Колесо о ста спицах

      Глеб грёб сквозь гам и толкотню Татарского базара. Он отстал от брата и хотел теперь прибиться к какой-нибудь знакомой лавке, чтобы его нашли - к пурне деда Вахтанга или к Араму-зеленщику. Главное – не к мясникам, у них острые ножи. Но как раз туда-то его и несло. Чужие голени прижимались к его ногам, горячие, как собаки. Людское море пахло бастурмой, соль и пряности проступали на жаре сквозь тёмную кожу, пропитывая рубахи.       Путь преградила повозка, доверху полная диковинных фруктов, прозрачных, как цветной мармелад, и словно светящихся изнутри. При виде этого дива Глеб тут же позабыл и про брата, и про мясников. Он выбрал малиновый шар с прохладной тонкой кожицей, абсолютно гладкий, даже без пупочной ямки от стебля, и уже готов был надкусить нежно-упругий бочок, но кто-то толкнул его под локоть. Пальцы непроизвольно разжались, неземной плод полетел под ноги. Глеб дёрнулся и проснулся с послевкусием утраты.       Смуглые люди в штатском, перекрикиваясь по-грузински, один за одним таскали в палату дощатые ящики цитрусов. Лечащий врач Оксаны метался среди них, как большая нелепая птица с крахмальными крыльями.       - Товарищи, товарищи, ну куда?! Здесь всё-таки не склад, имейте совесть! Грузины лишь отмахивались. Бокий с первого взгляда признал в них чекистов.       Оксана шевельнулась в постели и приоткрыла глаза.       - О… здравствуйте.       Больно было видеть её с лицом как пустая резиновая маска, слышать ослабший измученный голос. Но отблеск прежнего живого любопытства во взгляде дарил надежду.       - Доброе утро, - с акцентом ласковым и зверским отозвался силач в элегантном костюме, срывая с ящика крышку и театрально рассыпая по постели солнечные мячики мандаринов. – Вот гостинцы от товарища Берии, кушайте, поправляйтесь.       - От товарища Ежова, - поправил его сухопарый, с седыми висками командир отряда.       - Милый Николай Иванович, - Оксана улыбнулась уголками потрескавшихся губ. - Он, наверное, так занят – не ходит к нам больше…       «Знала бы ты, девочка, чем именно занят милейший товарищ Ежов», - подумал Глеб, чистя ей мандарин. – «То, что он переспал с твоим отцом – ещё даже не полбеды». ***       Врачи обещали Оксане медленное мучительное выздоровление. Дальше пытать себя бездействием не имело смысла, и Бокий сбежал на Лубянку. Всё равно нарком, по словам Чургана, не показывался уже третьи сутки, а неверовской артели давно причиталась награда.       В ожидании главного переводчика Глеб из интереса запросил досье на Берию. Спецотдел ещё по ленинскому приказу собирал сведения обо всех мало-мальски выдающихся партийцах – нашлась и на Лаврентия папочка. Бокий долго разглядывал фотоснимок, поражаясь необычайно мягкому выражению глаз этого матёрого чекиста, ранимой нежности его улыбки. Должно быть, Николаю было с ним очень хорошо. Уж всяко лучше, чем с Мишкой-бычатиной.       Воображаемый Берия гулял с Ежовым по Нескучному саду. Придерживал под локоть на крутых заснеженных спусках. Раздевал на заднем сиденье «крайслера», скидывая под ноги промёрзлую одежду. Умилялся мокрому носу и мурашкам на розовых сосках. Прижимал к себе, восточный, пахучий, впрок согретый щедрым солнцем. Глеб нисколько не ревновал, представляя всё это, даже радовался, что есть у Кольки такой человек.       Неверов приволок с собой сияющий новой кожей и латунью чемодан с магазинной биркой на ручке – видимо, купил по пути. Странно было, что с этой щегольской вещью его не остановил постовой: выглядел переводчик из рук вон плохо. Пальто засалено, как старый матрац, непокрытые волосы слиплись от грязи и талого снега, щёки, обычно выскобленные бритвой до красноты, заросли щетиной. Перегар окружал его слезоточивым облаком.       - Собрался куда-то, Май Велиорович? – усадив гостя за чайный стол, спросил Бокий.       - В Улан-Удэ, куда ж ещё. Здесь работа кончена, товарищ Эйхманс меня отпустил. Ты-то, Глеб Иванович, как – доволен переводом?       - Не то слово. Я бы тебя к ордену представил, вот только сам ещё не отчитался по результатам. Тут такое богатство – жизни не хватит всё освоить.       - Как по мне, на самокрутки бы твоё богатство, да дым глаза разъест. А, ладно, ты чекист, тебе виднее, - Неверов разломил в кулаке сушку и по кускам отправил в рот, неумело пряча за нарочитым пренебрежением большую беспомощную обиду не на Глеба – на весь белый свет.       Горячая позорная радость от того, что у этих страданий могла быть лишь одна причина, пересиливала сочувствие. Бокий налил переводчику рюмку «Отборного» из собственного пайка, которую тот опрокинул одним махом. Коньяк, может, и не унял его боль, зато развязал язык – а Глеб жаждал подробностей.       - Знаешь, я на всех этих священных писаниях собаку съел. Чего таить, и нехорошие попадались. От одних мигрень, от других жуть пробирает, аж на стену лезешь. Но такого – ещё не было.       - А что было-то? – подливая коньяку, спросил Бокий.       - Да пиздец вообще, извиняюсь. Я обычно как сажусь за перевод, так сразу включаю приёмник. Советское радио, между прочим, – лучшее средство против дури в башке. Всю бригаду к этому приучил. И на тебе, тарелка взяла и скапутилась. Отдал её Гришке, нашему умельцу. Вроде бы ерунда – потерпеть денёк без музыки. Но тут ещё воскресенье как назло, из наших на этаже Гришка да я. Тихо, как в гробу…       Речь Неверова полна была трудных пауз. Он осушил вторую рюмку и теперь крутил в руках стакан в подстаканнике, суетливо прихлёбывая чай и обжигаясь до слёз.       - В общем, сижу глазами в книгу, тут же в тетрадку перевод строчу, и вдруг… как ударная волна прошла, но тихо так, незаметно, даже стёкла в шкафу не звякнули. Мир с места сдвинулся, понимаешь? И вот уже мой батя, ни дна ему ни покрышки, живёхонек и не умирал никогда. Расселся, брюхо между ног свесил и бранится. Да не просто лается, как раньше, а всю душу мне вытряхивает, разнимает на части и носом в неё тычет… Ну не в поповском смысле душу, понятно, - поправился Май Велиорович, - а, знаешь, самое дорогое, за что умереть не жалко: совесть там, порядочность. То прекрасное, что хоть как-то оправдывает уродство нашего брата человека. А представь, кто-нибудь потрёт эту красоту слюнявым пальцем, красочка сойдёт, а под ней чирьи. Тошно – не передать.       - И долго он тебя песочил?       - Да всё никак не отвяжется, - Неверов испустил долгий прерывистый вздох. – Чуть призадумаюсь – он тут как тут. Хочу уйти – не пускает: сиди, щенок, - и я сижу будто приклеенный, пока бригадмильцы не растормошат. Я ж теперь на улице ночую, дома страшно: как я с ним один на один останусь?       - Хочешь – поживи здесь, - терзаемый виной перед этим славным и несчастным малым, предложил Бокий. – Велю Фёдору за тобой следить.       Неверов покачал головой.       - Благодарствую, Глеб Иванович, но мне пора. Пожил в Москве – и хватит. Хочу вот повидать одного шамана. Сильный чёрт, уж сколько я его разоблачал, да всё как-то неубедительно... А что, может, ты меня спасёшь, чекист-оккультист?       «Будь я вторым Некрасовым», - подумал Глеб, - «написал бы «Кому на Руси жить не страшно?» Всего-то и осталось – царя порасспросить…»       - Попытка не пытка. Давай я сейчас выйду, и подождём, пока твой папаша не явится, - подло было дарить ложную надежду, но догадку о том, что с книгой можно поддерживать связь на расстоянии, следовало проверить любой ценой.       - Давай, - смиренно, словно и не рассчитывал ни на что иное, отозвался Неверов. Как и Бокий, он был мастером, а потому понимал его без слов и не осуждал.       Глеб вышел из кабинета, притворил дверь и знаком велел уже раскрывшему рот Чургану молчать. Четверть часа он прислушивался, едва не забывая дышать от волнения. Когда он вошёл снова, всё было почти так, как рассказывал Фёдор: переводчик безжизненно обмяк в кресле, уронив голову на грудь. Бокий взял его за колючий подбородок и заглянул в лицо, искажённое бессильной мукой паралитика. Неверов остался неподвижен, и, когда Глеб приподнял ему веки, зрачки не реагировали на свет. Бокий не на шутку перепугался и отвесил ему затрещину. Неверов моргнул, пошевелил губами. Должно быть, прочитанный им отрывок вызывал более глубокое погружение, чем первые страницы, или просто оригинал действовал сильнее перевода.       «Интересно», - подумал Глеб, покосившись на запертый сейф, - «а можно уйти так далеко, что ни один палач раскалёнными клещами не достанет? Ради этого и тибетский можно выучить, если времени хватит…»       - Что, видел его? – хрипло спросил Неверов.       - Нет, - чувствуя, как лёгкие становятся свинцовыми, покачал головой Бокий. – Тут, мне кажется, клин клином надо вышибать. Есть же и хорошие главы… Номер страницы помнишь?       - Что тут помнить, девятьсот тридцать седьмая, как год нынче. Ты ведь веришь в гадание на книгах? – Неверов впервые за всю их сегодняшнюю встречу улыбнулся.       - Я уже во всё верю. Ты, в общем, не пропадай, пиши, если сменишь адрес. Будут новости по твоему вопросу – сразу дам телеграмму.       Вдвоём они перегрузили коньяк для бригады из громоздкого ящика в чемодан. Руки переводчика тряслись, бутылки клацали друг о друга. Такими темпами он мог и не дотянуть до спасительной весточки. Бокий проглотил вертящийся на языке банальный и бессмысленный совет, который во всей красе выдал бы его внутреннюю ущербность. Прямо сейчас он мог только проводить Неверова до проходной и не дать ему свалиться по дороге.       На другом конце вестибюля Глеб завидел наркома, попрощался коротким кивком и юркнул за будку вахтёра. Впрочем, Николай бы его не заметил. Перед ним вытянулся в струнку лейтенант, которого Бокий не знал по имени, но в последнее время частенько встречал в коридорах и невольно запомнил. Эта потливая башка с клочком волос на лбу, этот нос, даже не вздёрнутый, а свирепо загнутый кверху, эти влажноватые глазки, подвижные, как брюшки головастиков, могли принадлежать лишь забойщику, палачу низшего звена. И сейчас подвальное чудище не смело моргнуть, а Ежов, румяный и злой, всласть его распекал. За что, Глеб не понял, так как пропустил содержательную часть выговора, но с души его словно сняли затяжную осаду. Свежий, воспрянувший, толстожопенький в туго перетянутой ремнём зимней шинели, Николай материл саму смерть – и курносая чуточку дрожала.       Ай да Лаврентий! За три дня так его преобразить! Глеб светло позавидовал Берии – не потому, что Ежов провёл с ним больше ночей, а потому, что в нём, видимо, была искра, которой хватало на двоих.       Неверов, тем временем, вышел по пьяной дуге, едва не задев наркома чемоданом, как в хорошей немой комедии. Справится и он, умница с опереточным именем, неспособный по-настоящему отречься ни от отца, ни от веры, потому что для этого пришлось бы перестать ненавидеть. Конечно, справится, ведь февраль дотягивает последние дни, в больнице Оксана делится мандаринами с белой птицей, и сгорает от стыда смерть, а бессмертие ждёт в сейфе парой этажей выше. ***       Глеб грёб сквозь бесконечность, и цветные миры разлеглись перед ним, как плоды на прилавках Татарского базара. Он обходил их по порядку – от простых и понятных, для новичков, к жутковато-мудрёным, а там и вовсе к чуждым и безумным. Одни почти не отличались от привычной яви, другие походили на сон за миг до пробуждения. Мешались прошлое и настоящее, вся жизнь проносилась перед глазами: вот он лезет через забор за спелыми лимонами, вот кашляет кровью, избитый на студенческом митинге, а вот он уже с Горьким на звероферме, и ручные соболя начальника тычутся в лицо твёрдыми, как деревяшки, мордами. Шаг в другой мир – и всё застывает в одной бесконечно растянутой секунде, а Глеб бродит среди живых статуй, напрасно пытаясь до них докричаться. В одних мирах он был почти богом, в других – безвольной куклой, движимой какой-то внешней силой. Иногда эта кукла творила страшное, и разбуженный Глеб ещё долго не мог отойти от потрясения.       - Федька, ты не понимаешь. Ведь это не сон… Я тебя по-настоящему убил. Тебя там больше нет! – повторял он в ознобе, дышал судорожно, в голос, пряча лицо у Эйхманса на плече, а тот обнимал его и успокаивал:       - Зато здесь есть... Ну тихо, тихо. Везде-то не перебьёшь, останусь где-нибудь.       И действительно, были миры, где невольно убитые возвращались как ни в чём не бывало и даже делились впечатлениями. Однажды Глеба самого убили – это было, чёрт возьми, больно, хоть и быстро. Он очнулся в соседнем мире и с тех пор зарёкся даже подходить к Фриновскому.       Почему-то никак не удавалось найти Ежова. Он был рядом, он словно в насмешку оставлял следы – отпечаток узкой ладони на стеклянной дверце шкафа, отзвук песни в прохладном воздухе лестничной клетки, вкусный тестяной запах вымытых с яйцом и постным маслом волос – но упорно прятался. Наверное, боялся, что Глеб распялит его кишками наружу, как студент лягушку.       Греховные мысли и правда лезли в голову. Пусть не выпотрошить Ежова – это уж чересчур – но довести до слёз, например, или побить. Лаской с ним бесполезно, она отражается от него, как от зеркала, но, может, боль вскроет его суть? Глеб ужасался и гнал искушение прочь. «Это проверка», - думал он, - «книга хочет подловить меня, заставить поверить, что всё понарошку. И ведь какой верный способ выбрала! Вот же он, любимый, вросший в живое мясо порок, без которого я себя не мыслю, - безразличие ко всему, кроме знаний. Даже Николай для меня – лишь упрямая загадка… или всё-таки стоят чего-то сами по себе его надтреснутая красота, его торжествующая чувственность?»       А вдруг именно эту последнюю страсть и надо принести в жертву? Ведь другие священные книги учат отказу от привязанностей. Правда, они же говорят и о сострадании…       Полигоном для этого эксперимента, если уж ему суждено состояться, станет мир далёкий и дикий, как бред. Так решил Глеб, не подозревая и не допуская даже мысли, что вскоре причинит взаправдашнюю боль своему единственному Ежову.