Колесо о ста спицах

      Дни мелькали, будто неприютные полустанки за окном поезда. С хлебом и солдатскими щами Фёдор приносил удушливые вести. Арестовали Бухарина, смешного диснеевского Бухарина, с которым был так дружен Ильич, взяли прямо на пленуме, и теперь человек-мультфильм томился во внутренней тюрьме Лубянки, в двух шагах от кабинета Бокия. К концу марта отмучился Ягода – так Эйхманс и выразился, хотя, казалось бы, мытарства бывшего наркома только-только начались. Вот Янечку ещё не тронули, ещё тлели над Кремлём его закопчённые самоцветные звёзды.       Страх мертвил. Глотая пищу, моясь над тазом и соскребая с лица трупную щетину, Глеб торопился поскорее вернуться туда, где есть что-то кроме. За эти месяцы он покинул затвор лишь раз – когда Оксану выписали из больницы. В зелёных городских сумерках вся семья собралась у парадного подъезда, с двух сторон укрытого ризалитами от буйных ветров. Оксана тепло прощалась с доктором и сёстрами, утопая в белокрылых объятиях. Кто-то подошёл к Бокию сзади, он развернулся и чуть не вышиб большую коробку из рук уже знакомого франтоватого силача.       - От товарища Ежова, - грузин ткнул Глеба коробкой в грудь. – Тут не сахарин, тут лучше. Наша разработка.       Внутри оказался торт – огромный нежный замок из крема и бисквита.       - И вкусно, и грустно, - призналась Оксана за чаем у Москвиных. – Люди старались, такую красоту делали только ради того, чтобы пришли дураки с ложками, всё разломали и съели.       - А не съедят, так мухи засидят, ещё хуже, - добавила озорная круглая мама Соня, противница всякого рода меланхолии, чей задор Бокий по-прежнему тихо и прохладно любил.       - Вот-вот. Торт – это как жизнь.       Ковыряя свой кусок, Глеб невольно призадумался об участи тортов в мире его мечты. Можно ли сделать их вечными, чтобы они никогда не портились, а бисквитные стены и витые кремовые башенки тут же поднимались из руин после очередного налёта прожорливых дураков? Ну и чушь лезет в голову… Ты только не грусти, Оксана, улыбнись.       Страницу 937 Глеб вынул из стопки и прятал в нательном белье, словно капсулу яда. Приближаясь к ней, он всё больше мучился нерешительностью: как бы ни манила награда, всё-таки ему предстояло шагнуть в свой личный ад. Там, конечно же, будет запах крови, свежей и застарелой, проникающий в ноздри даже сквозь кокаиновый отёк, и никто из убитых больше не возродится ни в одном из миров, - а чем ещё можно пытать чекиста-дезертира, сбежавшего в книги, пока другие из блевни, ссанины, кровавой пены лепили новую безоблачную эру?       И всё же другого пути не было. Ещё до революции Бокию довелось беседовать с недавно отбывшим ссылку Бердяевым. Один его парадокс накрепко засел в памяти: ад на самом деле – для праведников, там они искупают грехи человечества, облегчают людские муки. А может, и вовсе нет разницы между адом и раем, если в душе живёт сострадание… С жестоким рассудком, с грязной совестью Глеб едва ли годился на роль искупителя, но ведь на то и существует подвиг, чтобы очиститься раз и навсегда. Другие его всю жизнь ищут и не находят, а тут вот он – достань да разверни.       Время на исходе – чувствовал Бокий, когда смотрел в окно на плотный ряд чёрных «воронков» у глухой стены напротив. Их даже не загоняли в гараж, а за лобовыми стёклами виднелись неподвижные игрушечные фигурки спящих шофёров. Каждую минуту их жутковатое забытьё мог прервать очередной вызов: аресты пошли волной. Иногда во дворе метались тени, но машины оставались на местах: это брали кого-то из своих, лубянских.       Дойти бы до судьбоносной страницы своим чередом, чтобы не сразу в омут с головой, как бедняга Неверов, а плавно, постепенно, как и положено в оккультном искусстве. Да какие уж теперь правила, это осенью казалось, что вечность впереди, а сейчас успеть бы хоть что-нибудь. Хотя бы Ежова обнадёжить – мол, был на том свете, видел синих чертей, велели тебе передать: пошёл в жопу, Коля.       Про Ежова Эйхманс рассказывал неохотно. У маленького наркома вконец сорвало тормоза. Война с антисоветским подпольем приняла для него личный оборот: экспертиза нашла в его кабинете следы ртути. Правда ли его пытались отравить, или кто-то из ближнего круга решил сыграть на его мнительности, Фёдор не знал, но в любом случае дело пахло керосином. НКВД бросили вызов, и Ежов обязан был на него ответить.       Пока в кабинете меняли паркет и мебель, Николай то пропадал в Кремле, то спускался в подвалы к троглодитам-колольщикам, а то вдруг, пьяный в дупель, устраивал кому-нибудь внезапную проверку, больше похожую на репетицию допроса. Бумаги после его набегов собирали по всему полу, а кое-кому пришлось даже увёртываться от ударов крохотного кулачка.       - Он тут к тебе ломился, хотел поглазеть на твой сиреневый трупик, – с нервным смешком сообщил однажды Эйхманс, ненецким клинком нарезая Глебову четвертушку бородинского. Ровно, красиво, твёрдой рукой, хоть и взвинчен был, – сам-то Бокий даже в безмятежные дни кромсал, как собака зубами, сожрать поскорее да забыть. – Хорошо, один, без дружков, я его спровадил по-тихому. Вот только надолго ли?       Глеб живо представил прежнего Ежова, как он топчется в своих неудобных сапожках с высокими каблуками перед закрытой дверью и растерянно, беспомощно матерится.       - Фёдор, ну зачем?! Он же всё-таки нарком, не какой-нибудь Барченко!       - Зачем, зачем… Ну не мог я пустить его к тебе, понимаешь? Барченко-то просто жулик, а этот - ёбнутый вдребезги, попробуй разбери, что ему в башку стукнуло.       - Эх, Федька, подвёл ты нас под подозрение… Ножом хоть не махал?       - Махал, а как же! – с честной и глупой миной, от которой защемило сердце, ответил Эйхманс. – Я такой: день насмарку, если никого не почикал.       Бокий перегнулся через стол и порывисто обнял его за короткую шею, рискуя напороться на лезвие, которым Фёдор для пущей выразительности выписывал в воздухе разбойничьи вензеля. В этом неловком положении они надолго замерли, тихо, бесслёзно горюя об ускользающей жизни.       Пробираясь через дебри слов в чужие миры, Бокий уже знал, кого увидит, когда проснётся. Так и вышло.       - Твою заразу-мать, ты чо, дрыхнешь?! – раздалось над самым ухом. Глеба от души встряхнули за шиворот и ущипнули за нос прокуренными пальцами.       Потусторонний пейзаж осыпался дождём цветных квадратиков. На фоне этой пёстрой завесы Глеб увидел что-то длинное, угловатое, словно сколоченное из обрезков чёрной фанеры, и не сразу сообразил, что это его рука, заслоняющая лицо. Сбоку маячила другая фанерная тень, и, окончательно придя в себя, Бокий разглядел в ней Ежова.       Без ремня, в расстёгнутой гимнастёрке, с оголёнными ключицами в красных пятнах засосов – нижняя рубаха тоже где-то потерялась – Николай тяжело привалился бедром к подлокотнику кресла. Глаза у него были совсем дурные, губы капризно дёргались, водкой изо рта разило так, словно она заменяла ему слюну. Похоже, он даже не заметил, что Глеб не дышит.       - Какой вы сегодня неласковый, товарищ железный нарком. Поцеловали бы, чем за нос-то хватать, - Бокий искал во взгляде Ежова привычное беззлобное озорство и не находил.       - Это я ещё с тобой сама нежность, - отозвался тот. – Поцеловать его, ишь. А в жопу не лизнуть? Нас тут враги со всех сторон обложили, а он решил в спящую красавицу поиграть, очень миленько! Знаешь, как это называется?       - Знаю, Николай Иванович. Саботаж. Я бы сам себе такое не простил.       - Да что ты говоришь, - ядовито усмехнулся Ежов.       - Вы послушайте, - зачастил Глеб, торопясь снять с себя несправедливое обвинение, - я же говорил: книга вызывает особое состояние! Все процессы в организме замедляются до почти полной остановки, а разум способен перемещаться между мирами…       - Помню-помню. Ещё сорок бочек арестантов про исчезающих покойников и врагов народа, которые якобы сами будут дохнуть, - перебил нарком. – Результаты где? Я тебе чо, на слово должен верить?       Такого поворота Бокий никак не ожидал. Той бесконечно далёкой ноябрьской ночью Николай именно что поверил на слово, легко и естественно, будто Глеб озвучил его же тайные надежды. И сам лез целоваться, да что уж там – и жопу вылизывал горячим трепетным языком. Когда же между ними пролегла такая пропасть? Боль, тупая, как мычание, мешала связно мыслить и, тем более, доказывать свою правоту.       - Будут результаты, Николай Иванович! Вы только дайте дочитать, у меня пока нет полной картины, а без неё опасно что-то пробовать на практике...       - Настоящий большевик не боится опасностей, - отмахнулся Ежов       - Вот столько осталось, товарищ нарком! – Глеб в отчаянии потряс перед ним тонкой стопкой печатных листов. – Чуть-чуть-то можно подождать?!       Это было роковой ошибкой. Бокий понял, что случится, за миг до того, как Ежов вырвал страницы из его оцепеневших пальцев.       - Ну-ка, ну-ка… Дай гляну, чо там тебе твой попович напереводил. Его в Улан-Удэ взяли, ты в курсе? Следаки с него хуеют: за каждый пиздюль спасибо говорит, чудак-человек. А, впрочем, куда он денется - всё расскажет про ваши делишки.       - Отдайте, - глухо проговорил Глеб, словно обухом ударенный и этой новостью, и поступком Николая.       - Чо это – «отдайте»? А вот не отдам! – Ежов прытко отскочил, как дворовый хулиган с фуражкой незадачливого приготовишки в чумазой пятерне. - Ишь, развёл тут тайны мадридского двора!       - Вам жить надоело? Это смерть для вас, понимаете? Отдайте сейчас же!       - Ага, щас. Ты, радость моя, не оборзел за дурачка меня держать? – Ежов перешёл на сахарно-распевный фальцет, но глаза его с прозрачными радужками и чёрными дырами широких зрачков были страшны. - Пригрелся у товарища наркома под крылышком, никто пальцем не трогает – работай, душенька! Время идёт, толку ноль… И вот в кои веки товарищ нарком пришёл спросить, как твои успехи. А ты ему что – шиш под нос? – зашипел он на Глеба. - Или вовсе нож в спину? Может, у тебя здесь план покушения зашифрован, почём я знаю!       Он сунул палец в рот и оттянул щёку, показывая ряд мелких кукольных зубов со свежей дырой на месте двух коренных.       - На, полюбуйся. От яда посыпались. Вот что вы со мной сделали, суки неблагодарные!       Но внутри Глеба уже не оставалось ни капли жалости. Вновь, как прежде в Петрограде, перед ним стоял враг, то хорохорясь, то юродствуя по извечному вражьему обычаю. Кровавая муть, долгие годы лежавшая пластом на дне души, поднялась и закружилась, помрачая сознание. Ярость хлынула наружу, будто рвота. Бокий всем весом бросился на Ежова и опрокинул, обеими руками сдавив тонкую шею.       Он был гораздо старше, зато сильнее – маленький нарком быстро оставил попытки вывернуться из его хватки, лишь скрёб неумолимые пальцы короткими, под мясо срезанными ногтями. Глаза в красных прожилках распахнулись до предела, язык выгнулся ложечкой. Бокий тряс Ежова, как мешок тряпья, колотил затылком о паркет, только что зубами не рвал, вымещая на нём пережитый страх и смертную тоску.       Распирающая тяжесть в паху заставила прервать расправу. Глеб застыл, не выпуская горла Николая, но уже и не сжимая так. Отвергнутое прошлое всё-таки настигло его. Спросило сиплым и ехидным голосом начальника расстрельной бригады:       - Чисто сработали, а, товарищ Бокий?       Глеб той ночью смог лишь кивнуть в ответ, чувствуя, как брюки липнут к чему-то мокрому и густому. Сперва он подумал, что это кровь так неудачно брызнула прямо на ширинку, но дома с омерзением обнаружил подсохшие следы смазки и семени. Вот так: хотел проявить ответственность, выйти если не из-за спин подчинённых, то хотя бы из-за стола, где сам же подписывал приговоры, вернуться из подвала настоящим человеком – а вернулся уродом. Наутро он впервые попробовал марафет и потом долго не мог бросить. Одурманенный до того, что огнестрельные круги и колотые треугольники весёлым хороводом вертелись на изнанке век, Бокий мало чем отличался от нынешнего Ежова, бил без разбора по чужим и по своим. Ужас и возбуждение преследовали его, как безобразные сиамские близнецы. Но вот времена сменились, стали тише – и Глеб похоронил постыдные воспоминания в безымянной могиле.       Николай, между тем, уж не царапал его руки - гладил опасливо и невесомо. Он плакал без единого звука, затаив дыхание, широко раскрыв блестящие глаза, и слёзы, которым он не давал скатиться по щекам, подтекали из припухшего носа. Под мягкой кожей на горле часто и гадко бился пульс, словно сердце истерзанного, но упрямо живого зверька, а ниже пояса что-то горячее, разбухнув, уткнулось Глебу в живот.       Может, померещилось? Да нет же, пальцы пропихнул, потрогал – торчит. Вот ведь дрянь какая. По-хорошему, значит, уже не то – надо, чтобы унизили, почти убили. Как с Фриновским надо – так ведь в их стае заведено?       Пока Бокий щупал, Ежов суетливо потянулся к пуговицам гимнастёрки, спохватился, задрал подол, оголяя худые бока. Глеб чуть приподнялся: любопытно было, до чего он посмеет дойти в своей испорченности сейчас, когда оба переступили черту. Николай стянул гимнастёрку через голову, украдкой промакнув о ткань глаза и нос. Бокий вновь подивился девичьей гладкости его тела – лишь под мышками словно налипли два узких тёмных пера, да на локтях пунцовым цветом распустился псориаз. Происходящее напоминало жуткий бурлеск, в котором танцовщицу на сцене по-настоящему приносят в жертву, а зрителей из зала уже не выпускают. Глеб отчётливо видел себя со стороны, согнутого, как четвероногая тварь над добычей. А что, если пробуждение ему только почудилось, и он попросту набрёл на мир, где прятался от него Ежов?       «Говори, - без слов приказал Бокий, - Всё выкладывай».