шага и снова стена. Оказываться запертым в кладовой ему ещё не приходилось. Был мешок, пахнущий землёй; была захлопнувшаяся за спиной тюремная решётка. А вот кладовая – ни разу. Вот тебе и новый опыт. Слышно, как Расс нетерпеливо выстукивает какой-то ритм. Часовщик не торопится приходить. «Я же говорил!» – хочется воскликнуть Чужестранцу. Но он молчит и надеется. Потому что умирать – а та улыбка предвещала не что иное, как смерть, – совсем не хочется: ещё столько не пережито, столько не увидено. И Мотылька жалко: куда он? Разве что к Марте. Раздаётся стук в дверь – подчёркнуто спокойный. Расс бурчит что-то вроде: «Наконец-то» – и идёт открывать. Чужестранец, затихнув, прислушивается. – Здравствуй, Часовщик. – Здравствуй, Расс. Я пришёл забрать то, что принадлежит мне. Они проходят в комнату, и разговор становится слышнее. Чужестранец тихо опускается на пол и прислоняется к стене. – Не будем забывать, – ядовито усмехается Расс, – что мы с тобой враги. Следовательно, просто так я тебе ничего не отдам. – А «сложно так» отдашь? Чего ты хочешь? Обмена? Жертвы? Воцаряется молчание: они будто уснули. Чужестранец напрягает слух, но не различает даже шёпота. Может, перешли на беззвучное общение? – Жертва, – наконец выдыхает Расс, – это было бы интересно. Кстати говоря, с неделю назад прямо со свадьбы утащили мою невесту. Ты случайно не знаешь, кто бы это мог быть? – Не имею ни малейшего понятия, – совершенно равнодушным тоном отвечает Часовщик. – А что, ты хотел бы увидеть его труп? Или надеешься, что я разыщу девушку? Чужестранец замирает, даже дышать перестаёт. А ну как Расс уцепится за какое-нибудь из этих предложений? – Что ты, интересуюсь из чистого любопытства, – ухмылка у него, должно быть, самая гадостная. – Я предлагаю тебе поединок. – Поединок? – уточняет Часовщик. – Прямо здесь и сейчас? Чем драться будем? – Могли бы магией, но наша специализация различается, а это будет нечестно. Поэтому как насчёт обыкновенного холодного оружия вроде ножей? – Прекрасно, – соглашается Часовщик. – Поединок. На ножах. Здесь и сейчас. Судя по шороху ткани, он сбрасывает пальто – а Расс, наверное, снимает плащ. Драться без верхней одежды всяко удобнее. Чужестранец закрывает глаза: так лучше выходит сосредоточиться на слуховых ощущениях – и пытается размять затёкшие кисти рук. Расс не пощадил его, когда затягивал верёвку. Слышны только дыхание и звуки борьбы: шаги, взмахи ножом, лязг столкнувшихся лезвий. Ни единого слова. Невозможно сказать, кто одерживает верх. Мысли, говорят, материальны: о чём думаешь, то и случится. Но не представлять себе худший исход не получается. Что будет, если победит Расс? Он ведь не отпустит, не позволит уйти на все четыре стороны. Поймает-таки Марту, приволочёт Птица, как бы тот ни сопротивлялся. Может, и Мотылька вытащит: он его видел, наверняка запомнил. А потом? Принесёт в жертву, как и собирался? Четыре всплеска силы – несказанное могущество. Жить-то как хочется, даже словами не передать. Надо действовать – да что он может сделать, с трудом шевеля связанными руками? Только ногами отпинываться да кусаться. И оружия-то здесь никакого нет: ни швабры, ни какой-нибудь палки. Безвыходное положение. Изнаночная энергетика, сгущая краски, сдавливает грудь: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться, точно на пороге смерти, – но через мгновение отпускает. Слышится стук – кажется, упал чей-то нож. На мгновение в комнате повисает тишина. Потом – снова звук падения, какой-то шум, болезненное шипение сквозь зубы. И кто-то – вернее, уже чьё-то тело – валится на пол. Вновь мгновения пугающей тишины. Звенят ключи. Оставшийся в живых хрипло смеётся и подходит к кладовой. Чужестранец, сглотнув, поднимается, отходит к противоположной стене и не сводит глаз с двери. Расс ни слова не сказал про кладовую. Значит, тот, кто идёт сюда… Ключ со скрежетом поворачивается в замке. В кладовую проникает неожиданно яркий свет, заставляет сощуриться – и увидеть лишь тёмные очертания вошедшего. Томительную секунду спустя знакомый голос язвительно интересуется: – Ну что, прогулялся? – Как я рад тебя видеть, – искренне выдыхает Чужестранец и подходит ближе. – Не поверишь, и я тебя, – кивает Часовщик и зажатым в руке ножом перерезает верёвку. Комната будто не изменилась: стол и стулья на своих местах, стены вроде тоже в порядке. Если бы не тело и не лужа крови под ним, никто бы и не сказал, что здесь произошла драка. Часовщик бесцеремонно отрезает полосу ткани от шторы и обматывает кровоточащее запястье. Спину он держит неестественно прямо. Чужестранец приглядывается: рубашка липнет к длинной ране чуть ниже лопаток. А в общем-то он цел и невредим... в отличие от Расса. Этот, кажется, убит ударом в сердце; да и на груди порядочная рана. Правда, на мгновение чудится, что он делает вдох. Чужестранец почти минуту смотрит не моргая: нет, совершенно неподвижен. Да и сложно оставаться живым при потере такого количества крови. Кисти рук постепенно «оттаивают». Чужестранец морщится: до чего неприятно! – и, вспомнив, признаётся: – Я тебе до конца жизни обязан. Дважды. – За что? – удивлённо оборачивается Часовщик, оттирающий лезвие ножа всё той же шторой. – Ты спас Марту от верной гибели. А теперь ещё и меня. – Глупости: в обоих случаях я преследовал личные мотивы, а спасение вышло случайно. – С Мартой – возможно. Но сейчас-то... – Если тебе так угодно, – усмехается Часовщик, – пусть это будет плата за твоё сердце. А теперь пойдём-ка отсюда: я жутко устал. Но перед тем как покинуть дом, он опускается на корточки возле тела и вытаскивает из кармана Расса часы – ещё один элемент в коллекцию. Они идут в полном молчании. Часовщик периодически морщится, когда грубая ткань пальто задевает свежую рану, и знакомым жестом потирает висок. Чужестранец чувствует себя виноватым. С другой стороны, всё закончилось хорошо: Расс Къяррэ мёртв, Марте больше не грозит замужество с ним и принесение в жертву – как и многим другим девушкам. Да и Часовщик расквитался с врагом, причём почти бескровно. Впрочем, правой рукой – с повреждённым запястьем – он едва шевелит. Чужестранец ловит себя на мысли: «Лишь бы ничего серьёзного» – и поражается: ну а ему-то какое дело? Давай-давай. К Мотыльку привязался, в Марту влюбился. Теперь ещё Часовщику начни сопереживать и про Птица не забудь. «Не забуду, – огрызается Чужестранец и передёргивает плечами: – Что за ерунда?» У подъезда Часовщик устало выдыхает и пару секунд стоит, закрыв глаза: видать, силы совсем оставили. А идти-то на пятый этаж. Не упадёт ли? И что тогда – волочь вверх? Но Часовщик, неожиданно быстро, сам доходит до дверей и сам отпирает квартиру. Птиц послушной тенью выскальзывает ему навстречу. – Господин? – Птиц, мне снова нужны твои знания в области медицины. Но зато, – он усмехается, – Расс Къяррэ мёртв. – Это хорошо, – соглашается Птиц и исчезает в кухне. Чужестранец снимает пальто, развязывает шарф. И – неожиданно для самого себя – проходит следом за Птицем, забирается на подоконник, откинув шторы, прижимается к холодному стеклу. От пережитого побаливает голова. Ужасно хочется спать. Насыщенный день выдался, ничего не скажешь. Если и остальные дни будут такими же, он скоро… – Я бы не спал на подоконнике: свалиться можешь. Чужестранец открывает глаза и потирает затёкшую шею. Кухня пустует, только Птиц стоит рядом. Выходит, он всё-таки задремал, как ни пытался удержать внимание. – Постель уже разложена, можешь идти в комнату, – кивает крылатый. – А где спишь ты? – Когда где. На подоконнике, было пару раз и на полу. Обычно – вместе с господином, на диване. – Я, выходит, занимаю твоё место? Он пожимает плечами. – Занимай, пожалуйста, мне без разницы, я где угодно могу спать. – Познакомить бы тебя с Мотыльком, – с тоской вздыхает Чужестранец. – Он мог спать даже на табуретке. – Может, однажды и… Кто знает, кто знает. Птиц забирается на освободившийся подоконник и укрывается шторой. Чужестранец кивает ему: вроде «Спокойной ночи» – и тихо проходит в комнату. Часовщик спит; а если и не спит, то просто лежит не шевелясь, погружённый в мысли. Чужестранец опускается рядом и зарывается лицом в подушку. Смутные они, дни на изнанке. Дымно-туманные, выбивающие землю из-под ног, окутывающие тревожным ветром. Остаётся надеяться, что дальше потечёт спокойная и размеренная жизнь, к которой он успел немного привыкнуть. Финальным аккордом напряжённого дня становится полуразмытый сон, где Расс щурится-скалится и перетекает из человеческого облика в облик чёрного ворона, а Часовщик – со змеиным хвостом – пытается его задушить. «А им подходит», – думает Чужестранец и просыпается, толком не отдохнув. Часы показывают шесть утра. На кухне холодно. Чужестранец отодвигает одну из штор, надеясь вместе со светом впустить немного тепла. Помимо чая-кофе в шкафу обнаруживаются яблоки, и он завтракает, чувствуя себя вконец обнаглевшим. Решивший составить компанию Птиц сонно пьёт молоко и жуёт печенье. Сейчас он особенно похож на Мотылька: такой же растрёпанный и безобидный. Часовщик выходит из комнаты и недовольно щурится. – Кто раздвинул шторы? – Солнечный свет не смертелен, – возражает Чужестранец. – Не смертелен, но неприятен. Кухня снова погружается в серость. Птиц освобождает табуретку и ускользает на подоконник. Все движения у него выходят плавные и бесшумные. Так-то, конечно, удобнее подкрадываться и убивать. – Вчера был весьма удачный день. – Часовщик греет руки о стакан кофе. – Я наконец-то покончил с главным врагом и могу претендовать на основную часть магического поля. – Что? – переспрашивает Чужестранец. С понятием магического поля он сталкивался мимоходом и даже не старался вникнуть. Часовщик задумывается. – Ну, над городом есть магическое поле, созданное из чисто природной силы и энергетических потоков жителей. Оно не то чтобы имеет конец, просто постепенно иссякает: оттуда черпают энергию для ритуалов и прочих вещей. Потом, конечно, наполняется обратно, но не так быстро. Чем больше в городе сильных магов, тем быстрее иссякает поле. И чем меньше жителей, тем – опять же – быстрее тратится энергия. На этот город и нас двоих: меня и Къяррэ – хватало с лихвой; отсюда и вражда. – А теперь Къяррэ мёртв и ты можешь наслаждаться превосходством, – кивает Чужестранец. Отпивает кофе, думает ещё несколько секунд и решается: – А может, всё-таки отпустишь домой? Часовщик удивлённо поднимает брови: как, мол, у тебя наглости хватает? – Мы, кажется, обсудили это вчера и даже пришли к вполне ясному ответу: «Нет». Я прав? – Но послушай, если я буду постоянно мелькать перед глазами, то рано или поздно приемся, как бы сильно тебя ни тянуло. А если буду жить на лицевой и... И мы, например, будем видеться – тогда, когда захочешь. Ты сможешь приходить и творить со мной что угодно, – он осекается и прикусывает язык, но промелькнувшие в мыслях слова уже сказаны. Губы Часовщика расплываются в недоброй улыбке. – Приходить и творить что угодно, говоришь? Заманчивое предложение. Чужестранец, мысленно кляня себя за неосторожность, кивает. И, опомнившись, добавляет: – Но Марту и Мотылька ты не тронешь ни за что. Часовщик изучающе разглядывает его – тем самым пристальным взглядом. И медленно отвечает: – В чём-то ты прав: постоянное присутствие может надоесть; а периодические встречи будут только поддерживать интерес. Я согласен: можешь идти. Чужестранец успевает пожалеть о сказанном. Но, в конце концов, если всё взвесить: подумаешь, встречи! Зато дома, рядом с Мартой и Мотыльком. Правда, быстрое согласие Часовщика настораживает. Уж не задумал ли чего? Наивно полагать, что у него просто настроение оказалось хорошим. Может, сейчас хмыкнет: «Куда это ты собрался? Я всего-навсего пошутил, а ты уже и поверил?» Но пока Часовщик ничем не вызывает подозрения: провожает до зеркала и открывает проход. Вернее, как раз этим он подозрение и вызывает: такой великодушный, такой согласный. Дело нечисто. На прощание он лишь похлопывает Чужестранца по плечу и, наклонившись, шепчет в самое ухо: – До встречи – думаю, до скорой. И от этого обещания по спине пробегает дрожь. Процесс прохода, на этот раз вполне осязаемый и запоминающийся, вызывает лёгкую тошноту и головокружение, будто продержали час на солнцепёке, а потом протёрли сознание грубой тканью. К такому вообще можно привыкнуть? Или со временем уже не замечаешь? Стоит Чужестранцу выйти из зеркала, к нему бросается Мотылёк. Заключает в объятия и счастливо шепчет: – Вернулся. Живой. Теперь всё будет замечательно!