Колесо о ста спицах

Перевод последней главы доставили в пять утра. Теперь высоченная стопка машинописных листов, пропитанных особым горючим составом для шифровальных книг, доверху заполняла сейф штучной работы. Глеб Бокий с трепетом ждал этого дня и прибыл на службу затемно, так за всю ночь и не сомкнув глаз. Долгие месяцы он боролся со жгучим желанием прочесть уже переведённые страницы. Соблазн был так велик, что Бокий велел своему заместителю Эйхмансу поменять код замка. — Умолять буду, золотые горы сулить, пистолетом пригрожу, а ты молчи, не выдавай, пока последний лист не ляжет в стопку, — напутствовал он. Эйхманс улыбнулся шутке, зная, что начальник не опустится до такого хамства, как угрозы оружием, и всего лишь язвит на тему изысканных манер соседей по наркомату. Как и всякий сотрудник Спецотдела НКВД, он понимал: такую книгу нельзя читать по кускам. В оккультных искусствах обрывочные знания просто-напросто опасны, а уж для Бокия с его буйной фантазией и жаждой пробовать всё новое — вовсе верная гибель. Гибели Глеба Эйхманс не допустил бы ни в коем случае. Но и подразниться он был не промах. Из него, коротконосого, с бусинками глаз и головой, растущей из самых плеч на манер корнеплода, честный дурень получался — просто загляденье. — А если я сам прочту страницу-другую, что будет? — Что-что… в Ежова превратишься, конечно. А он в тебя. Придёт к тебе домой, съест твою кашу и сломает твой стульчик. Шутки про Ежова пользовались у спецотдельцев большим успехом, и в сборнике лубянского фольклора им можно было бы отвести целый томик. Многие чекисты старой закалки, мастера своего дела, недолюбливали нового наркома. Бокий же окружил себя не просто крепкими ремесленниками, а людьми, отмеченными подлинным даром. К посредственности они были не то что нетерпимы — жестоки. Николай Ежов вообще не был чекистом — ни хорошим, ни плохим. Перекладывал бумажки у себя в канцеляриях, следил, чтобы цифры сходились да план выполнялся, чтобы росли на карте-самобранке хорошенькие красные кружочки. Да, пожалуй, с кружочками у него был полный порядок, что бы они к чёрту ни обозначали. Товарищ Сталин, наверное, посмотрел на них и решил, что с таким-то прилежанием Ежов и чекистскую науку освоит за пару месяцев. А право командовать теми, кто этой науке посвятил всю жизнь, можно выдать авансом… Ежов с азартом принялся за дело. Цокая высокими каблуками сапог, резво носился из отдела в отдел, лез под руку, изводил опытных чекистов расспросами. Раскопав какую-нибудь тонкость, имеющую значение лишь в неведомом ему контексте, сиял от гордости. Понахватавшись по верхам, умничал и лез затычкой в каждую бочку. Нелепости этому фарсу прибавляли игрушечный росточек нового наркома и его звонкий, неуместно певучий тенорок. Впрочем, как бы ни исходили желчью старики, младшее поколение чекистов ничего не имело против усердного Ежова и охотно приобщало его к лубянским традициям. Сам Фриновский, Мишка-бычатина, гордый обладатель кулаков-окороков, взял Николая под своё крыло. Тот в долгу не остался — назначил его своим заместителем. По такому случаю устроили большой банкет, в ходе которого единение двух немудрящих душ достигло апофеоза. Разудалый от коньяка Фриновский, подхватив Ежова на руки, то с гиканьем скакал по ступеням главной лестницы, то грузно вытанцовывал на площадке вальс. Николай льнул щекой к его плечу, моргал осоловелыми глазами и улыбался бессмысленно, безмятежно... — Вот иногда смотрю — быть счастливым на самом деле так просто, — прозвучали слова Глеба над ухом наблюдавшего эту сцену Эйхманса. Слова без капли издёвки, на полном серьёзе . Эйхманс недоверчиво перевёл взгляд на Бокия и понял, что фраза адресована не ему — просто начальник, забывшись, размышляет вслух. На его моложавом породистом лице застыло выражение безмерной усталости и непонятной нежности. К шуткам про Ежова, на которые сам же завёл моду, Бокий вскоре охладел. Может, пресытился ими, а может, и стыдно стало. Ему вообще часто бывало стыдно из-за всяких пустяков; Эйхманс даже не знал, завидовать или нет. *** Как и у всех тружеников наркомата, у Бокия в кабинете висел обязательный портрет Сталина. Вот только не простой, а с секретом. В кругу доверенных соратников Глеб поворачивал отца народов лицом к стене, открывая куда более приятный взору портрет отца криптологии — Эвариста Галуа. Заперев дверь, Бокий первым делом перевернул картину. С потайной стороны за раму был сунут листок с зашифрованным кодом от сейфа. Эйхманс постарался на славу: Бокий корпел над его задачкой битый час. Разминка помогла настроиться на рабочий лад и выкинуть из головы непрофессиональные мысли. По правде, фантазии было от чего разыграться. Книгу в переплёте из химически чистого железа с чеканкой в виде колеса о ста спицах нашли в горной пещере возле нетленного тела безымянного ламы. На следующий день молодой пастух, проводник отряда бокиевских спецов, вдруг сел на тропу спиной к скале и умер. Убедившись в его смерти, спецотдельцы стали спорить, оставить ли труп птицам или отнести в деревню, и тут позади раздался громкий щелчок. Пока все, обернувшись, высматривали источник звука, мёртвый пастух исчез без следа. Деревенский врачеватель долго расспрашивал чекистов о случившемся. Его интересовали даже такие мелочи, как особые приметы проводника, хотя, казалось бы, разве детали внешности могут объяснить столь экстраординарное событие? Оказалось, могут. Спецотдельцы вспомнили, что пастух был начисто лишён особых примет. Их, привыкших к благам цивилизации, это не удивило, хотя удивиться стоило: тяготы жизни среди бесплодных гор щедро наносили на лица тибетцев свои отметины. Услышав это, лекарь преисполнился почтения к чужеземным гостям. По его словам, в пещере лежала не мумия, но самый настоящий бессмертный. Пусть за века его плоть высохла и задеревенела, он уже не был пленником одного-единственного тела и мог в любой момент воплотиться там, где желал. Пастух был одним из таких временных воплощений, и само его явление чекистам говорило о том, что великий лама удостоил их своего внимания. А уж то, что он показал им, где лежит книга с его тайнами, означало, что они занимают в его планах особое место. Саму книгу врачеватель попросил одолжить ему лет через двадцать, когда он дозреет до таких знаний. ...Трудно, очень трудно было отказывать себе в праве на такую простую житейскую радость, как делёж шкуры неубитого медведя. В вечерние часы, когда усталость подтачивала волю, Бокий воображал себя бессмертным сверхчеловеком, который прекратит людские страдания и положит начало золотому веку. В светлых одеждах он будет стоять на мавзолее из молний и радуг. Его волосы снова погустеют, а лёгкие очистятся от туберкулёзных очагов. Его сподвижники тоже станут бессмертными и прекрасными, как молодые боги. У Эйхманса благородно удлинятся нос и шея, у Чургана с виска пропадёт бородавка. Вот Ежова хорошо бы оставить как есть, да, наверное, не по правилам это. Бокий и сам до конца не понимал, каким образом маленький нарком исхитрился прописаться в его фантазиях. Дружбы у них не вышло: чуя нелюбовь спецотдельцев, Ежов сам начал избегать их. И вот тогда Бокий ощутил царапающую пустоту, как на месте выпавшей пломбы. Впервые признавшись себе, из-за кого тоскует, он аж пополам сложился от хохота. Какой позор, а. Какая безвкусица. Нарочно не придумаешь: он, Глеб Бокий, чекист от бога и дворянин по крови, томится и чахнет оттого, что обиженный природой слесарь больше не мешает ему работать. Потом стало уже не смешно. Бокий злился на себя и потому шутил всё более едко. Товарищи охотно подхватывали, даже не догадываясь о причине. Впрочем, по здравом размышлении, стоило ли так удивляться? С юных лет Бокия тянуло к тому, чего другие не замечали и не ценили. Он как никто умел выискивать в придорожной пыли истёртые монеты с турецкими письменами, и не было в округе ни одного заброшенного дома, откуда бы он, перемазавшись, не принёс трофей — облезлую игрушку, которую гувернёр потом под шумок выносил из нарядной детской, осколок расписного блюда, заросший восковыми сталактитами подсвечник. Повзрослев, он с той же страстью стал собирать знания, от которых другие отмахивались. Именно это привело его к созданию Спецотдела. Ежов как раз и был сломанной игрушкой из Глебова детства. Его скуластое лицо с небольшим тонким носом и изящно очерченными губами хорошо смотрелось на плакатах, расклеенных на щитах и стенах домов в изобилии, о котором прежний нарком, Генрих Ягода, даже не мечтал. Плакатный Ежов смотрел строго и честно. Ни дать ни взять хороший рабочий из плохого фильма, как сказала однажды Лиля Брик. Такой он был Бокию неинтересен. А вот живой Ежов, крохотный, желтовато-бледный, с ямками глубокого шрама правее подбородка и рассечённой мочкой левого уха, не шёл из головы. Особенно взгляд его, то открытый и доверчивый, то вдруг страшный, ледяной… Кто ж тебя так заиграл? Про ухо Николай рассказывал — дружки не постеснялись спросить. Дело было на квартире у замнаркома Якова Агранова, доставшегося Ежову по наследству от Ягоды. Тот, по слухам, питал слабость к пикантным вещицам, хранил у себя альбом непристойных фотографий и резиновый член. Если так, то Янечка, рождённый ублажать и угождать, был в его коллекции на своём месте. Отчаянно желая понравиться новому хозяину, он закатывал пирушки, где шампанское и коньяк лились рекой, закуски хватило бы на прокорм небольшого городка, а развлекать чекистов приходила московская богема. — Я безбожник, что называется, с младых ногтей. Ты, Мишка, в шестнадцать ещё в семинарии второгодничал, а я уже без креста ходил. Моё первое ремесло, как вы знаете, портняжное, и угораздило меня после учёбы устроиться в мастерскую Фролова. А этот Фролов был святоша страшный, нам бы всем так работать, как он поклоны бил. Вечно со мной цапался, но не прогонял, руки-то у меня правильным концом вставлены. Однажды на Троицу мы оба выпили и уж так повздорили! Я ему по науке всё, по книжкам втолковываю, а он знай гнёт своё про пекло да про божью кару. Не стерпел я, взял пуговку о двух дырках, да и шасть в красный угол. А у него там богородица богатая-пребогатая, смотрит из золотого оклада будто барыня из капора. Я ей пуговку-то аккурат в оклад и пристроил, она там зацепилась за края и держится как родная. Чисто пятак свиной получился. Ну, — говорю, — чо меня твой бог не карает? Он аж бороду себе обхаркал со злости. Орёт: да я тебя сам покараю, сука! Сгрёб меня одной ручищей, другой схватил ножницы, да как стриганёт мне ухо! Насилу вырвался… — А всё ж таки наказал тебя бог, — заржал Фриновский. — Ещё, пожалуй, и добавит за такие байки. — Да разве ж то наказал. Кабы не этот инцидент, я б до сих пор подштанники кроил. А так — ушёл на завод. Там народ другой совсем, живо из меня революционера сделали. — Ну, значит, ещё накажет, так что ты не расслабляйся, — меланхолически произнёс пьяный и оттого слегка забывшийся Агранов. — Да ну тебя… пророк хренов. Со своего места Бокий видел, как омрачилось лицо Ежова. Опала Ягоды легла на Агранова чёрной меткой, и от проклятия смертника любому бы хоть на миг стало не по себе. А ещё Бокий не мог отделаться от чувства, что Ежов привирает. Чересчур своевременным был его рассказ в преддверии совещания по вопросам борьбы с церковниками. Конечно, детали он взял из жизни. Фролов наверняка был, ножницы тоже. Может, и пуговица была, да только Николаю досталось не за неё. В реальности всё было или глупей, или страшней. «Интересно, ещё шрамы у него есть?» — подумал Глеб.