Несколько часов на двоих

«- Константин Игнатьич, а я женился, - неожиданно для себя произнёс Серов». Николай Чуковский «Балтийское небо» Глава четырнадцатая «На Запад!»

      Декабрь сорок третьего был тёплым и дождливым. Зима никак не хотела вступать в свои права. Боялась ответственности за этот и без того утомлённый, измученный войной народ.       Было уже совсем темно. Серов, прихрамывая, шагал по длинной улице под дождём, от фонаря к фонарю. Зачем он пошёл искать эту школу? Ведь он точно знает, что Маши в школе нет.       Он просто не мог не пойти. Оказался случайно на этом полустанке, в неведомом городишке, название которого вдруг ужалило, как огнём. Это был городок, в который эвакуировалась из Ленинграда школа, где когда-то работала Марья Сергеевна.       Его словно магнитом тянуло к этой неведомой школе, и ноги сами двинулись на поиски. Он шёл, и ему казалось, что через эту школу как будто проходит невидимая нить, всё ещё связывающая его с Марьей Сергеевной. И пусть он не увидит там её, но он увидит людей, которые её знали. А если и не увидит, то побудет несколько мгновений рядом с ними, у стен, в которых они живут, в которых могла бы жить и она...       Серов шёл и все воспоминания, которые он так долго старался изгнать из памяти, снова нахлынули на него. Он только посмотрит на школу и пойдёт обратно.       Утром ему на поезд. Он снова едет на фронт. После бесконечно долгих двух лет в госпиталях, он возвращается в полк. Это очень большая удача, что он едет обратно именно в свой родной полк. И сердце его подпрыгивало от радости, когда он думал об этом. Завтра утром он едет дальше.       Шинель его намокла и стала тяжёлой. Заплечный мешок тоже стал тяжёлым. Ему было трудно идти с непривычки так долго. Нога начала ныть. Рука тоже ныла, но это ощущение стало уже обычным в непогоду, от тумана, дождя. Он подставлял лицо каплям и шёл дальше: вот уже километр прошагал, ещё полкилометра…       У девушки в милицейской форме он спросил дорогу. Значит, до другого конца города, хорошо, ещё немного осталось.       Вот, наконец, двухэтажное здание в переулке. В некоторых окнах мирно горит тусклый свет. Вот крылечко. На крыльце стоит женщина, закутанная в платок. Серов подходит ближе и, хотя уже понял, на всякий случай спрашивает её:       - Где здесь школа?       Женщина не отвечает, а вдруг закрывает лицо руками.       Такое до боли знакомое движение, милое, родное…       - Маша!       Он в один прыжок преодолел ступеньки крыльца. Боль глухо ударила вдоль правой ноги, но он не обратил на это внимания. Он уже обнимал её, а она плакала, уткнувшись в его мокрую шинель.       Она. Не может быть. Она. Живая, родная…       Он не знал, сколько они простояли так. Время остановилось, мир перестал вертеться.       Она подняла глаза, окинула взглядом его лицо, грудь, плечи, взяла его за руку и потянула с крыльца внутрь. Она привела его в натопленное освещённое помещение, наполненное запахами съестного. В комнате были расставлены накрытые столы, и несколько женщин ужинали. Это были другие учительницы школы.       Когда Маша и Серов вошли, все они подняли удивлённые лица, и теплившаяся беседа прервалась.       - Антонина Владимировна! – обратилась Маша к одной из них, сидевшей неподалёку от входа. - Ко мне муж приехал.       Муж. Она так и сказала – муж. Эти слова прозвучали в полной тишине. И сразу после этого комната наполнилась удивлёнными и радостными восклицаниями, поздравлениями и советами. Серова сразу окружили заботой и вниманием. Ему помогли избавиться от мокрой шинели и фуражки, усадили за стол, налили полную тарелку борща, дали большой ломоть хлеба. Затем все женщины удалились к своим тарелкам - заканчивать ужин. А Маша сидела напротив него за столом и смотрела, как он ест. А он и есть нормально не мог от волнения и от этого её взгляда, но заставил себя проглотить всё до последней капли, потому что она смотрела за ним. Она очень настаивала, чтобы ему принесли добавки, но он категорически отказался и поднялся с места.       - А где Ириночка и Серёжа?       - Они уже поужинали, сейчас спать собираются… Они вместе с другими школьниками.       - А к ним можно сходить?       Антонина Владимировна подошла к Маше и сказала строго:       - Идите в мой кабинет, я на эту ночь перейду в общую комнату.       Маша удивилась и начала возражать, но Антонина Владимировна сделала нетерпеливый жест.       Серов понял, что это директриса.       - Антонина Владимировна, - обратился вдруг к ней Серов, - а детей можно повидать?       Взгляд директрисы потеплел:       - Сейчас они уже ложатся спать. А завтра утром я скажу, чтобы их привели к вам! – ответила она, глядя на такого молодого отца.       И Маша снова заплакала, глядя на него. Потому что он так спросил, и потому что Антонина Владимировна правда поверила, что это его, Колины дети…       И вот она сидела рядом с ним на протёртом диванчике, больше не плакала и держала его за руку.       Она рассказывала ему всё. Она просто не могла ничего утаить. Она изливала сейчас всё, что пришлось ей вытерпеть за два с половиной года этой войны. Она рассказывала о страхах, о холоде, о голоде, о детях… Серов слушал, смотрел на неё и, наконец, вся картинка представала у него перед глазами, как собранная мозаика.       Тогда, в июле сорок первого, дети были в лагере на Валдае, а она уехала на оборонные работы. Тогда он приходил к ней на квартиру. И соседка перепутала и сказала ему, что Марья Сергеевна уехала уже вместе со школой. А школа уехала только через несколько дней… Затем вернулись дети, а после и она. И эвакуироваться они не успели…       А он, Серов, был совсем рядом в это время, на аэродроме в нескольких километрах от финского залива. Он был рядом, и не знал, что она в городе.       Какой же он осёл! Он ведь даже не попытался узнать… Какой же он остолоп, дубина! Он усомнился в ней… Он решил, что она не хочет его видеть, что она не любит его. Как он мог решить это?       Он же предал её!..       У Серова защемило сердце, когда он осознал всю свою глупость. Да он должен был расшибиться в лепёшку, но узнать правду! Он обязан был написать, поехать к ней ещё, он ведь был так близко! Но он ничего не сделал! И она осталась одна, без него…       Она осталась одна, с детьми, зимой, когда начался голод.       Когда встал лёд, и по озеру, перед носом врага, проложили спасительный путь, их полк перебазировался на ту сторону Ладожского озера – охранять дорогу. А в их эскадрилье осталось только два лётчика и ни одного самолёта. Сколько времени он изнывал без дела от тоски, не находя себе места!       А она в это время была там, в осаждённом городе. Была одна, с детьми, которые медленно умирали от голода. Что ей пришлось пережить!       Серов слушал и слушал её голос и хотел, чтобы его пристрелили на месте за его вину перед ней.       Он мог пятьсот раз съездить по дороге. Лунин же поехал. Ему приказали поехать посмотреть дорогу, над которой им предстояло драться. Тогда Лунин заезжал в город, искал своих близких, правда, никого не нашёл…       Почему же он сам, Серов, не попросился съездить хоть раз, ведь он мог поехать гораздо раньше, найти её, спасти!       А она всё рассказывала и рассказывала…       - А из Ленинграда нас вывез один моряк… Когда уже совсем не было никакой надежды…       Маша замолчала от тяжести тех воспоминаний.       - Когда уже ничего не было… Просто ничего… Он встретил меня случайно на улице… Вытащил вдруг из огромного мешка хлеб и дал мне. Я не поняла даже, это было не похоже на правду… Как ангел с неба. Большой такой, в тулупе… Он вытащил и другую еду, там было много еды… Я сказала, что у меня дети умирают… Он пришёл со мной домой, и накормил их… Принёс дров, воды, натопил печь… Никогда не забуду его имя! Константин Игнатьевич…       Тут Маша запнулась, почувствовав, что Серов вздрогнул. Она подняла взгляд на его лицо, а он спросил поспешно:       - А фамилия?       - Он не назвал фамилии… Ты его знаешь? – спросила она.       - Я знаю только одного Константина Игнатьевича. Так зовут моего командира, майора Лунина…       - Нет, тот ведь моряк…       - То есть, в форме морского офицера? – спросил он дрогнувшим голосом. - Мы же морская авиация, ты помнишь, я же тебе объяснял…       Конечно, как же она могла забыть, Коля ведь тоже носил морскую форму! Это сейчас он почему-то в армейской гимнастёрке…       - А он, твой командир, ездил в Ленинград?.. Такой большой, с широким лицом, добрыми голубыми глазами, да?..       Серов глядел в её глаза, поражённый, ошеломлённый. Так вот, значит, кто была та первая встречная, о которой Лунин упомянул как-то. Случайная встречная. Вот, значит, кому Лунин подарил собранный всей эскадрильей провиант, подарил жизнь! Он перевёз и её, и детей, через озеро, по ледовой дороге. Тогда ещё не была организована эвакуация, значит, надо было договариваться, согласовывать – ему разрешили… А он, как всегда, ничего даже не рассказал...       Константин Игнатьич… Серов был его ведомым, и каждый день в их фронтовых буднях они спасали друг друга от смерти. Их связывала череда общих потерь, общей боли и общих побед. Теперь их связывали ещё три спасённые жизни: жизни Маши и её детей.       Серов обнял Машу за плечи, привлёк к себе, не в силах совладать с чувствами. Теперь она стала как будто ещё ближе ему, если такое возможно. Их любовь была раньше, как необитаемый остров в океане будничных забот. Тогда, давно, ещё до войны, он приезжал к ней и погружался в её мир, отделённый от его остальной жизни. Ей была безразлична его служба, её не интересовало, чем наполнялись его дни, она ничего не понимала в этом. Ей был важен только он сам...       А теперь вдруг у них появился общий друг.       - Мы тогда ехали по дороге ночью, - продолжала рассказывать Маша, дыша в его плечо, - было очень холодно, Серёжа у меня совсем замёрз в кабине… Шофёр сказал, не довезём живым… А Константин Игнатьич – он в кузове ехал – взял тогда Серёжу к себе, к телу прижал под большим своим тулупом и согрел…       Серову стало нестерпимо душно в этом натопленном кабинете. Он расстегнул пуговицы гимнастёрки, ещё раз взглянул Маше в глаза. Он до сих пор как будто не верил, что она рядом, наконец-то, такая близкая и желанная. Он погладил её по голове, а потом нагнулся и поцеловал в губы. Не находя слов, он вложил в этот поцелуй всё, что переживал сейчас. И почувствовал, что она отвечает ему, отвечает на его нежность, на его желание.       Рядом с печкой им было очень жарко в одежде, и они кое-как избавились от лишней одежды. Но когда Маша хотела скинуть с него гимнастёрку, он тихо попросил:       - Не нужно…       Он замер над ней, с закрытыми глазами, снова ловя её губы. Она обхватила его руками и ногами так крепко, как могла… И услышала невольный стон, вырвавшийся у него.       Маша снова принадлежала мужчине. Своему, милому, любимому, родному. Теперь, после невероятно долгой и тяжёлой разлуки, после стольких сомнений, подозрений, неуверенности, он был так близко, как только может быть другой человек. Он сжимал её в объятиях, он был вокруг неё, он был внутри неё. И она вдруг ясно поняла, что теперь всё будет хорошо. Пусть ещё не окончена война, пусть через несколько часов он уедет, пусть их ждёт новая долгая разлука, но теперь она точно знала, что он вернётся к ней. Вернётся живым. Вернётся, и всё тут, и иначе не может быть!       Волна наслаждения накрыла её чуть раньше, чем его. Она продолжала сжимать его очень худое тело руками и ногами, и боялась отпустить, и чувствовала его пульс внутри себя, и слушала его дыхание.       Потом он лежал рядом с ней. Она тихонечко целовала его подбородок, шею, гладила кончиками пальцев его лицо и почувствовала, что он уснул.       Маша глядела и глядела на него, желая запомнить его таким: спокойным, близким, и боялась отвести взгляд хоть на миг, чтобы не потерять ни секунды из этого времени, которое ещё оставалось им на двоих. Она видела шрамы на его щеках, на лбу. Что с ним было? Огонь? Что ему пришлось пережить? Как страшно, и как жалко его… Почему он не разрешил снять гимнастёрку? Его тело изуродовано ранами? Маша содрогнулась и прижалась к нему сильнее… Это ничего, ничего. Всё пройдёт. Главное, что он живой. Главное, чтобы он потом снова вернулся к ней. Только чтобы вернулся живым!       Серов проснулся от прикосновения чего-то мягкого и тёплого. Это Маша аккуратно протирала его тело влажным полотенцем. Он улыбнулся ей своей ласковой улыбкой, какая была только у него одного.       - Пора, мой хороший, - сказала она ему. – Скоро детишки проснутся, их сразу приведут.       - Прости, я заснул, - забеспокоился он, поднимаясь.       - Ничего.       Она принесла ему сухую, тёплую от печки одежду, стала прибираться в кабинете. Он наблюдал за ней и радовался. Она поправилась, была здорова и так красива!       Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался ураган:       - Мама! Мама!       Две пары ног протопали, запрыгали по доскам пола, и четыре руки потянулись, обхватили её. Ириночка и Серёжа с начала занятий в школе редко были с матерью. Они жили вместе с другими детьми, с воспитателями, и ходили учиться вместе со всеми в свои классы. Даже по выходным, когда не было уроков, Маша была часто занята, и у неё не было достаточно времени, чтобы быть с ними. И ещё Маша понимала, что другие дети, оказавшиеся в эвакуации без родных, тосковали и завидовали тем, кто был с мамой. Поэтому она старалась не выделять своих. И всё-таки каждую свободную минуту она украдкой, прежде всего, посвящала им.       Мама сегодня была не такая, как всегда. И они сразу притихли, заметив мужчину в военной форме, сидящего на протёртом диване. Ириночка узнала его сразу, Серов почувствовал это. Ей было уже одиннадцать. Она стояла, такая тоненькая, ростом уже почти с маму, и недоверчиво глядела на него своими пронзительными глазюками. Серёжа смотрел с любопытством и не узнавал.       - Помните дядю Колю? Помнишь, Серёжа? Он приезжал к нам в гости в Ленинград…       Тогда Серёжа, конечно, вспомнил. Он подскочил к Серову, сразу забрался на колени.       - Я умею складывать фронтовое письмо! Мам, дай листочек из тетрадки! Смотри, дядя Коля! – Серёжа подбежал к столу и там старательно свернул листок бумаги в треугольник, - Правильно?       - Правильно, - ответил Серов.       - Дядя Коля, а когда война закончится, ты к ним приедешь ещё? – спросил Серёжа.       - Приеду.       Серёжа, словно что-то вспомнив, схватил снова бумажный треугольник, развернул его и нашёл на столе красно-синий карандаш. Затем он глянул на Серова и на маму, наблюдавших за ним с интересом, закрылся левой рукой и с каким-то особенным воодушевлением стал выводить на листке буквы.       Закончив, он опять свернул треугольник и отдал Серову.       - На вот. Только ты прочитай его, когда на фронт приедешь, ладно? Я буду писать тебе на фронт, - серьёзно пообещал Серёжа.       Серов с трепетом взял письмо и спрятал за пазухой.       - Я тоже буду тебе писать, - пообещал он Серёже.       Когда детей увели, Серов повернулся к Маше и сказал:       - Пойдём!       - Как, уже?       - Время ещё есть, но мы пойдём! – проговорил он мягко, но нетерпеливо, и его глаза улыбались.       - Ты же не поел! У нас сейчас завтрак будет…       - Маша, я не голоден, - он сжал её плечи, - пожалуйста, пойдём! Где твои документы? Возьми, пожалуйста, с собой паспорт.       Но она никак не соглашалась отпускать его без завтрака. И когда он увидел, что она начала уже паниковать, то согласился пойти в школьную столовую, в которой вчера ужинал. Маша опять ничего не ела, а только смотрела, как ел он. И только, когда убедилась в том, что он достаточно сыт, пошла одеваться.       Он ждал её на крыльце, со своим вещмешком на плече, когда она вышла, закутанная в тот же протёртый платок, который он помнил ещё из Ленинграда. Он взял её за руку и поспешно повёл по улице. Было ещё совсем темно. Всё ещё моросил дождь. Редкие прохожие, зябко кутаясь в тяжёлые одежды, торопились к местам своей работы. Здесь, глубоко в тылу, на лице каждого человека тоже чувствовался отпечаток этой войны, и здесь тоже шла постоянная, не прекращавшаяся ни на минуту борьба за жизнь своей родной страны.       Серов подвёл Машу к маленькому зданию из красного кирпича. Он видел это здание ещё вчера, когда шёл от станции. Под козырьком крыльца, над дверью, висела жёлтая лампочка и освещала надпись «ИСПОЛКОМ». Серов взбежал на крыльцо и забарабанил в дверь, не выпуская Машиной руки. Долго никто не отзывался. Наконец дверь дёрнулась, послышался тяжёлый звук открывающейся щеколды, и в живот Серову упёрлось дуло двуствольной винтовки. А за ним в проёме показалось сердитое и заспанное лицо:       - Что за безобразие?! Чего хулиганите, товарищи?!       - Простите нас, пожалуйста. - Серов отшагнул, давая двери раскрыться, и отводя в сторону рукой грозное оружие. - Мы хотим расписаться.       Девушка, с винтовкой в руке, кутаясь от сквозняка в огромный, до пола, платок, посмотрела недоумённо на непрошенных гостей.       - Ещё никого нет, придите попозже…       - Я уезжаю на фронт через два часа, - тихо проговорил Серов. И Маша почувствовала, как холодно стало вдруг на этом крыльце под раскачивающейся на ветру лампочкой.       Девушка молча постояла, поглядела из-под бровей.       - На фронт?... Ладно, подождите…       Как была, в платке и в высоких сапогах, с винтовкой в руке, она спустилась с крыльца и пошла по направлению к соседнему домику. Там она постучала в окошко и позвала:       - Ксенофонт Иваныч! Ксенофонт Иваныч!       Окошко раскрылось, и девушка сказала:       - Тут вас спрашивают. Расписаться хочут… Сказала… Он на фронт… Что сказать?..       Окошко затворилось изнутри, девушка, засеменила обратно, подтаскивая непомерно большие сапоги, и объявила:       - Сейчас придут. Вы проходите пока!       Она провела их в тёмное помещение сразу за дверью, освещавшееся только слабым огнём печи. Пока девушка подкладывала дрова в огонь, Серов и Маша смущённо стояли, всё ещё держась за руки, и глядели на дверь. Наконец, она отворилась, и в комнату вошёл очень маленький старичок с густой чёрной бородой. Он сразу глянул снизу вверх на двоих пришельцев:       - Так-так, угу… - пробурчал он и засеменил к деревянной лестнице, - ну что ж, пройдёмте за мной, милости просим, милости просим…       Серов и Маша поднялись вслед за старичком по скрипящей, абсолютно тёмной лестнице на второй этаж. Там их провожатый толкнул какую-то дверь, она тоже со скрипом открылась, и они оказались в маленькой комнате, прямо за окном которой висел уличный фонарь. Фонарь освещал большой стол, заваленный документами и книгами, и многочисленные стеллажи вдоль стен. Старичок быстро зажёг керосиновую лампу на столе, и повернулся к застывшим на пороге Серову и Маше.       - Угу, так-так, ну что же вы? Заходите, милости просим, - снова повторил он дружелюбное приглашение, поглаживая рукой густую косматую бороду.       Ксенофонт Иваныч оглядывал их двоих добрыми глазами, пряча улыбку в бороде. Ростом он был ещё ниже, чем Маша, и не мог видеть звёздочек на погонах высокого Коли Серова, и поэтому поинтересовался:       - В каком же вы звании, позвольте спросить?       - Старший лейтенант, - ответил тот.       – Угу, так-так… - пробормотал старичок.       Потом он вдруг вытянулся по-военному перед Серовым, как в строю, и сказал:       - Разрешите отрекомендоваться, Нефёдов, подпоручик в отставке, кавалерист. Разрешите приступить к выполнению обязанностей.       Серов улыбнулся и позволил:       - Приступайте!       Старичок завозился на столе, отыскивая ручку и чернильницу, затем снова обратился к своим ранним посетителям:       - Будьте добры, товарищ старший лейтенант, вон на том шкафу, на самой верхней полке… Да-да, там, вон ту книженку достаньте, пожалуйста…       - Эту? – спросил Серов, без труда дотянувшись до полки под низким потолком.       - Э, нет-нет, - отозвался Ксенофонт Иваныч, хитро прищурившись, - это вам ещё рановато, это – через годик… Вон, другая, да-да, теперь верно!       Серов положил на стол огромную тетрадь с записями.       - Так-так, - бормотал старик, листая тетрадь.       Остановившись на свободной странице ближе к концу тома, он поднял на Серова и Машу хитрый и добрый взгляд:       - Ну что же, документы, пожалуйста…       Серов продолжал крепко сжимать Машину руку, пока подпоручик Нефёдов делал все необходимые записи.       Затем он поднялся, закрыл тетрадь, снова вытянулся и доложил:       - Задание выполнено, товарищ старший лейтенант.       Потом улыбнулся снова одними глазами и сказал вкрадчиво:       - Совет вам да любовь, как говориться!       - Спасибо Вам, - проговорила Маша, до этого не проронившая ни слова.       Ксенофонт Иваныч проводил их до крыльца и долго стоял, глядя им вслед, когда они вышли снова под дождик и зашагали молча по щербатой улице по направлению к железнодорожной станции, крепко держась за руки.