Север помнит / The North Remembers

В темнеющем небе кружились вороны, а внизу среди деревьев топтались мертвецы. Следопыт наблюдал за толкотней. Их тени были уже едва различимы, а потом и вовсе исчезли, и казалось, это просто ветер колышет деревья. Прошлой ночью шел снег, и новый снегопад начнется еще до заката. Воздух был пропитан пробирающим до костей холодом грядущей бури. Следопыт не чувствовал мороза, так же, как не чувствовал боли, голода, любви или страха. Почти три поворота луны он охранял этот проход на склоне холма, хотя, возможно, и не имело смысла этого делать. Ущелье было надежно защищено старыми заклятьями, созданными из могучей силы, бронзы, железа и крови, и эти заклятья сдерживали мертвецов. И его тоже. У него еще сохранились речь и разум, да еще жалкие обрывки памяти – но больше ничего не осталось, с тех пор как он родился заново в снегах. Ничего из того, что у него было, когда он еще был жив. Ничего, кроме долга. Они были здесь, под холмом. Сломанный мальчик, гигант и двое зеленоглазых болотных жителей, которых он привел в такую даль через дикие северные пустоши, сначала верхом на лосе, а потом, когда лось издох, пешком. Они зашли за Стену намного дальше, чем он заходил, когда еще был жив. И все это ради того, чтобы увидеть этот холм и человека под холмом. Древовидца, Трехглазого ворона и Детей. Детей Леса, тех стражей, что охраняли холм от созданий вроде него, рыщущих по лесам внизу. Следопыт положил холодную черную ладонь на рукоять меча. Одно он помнил точно: до прихода снегов его долгом, его жизнью, его обетом было убивать этих тварей. Медленных шаркающих упырей, которые могли, даже пронзенные мечом, добраться до человека и сжать его шею мягкими бледными руками, пока шея не сломается и не потечет теплая кровь. Можно отрезать упырю руку, но он не остановится. Единственный способ справиться с ними – сжечь. Но все-таки упыри – это просто ожившие трупы. Настоящий ужас наводят оживляющие их некроманты. Высокие, тонкие как лезвие меча, быстрые как ножи, в броне из млечного стекла и звездной пыли. Их ледяные клинки вдребезги сокрушают сталь. В их голубых, таких голубых глазах нет души. Белые Ходоки. Иные. Из-за них была воздвигнута Стена, запечатана заклинаниями и оберегами в сотни, тысячи раз более мощными, чем эти, на холме. Щит, который охраняет царство людей. Он никогда не предназначался для защиты от вольного народа, одичалых, хотя так думали многие его братья. Одичалые – всего лишь люди. Более грубые и неотесанные, но все же люди. Следопыт знал: внизу собрались и упыри, и Иные. Ночь за ночью они проверяли, закрыт ли еще путь, и ночь за ночью – вплоть до сегодняшней – он был закрыт. Сила Детей Леса была так же стара и несокрушима, как сила Ходоков, она все еще слишком зеленая, слишком живая, чтобы поддаться касанию смерти. Дети Леса пережили приход андалов и Веры Семерых, тысячи лет преследований от вольного народа и северян. Конечно, они смогут прожить еще тысячи лет. И все-таки барьер постепенно слабел. Следопыт не знал, как это происходит и почему. Даже когда он был жив, он не питал пристрастия к пыльным свиткам и спорам давно почивших мейстеров. Ему было все равно, как, откуда и почему пришли Иные – его долгом было охотиться на них. Но с каждым днем он мог подойти к ущелью в скале чуть ближе, чем раньше, всего на миг, прежде чем барьер с силой отбрасывал его назад. Да, мощь Детей Леса была велика, и в Долгой Ночи они сталкивались с атаками в десятки раз более жестокими, в десятки раз более долгими. И выстояли. Но сейчас другая эпоха. Поднимаются холодные ветра. По давней привычке следопыт обернул истлевшие остатки черного плаща вокруг плеч, подтянул шарф, которым он всегда прикрывал нос и рот. Любой живой человек трясся бы от холода, прятал руки в подмышках, и на шарфе вокруг рта застыла бы корка льда. Но у следопыта не поднимался пар от дыхания, потому что он не дышал. Это и к лучшему. Ни один живой человек не смог бы стоять здесь на страже. Ни один бы не выстоял. Наверху продолжали пронзительно каркать вороны, крылатые тени в сгущающихся сумерках. Следопыт не хотел верить тем вестям, которые они принесли. Они шептали о драконах в Штормовых землях, о мертвецах в Красном замке, о человеке, умирающем в ледяной камере, о потухшем огненном мече и двух плененных королях, о чудовище в человеческой плоти, которое бродит в каменных чертогах зимы. Тьма, взывали они. Тьма и смерть. Но вот одно видение… умирающий в ледяной камере. Следопыт не мог назвать причину, но он чувствовал, что должен что-то вспомнить. Кто этот человек? Почему он умирает? И лед, ледяная камера – это ему снилось, или на Стене действительно было такое место? Да, было. Такие камеры предназначались для самых падших: отступников, неудачливых дезертиров, одичалых, перевертышей и предателей. И все же умирающий мужчина – кажется, совсем еще мальчик? – носил такой же черный плащ, как и следопыт. «Предательство», − подумал следопыт, но не смог сказать, почему он был в этом уверен. Распухшее алое солнце почти зашло, и скоро начнется серьезный штурм. У него не было огня; он не мог разжечь костер. Огонь поглотит его так же, как и упырей. Но у него остался меч и мужество. И глубокое убеждение, что он не должен позволить мертвецам пройти. Мальчик, гигант и лягушатники, оставшиеся в сердце холма с Детьми Леса и Трехглазым вороном, должны жить, чего бы это ни стоило. Следопыт достал меч. На заиндевевшей стали блеснула вспышка света, яркая как маяк. Что ж, свой пост он не покинет. Каждый день солнце вставало все позже и уходило все раньше, и отчасти он был рад этому. Солнечный свет причинял ему боль, хотя и не так сильно, как упырям. Я не смогу быть всегда. Даже если Иных можно уничтожить – огнем или драконьим стеклом, − следопыт не питал иллюзий, что его жизнь будет вечной. Силой солнца или огня, клинком или колдовством, ударом или предательством, дьявольский узел, которым связаны воедино его кости и мышцы, будет разрублен. Заклятья ослабеют и разрушатся. Тогда голодная тьма хлынет под холм, и это будет конец всему. Этого не случится, пока я дышу, так бы раньше подумал следопыт. Но теперь он не дышал. Он ничего не знал о своем воскрешении, почему он вернулся обратно не таким, как упыри. Знать никогда не было его задачей. Сумерки перешли в черноту. Появились звезды, а с ними и мертвецы. Шеренга за шеренгой они карабкались по холму, зарываясь черными пальцами в свежий снег. Голубые глаза мерцали, словно сапфировые звезды. Тут и там он видел серебристое сияние, когда Иной проскальзывал, словно шелк, перемещаясь по каменистому склону со сверхъестественной и смертельной грацией. Поднялся ветер, его плач постепенно превратился в вой. Тяжелые плотные облака сомкнулись вокруг затухающей луны. На плечи и капюшон упали первые хлопья снега. Следопыт стряхнул их, но не потому что боялся холода. Когда он был жив, он знал, что если построить убежище глубоко в лесах, толстый слой снега удержит в нем тепло и спасет от холодной смерти. Как давно это было. Упырей становилось все больше и больше. Казалось, им не будет конца: они слепо карабкались друг по другу, топоча босыми ногами. Скрученные, исхлестанные, искусанные льдом тысячелетние деревья склонялись и стонали, и из богорощи, что росла наверху, были видны кроваво-красные пятна листвы. Эта буря может прикончить целую армию, и это еще только осень. Когда первые мертвецы добрались до него, следопыт вступил с ними в бой. Он слышал, как гудят заклятия в камнях, и старался не подходить близко. Те упыри, которые подошли к скале, были сброшены вниз. Скоро целый строй разрозненных обрубков, по-крабьи цепляясь за снег, неустанно полз вверх по холму. На снегу застывала мерзлая черная кровь. Следопыту не нужно было останавливаться на отдых, он не чувствовал голода и жажды. Я меч во тьме, я дозорный на стене. Он однажды произнес эти слова, а с ними и другие, перед чардревом, так похожим на те, что возвышались сейчас над ним. Старые боги. Это единственные боги к северу от Стены. Следопыт не верил в богов, и его можно было понять. Что за боги могли сотворить такое? Сотворить такого, как он? Нет. Он будет стоять здесь до рассвета и сражаться. Его меч не из обычной стали, он может рассечь мышцы, которые соединяют этих тварей. Это мой долг. И даже смерть его не остановит. Еще одно воспоминание, слишком слабое, чтобы облечь его в слова, которые однажды произнес его брат. Это был черный брат или кровный брат? Его кровный брат, у него их было два, нужно вспомнить… но нет, он должен сражаться… И тут он увидел лютоволка. Зверь сломанного мальчика. Варга. Оборотень, вот он кто. Может отбросить свое тело, свои бесполезные ноги и побежать, слившись воедино с большим серым золотоглазым волком, которого звали – и следопыт находил это ироничным – Лето. Лето не пошел за своим хозяином внутрь холма. Частью своей души он мог бы это сделать, но только частью − остальное было диким, словно лесная чаща. Дети Леса не ели мясного, только ягоды и корни, и пили воду из потайного родника. Волк не смог бы этим прокормиться. Дети Леса сами стали бы для него едой. Здесь тоже было немного пропитания, разве что белки. Поэтому огромный лютоволк становился все более худым, голодным и диким. Следопыт не мог определить, есть ли внутри мальчик, длится ли еще эта связь, помнит ли волк что-нибудь – может быть, помнит даже больше, чем он сам. Но сейчас Лето был окружен кольцом упырей, и их становилось все больше. Следопыт видел, как волк рычит, обнажая клыки, как он бросается на мертвецов, напирающих со всех сторон. Его золотистые глаза сверкали почти так же ярко, как их голубые. Потом он встал на могучие задние лапы и набросился на одного из упырей. Волк и упырь вместе рухнули на снег, мертвые пальцы вцепились в густую серую шерсть на горле Лета. Лютоволк рычал, вставал на дыбы, боролся, но не мог сбросить с себя мертвяка. Вновь и вновь они катались по снегу, яростно сражаясь. Волк крепок, словно закаленное железо, но все же он живой, и его можно убить. А если его убьют и он восстанет бессмертным, как это происходило со всеми животными, которых убили мертвецы… Он убьет сломанного мальчика. Он прикончит следопыта. Он может убить и Детей Леса, а вместе с ними и слабую надежду на приход весны. «Я должен пойти к нему, − подумал следопыт. – Я должен его спасти». Но пойти к Лету означало оставить дверь, вход, который он охранял в течение трех поворотов луны… Рывки волка стали слабее. Его рычание перешло в придушенный хрип, а из пасти потекла пена. Сейчас или никогда. Следопыт напрягся и вложил всю свою силу в мощный прыжок. Он пронесся над головами разъяренных упырей, и на мгновение ему показалось, что он может летать. Затем он рухнул вниз, перекатился, вскочил и побежал. Его меч вонзился упырю в череп. Наружу хлынули протухший мозг, черная кровь и обломки костей. Даже упырь не может не заметить, что ему снесли полбашки, и этот лихорадочно забился, выгибаясь назад, как пронзенная острогой рыба. Лето уперся лапами в землю и с рычанием открыл пасть. Почти обезглавленный упырь повернулся к следопыту. Тот поднял меч. Иди ко мне. Так и случилось. В следующий миг они сошлись. Меч следопыта пронзил бледный живот упыря, и оттуда вывалился клубок замерзших внутренностей. И все же это не остановило мертвеца. Холодные руки вцепились в холодные руки, выворачивая, разрывая, ломая, хватая, размалывая. Они боролись лицом к лицу, и упыри сомкнулись вокруг них в молчании. Вдруг меч следопыта сломался. Он услышал лишь пронзительный скрежет, дрожащий и гудящий, словно гнездо обозленных шершней, а потом его меч рассыпался на осколки, осталась только рукоять. Тогда он выбросил руку вперед и воткнул обломок меча упырю в глаз до отказа. Но тот все равно не остановился. Трупное зловоние ударило следопыту в лицо, и он скривился. Глаз лопнул и превратился в черную шипящую слизь, которая дымилась и разъедала сталь, будто кислота. Но в другом глазу все еще мерцал огонь. Мертвец видел. Следопыт потерял равновесие. Тяжело, словно камень, он упал в сугроб. Призрачная боль пронзила вывернутую ногу. Упыри остервенело карабкались к проходу − над ним, вокруг него, мимо него. Заклятья… Следопыт не знал, действуют ли еще они. Огонь отпугивает мертвецов. Но огня не было. Тьма. Тьма и смерть. Вороны так и говорили. Вороны. Они с карканьем вылетали из крон деревьев, клевали, хлопали крыльями. Изогнутые черные клювы яростно впивались в зачарованную плоть и открытые глаза. Снег шел все сильнее. Сломанный меч выпал из рук следопыта. Он не мог подняться. На него упала сияющая лунная тень. Он услышал шаги по снегу, легкие, словно поцелуй матери. Нет ни лунной тени. Ни матери. Иной встал над следопытом, так близко, что исходящий от него холод лишал возможности двигаться. В глубине черепа чудовищным, разумным светом сверкали голубые глаза. Он протянул тонкую руку и схватил следопыта за горло. Следопыт был мертв, и в его легких не было воздуха, но все же холод пронзил его словно копье, словно огонь. Голубые замерзшие ногти впились в его шею. Смерть, каркали вороны. Смерть. «Есть вещи хуже, чем смерть», − подумал следопыт. Пальцы Иного глубже впились в его плоть. Силы следопыта были на исходе. Щит, который охраняет царство людей. Да, это так − и разве он не охранял? Невзирая на смерть, невзирая на страх? Нет, он не нарушил клятву. Во тьме дико завыл волк. Лето. Но лето никогда не наступит. Зима близко. Давным-давно эти слова что-то значили для него, но теперь они стали просто непреложной истиной. Иной разжал пальцы. Следопыт молча упал на снег. Заклятья, защищающие вершину холма, утратили силу.