Колесо о ста спицах

С некоторых пор в среде чекистов ходила молва, что новый нарком — человек доступный, и нет, не в том смысле, какой подразумевал Фадеев в своём панегирике «Николай Ежов — сын нужды и борьбы», а в самом вульгарном. Сплетню эту распустил, скорее всего, Агранов, проявивший себя на пике карьеры как пламенный борец с мужеложеством. Уж у него-то был резон для мести: снискать симпатию начальника не вышло вопреки всем стараниям, и место лубянского визиря прочно закрепилось за Фриновским. Бокий не знал, какова в этих слухах доля правды. Хвастаться постельной победой над наркомом, разумеется, никто не стал бы, но и жалобы на его неподобающее поведение не поступали. Если что и было, оно всех устраивало. Однако кривотолки о распутности Ежова плеснули масла в огонь его фантазии. Бокий сам был далеко не ханжа — ещё в начале 20-х его дача стала местом регулярных эротических оргий. Он считал соитие в первую очередь актом мистического познания ближнего и проникновения в тайны чужой души. И теперь он жаждал познать Николая, в котором дивным образом уживались серенькая заурядность и экзотическая красота, любовь к сортирным шуткам и к оперным ариям, оптимизм и томление обречённости. Если Ежов воистину отдавался так легко и охотно, Бокию бы здесь и работы не было, но вот угораздило же его из глупой спеси свести свои шансы практически к нулю. А ведь всё могло быть иначе, если бы Глеб первым помог Николаю освоиться в сумрачном параллельном мире Лубянки. Если бы взял беспомощно протянутую руку и повёл его сквозь лабиринты писаных и неписаных правил. Если бы привил пусть не кодекс чести, но хотя бы уважение к законам своей, по сути, собачьей профессии. Поздно: теперь Ежовым занялся Фриновский. Занялся крепко, основательно и уже пару раз сводил его в расстрельный подвал. Однажды Ежов появился в наркомате с ободранными костяшками. На расспросы коллег со смехом отвечал, что это у него судопроизводственная травма. Он стал больше пить, и его открытая улыбка всё чаще напоминала оскал. Бокию оставалось только ждать, когда Ежов снова решит навестить Спецотдел. Ведь не может он совсем его позабросить, как-никак нарком… Однажды поздним вечером Глеб, отпустив секретаря домой, дочитывал отчёт об испытаниях нового яда. Чтобы сейф с почти законченным переводом не мозолил глаза, он перебрался в приёмную, стянул с усталых ног сапоги и завалился с папкой на диван для посетителей. Он вздрогнул и прислушался, когда из коридора донёсся такой знакомый стук высоких каблуков. Ежов направлялся в сторону его кабинета. У самой двери стук затих, несмело скрипнули половицы. Бокий замер, чувствуя бешеное биение пульса в висках. Позвать его или промолчать? Конечно, позвать, иначе он может просто развернуться и уйти… — Николай Иванович, я вас слышу, — как можно мягче произнёс он и, поднявшись, повернул ключ в замке. Лампы в коридоре горели скупо. Ежов стоял у порога, жёлтый, как свеча. Кивком головы он поприветствовал Глеба. — Проходите скорее, — Бокий распахнул перед ним дверь кабинета. Нарком сделал пару шагов и снова остановился. — Это я, что ли? — спросил он, глядя через плечо Глеба. — А чо странный такой? Бокия бросило в пот: болван, болван, болван, про портрет-то забыл! — Ну… да, — он улыбнулся дрогнувшими губами. — Сходство, конечно, не очень, я всё-таки не художник, нарисовал по памяти как смог. Ежов перевёл растерянный взгляд с портрета Галуа на Глеба, а потом улыбнулся сам, показав мелкие, как у немецкой куклы, зубы с хрупкой желтоватой эмалью. От него пахло коньяком. — Рисуешь, значит? А я вот пою. — Споёте что-нибудь? — у Бокия отлегло от сердца: выкрутился. — Потом. Я к тебе, собственно, по делу. — По какому, Николай Иванович? Ежов замялся — видимо, вопрос был крайне щекотливый. Он прошёл в кабинет, сел в глубокое кресло и наконец произнёс, подняв на собеседника глаза: — Настроения у меня, Глеб Иваныч, препаршивейшие. Слова давались ему с явным трудом. Бокий молча кивнул, показывая, что готов выслушать. — Ты сейчас небось думаешь, почему я припёрся к тебе. Почему не к друзьям, к Мишке или там к Фимке. А потому, что засмеют нахуй. Скажут: с твоей бедой к попу надо, а не к нам... Он замолчал. На щеках его под азиатски гладкой кожей заходили желваки. Бокий терпеливо переждал мучительную паузу. — В общем, я тут на днях грохнул контрика, — признался наконец Ежов. — Пошёл, как обычно, с ребятами в подвал… у них это дело запросто выходит, ну, думаю, чем я хуже. Хлопнул стаканчик и пустил в гада пулю из нагана. И, вроде, гладенько всё. Рука не дрогнула, вражина тоже попался крепкий, с гонором… смотрел ещё так свысока — вот ни грамма жалости к этой падле не было. Ну, думаю, молодец Колька, настоящий чекист, не гнильё мещанское... Ага, щас. Стоит на минуту остаться одному — в голову лезет всякая херь, ночами контрик этот ёбаный снится, а то и чо похуже. Такие рожи мерещатся — думал, кровать обоссу. Он приподнялся с кресла, чтобы дотянуться до блокнота и стакана с карандашами на столе Бокия. Раскрыв блокнот на чистой странице, он положил его на колено и стал рисовать, кроша нажимом тонко заточенный грифель. — Вот, глянь-ка. Бокий подошёл, склонился над ежовским художеством. С бумаги на него пялилась образина с жирными чёрными ямами вместо глаз. Из-за примитивности рисунка неясно было, то ли это изуродованный человек, то ли вовсе бесплотная жуть, порождение сырости расстрельных рвов и кровавых испарений застенков. Глебу захотелось выдрать чёртов листок, скомкать и выбросить подальше. — И часто у вас эти видения? — тихо спросил он. — Да вот уже третью ночь… Ты ведь у нас спец по всякой нечисти? Обычно Бокия выводили из себя профаны, считавшие его кем-то вроде недобитого салонного медиума. Но как можно злиться, когда на тебя смотрят с такой отчаянной надеждой? В эту минуту Глеб готов был кролика из фуражки вынуть, если бы кролик мог чем-нибудь помочь. — Нечисть — не совсем правильное слово, — он старался избегать привычных менторских ноток в голосе. — Силы, которые я изучаю, далеко не всегда можно свести к людским представлениям о добре и зле. — Да какая разница… Ты мне попросту скажи: эти силы за убийство наказывают? Или я сам себя так накрутил? Гадкий рисунок навязчиво маячил в поле зрения. Осторожно разжав горячие пальцы наркома, Бокий забрал у него блокнот, закрыл и положил на место. Потом он вырвет эту пакость вместе с соседними страницами, чтобы даже отпечатка не осталось. — Процентов на семьдесят — сами, а с остальными тридцатью наш отдел разберётся в кратчайшие сроки, — он присел на подлокотник и снова взял Ежова за руку. — Я ведь тоже чекист, Николай Иванович, хоть вы и видите во мне в первую очередь интеллигента. И ваш вопрос волнует меня уже много лет, но именно сейчас мы как никогда близки к разгадке. Ежов не отнимал руки, и Глеб смог её как следует рассмотреть. Крохотная ладонь, короткие тонкие пальцы с оранжевыми табачными пятнами на трёх первых подушечках, со следами чернил и графита у сгиба мизинца. Мягкая кожа. Рука не слесаря — портного, с которого спросят за каждую затяжку на ткани. — А ты, Глеб Иваныч, неплохой мужик, когда перед своими не выёбываешься, — уже спокойнее, без нервной натуги произнёс нарком. — Рассказывай, чо вы там нарыли. — Помните, я вам отправлял отчёт про экспедицию в Гималаи? — спросил Глеб, поглаживая ладонь Ежова. — Помню, а как же. — Там нашли книгу, скоро закончат перевод. — Вот как. И что в этой книге хорошего для нас? — Я пока не читал. Но её прежний владелец сумел победить смерть и обладал множеством других поразительных способностей. Бокий рассказал Ежову то, что не вошло в официальный отчёт. Нарком ловил каждое слово, нетерпеливо кивая головой. Его голубые глаза разгорелись, на скулах проступили полосы жаркого румянца — должно быть, он тоже представил себя на радужной трибуне. Откровенно любуясь им, Глеб плавно перешёл к тем возможностям, которые откроет перед ними, перед всем Советским Союзом, перед мировым пролетариатом чудесная книга из горной усыпальницы, из вознесённого над землёй мавзолея, в котором безмолвно бодрствует вечно живой сверхчеловек. Он до того увлёкся, что видел сквозь сияние нового мира лишь губы Николая, зачарованно шепчущие: «Так… так…» Их сухой шёлковый блеск манил Глеба. Опьянённый собственной речью, он дал волю чувствам и поцеловал Ежова. В тот же миг Глеб пожалел о содеянном. Нарком вышел из-под гипноза, и взгляд его стал суровым, как на плакате. — Погоди-ка. Говоришь, все будут бессмертными? А враги народа? Тоже будут вечно жить и вечно вредить? Ах вот что его смутило. Бокий с облегчением перевёл дух. — А врагов народа не будет, Николай Иванович. Это ведь не волшебная палочка, чтобы раз — и смерти не стало. Тут потребуется долгая и упорная работа над собой. Если в человеке остаётся ненависть к советской власти, презрение к рабочему классу, если он готов продаться вражеским разведкам, значит, он думает лишь о собственной мелкой выгоде. Такие люди неспособны развиться до сверхлюдей. — То бишь, они умрут, а мы останемся? — Да, Николай Иванович. Именно, — Глеб был благодарен Ежову за это самоуверенное «мы». В другой исход он сам не хотел верить, пусть умом и понимал, что гарантий нет. — Раз так, — Николай сжал цепкими пальцами бедро Бокия, — работы я не боялся никогда и сейчас не испугаюсь. Зададим жару, а, Глеб Иваныч? — Зададим, — Бокий не узнал своего голоса, перехваченного страстью. Едва не сползая с подлокотника, он навис над Ежовым, сгрёб в горсть его пылающее лицо и тут же почувствовал, как по большим пальцам скользит маленький гибкий язык. Ежов обвил руками его шею, затягивая Глеба в горячие объятья, торопясь прижаться всем телом. От его пышных, густых, как мех, волос пахло теплом, зверюшкой. Втиснувшись в кресло рядом с Ежовым, Глеб расстегнул пуговицы его гимнастёрки с крупными звёздами на петлицах. Ниже воротника кожа была чуть светлее, и Бокий припал раскрытым ртом к бледной границе загара. Николай беззвучно ахнул, комкая ткань у Глеба на спине. — Давно тебя хотел, — не отрывая губ от его шеи, прошептал Глеб и по выдоху понял, что Ежов широко улыбнулся. Маленький нарком был ласков до бесстыдства, до расточительности. Тёрся щеками, носом, гладил по лицу, упоённо целовал и облизывал. Бокий впервые видел, чтобы человек, не связанный с ним как минимум долгим и нежным романом, так себя вёл. Было в этом что-то смутно беспокоящее, мелькало на периферии сознания, как тот окаянный рисунок. Глеб поймал одной рукой оба запястья Николая, прижал к спинке кресла. — Пусти, — попросил Ежов, проникновенно заглядывая в глаза. Уголки его рта подрагивали от сдерживаемой улыбки — видимо, он думал, что это игра. И Бокий, сам в немалом замешательстве от своего порыва, решил: так тому и быть. — Ну нет. Ты теперь мой. Захочу — вообще съем, — с этими словами он склонился к губам Николая и обвёл их изгиб языком. — Так ты у нас товарищ Однобокий? — засмеялся Ежов. — Любишь всё делать сам? — Не всегда. Только с железными наркомами, — одной рукой Глеб ловко расстегнул на нём ремень с портупеей. — Любопытно, понимаешь, правда ли они железные. — И чо — железные? — Ежов лукаво сощурился. — Да какое там, — Бокий задрал на нём гимнастёрку вместе с нательной рубахой. — Стонут в голос, а то и вовсе пищат, — он пощекотал торчащие рёбра Николая, отчего тот действительно пискнул и стал вырываться. — Всё, всё, не буду. С ним было легко шутить и дурачиться. Он был какой-то очень свойский, но — Глебу пришлось напомнить себе об этом — не свой. Бельё под формой пропотело, и Бокий разделся догола. Уже немолодой, он прекрасно сохранился, помногу работая на свежем воздухе для поддержания тонуса. Ежов восхищённо прильнул к нему, уткнулся лицом в грудь, оглаживая бока и бёдра. Напряжённый член Глеба оставлял на защитном сукне его гимнастёрки влажные пятна. — Давай тоже раздевайся, — шепнул ему на ухо Бокий. Николай не без колебаний послушался. На острых локтях дошелушивались последние бляшки вошедшего в ремиссию псориаза; видимо, за время обострения болезни он привык прятать своё тело. Глебу стало его жалко, ведь в остальном он был очень хорош — хрупкий, лёгкий, с безволосой кремовой кожей. — Красивый… От этой похвалы Ежов прямо-таки засиял, улыбаясь и щуря блестящие глаза. Бокий провёл губами вдоль его ключиц, лизнул крупноватый сосок. С тихим стоном Николай положил ладонь ему на затылок, как будто Глеба нужно было удерживать. Через пару минут он уже задыхался, судорожно сжимая в кулаке короткие пряди; залитые слюной соски сделались ярко-алыми, а Глеб и не думал давать пощады, вылизывая и насасывая то один, то другой. — Глеб, подожди… хватит… давай, я теперь… — Волосы-то пусти, — улыбнулся Бокий, снова задевая губами припухший сосок. — Ой… — Ежов разжал пальцы и убрал руку. Отдышавшись, он свернулся в кресле немыслимым клубком и склонил голову к паху Глеба. Пришло время реванша. Рот у Николая был маленький, а горло, должно быть, слишком чувствительное, поэтому брал он совсем неглубоко. Зато сосал с такой искренней, не вымученной страстью, какую Бокий ни у кого более не припоминал. Лаская языком ствол и мошонку, целуя каждую набухшую жилку, он уже не мог сдерживать стонов. Особенный восторг вызывала у Ежова смазка, сочившаяся от его стараний обильно как никогда, — он буквально лакал её, не пропуская ни капли. Никакой воли не хватило бы, чтобы остановить его. Бёдра Глеба приподнялись, головка члена мазнула Николая вдоль щеки со шрамом и брызнула семенем. Ежов тут же подставил раскрытый рот, ловя липкую влагу. Когда он забрался Глебу на колени, чтобы поцеловать, на обивке кресла обнаружилось здоровенное пятно его спермы — и откуда в таком махоньком столько взялось? Гладя его худую спину, согревая крохотное тело, быстро озябшее в прохладе кабинета, Бокий всё яснее понимал, что ни на шаг не приблизился к сути Ежова.