Лучший враг

Соблазнительно, Чарнота, глянуть. И они пусть глянут. Вариант финала 1933 г. C’est commande aux chevaliers… (Это приказ рыцарям) Когда ж противники увидят С двух берегов одной реки, Что так друг друга ненавидят, Как ненавидят двойники. (В.Иванов) Холодным и пасмурным октябрьским утром в Севастополь прибыл поезд главнокомандующего войсками Украины и Крыма – Михаила Васильевича Фрунзе. Семь вагонов: салон-вагон, служивший главкому кабинетом, штабной вагон, купейный для адъютантов, связистов и шифровальщиков, вагон для лошадей конвоя, вагон-гараж, вагон-баня и еще один – для бойцов. Бойцы конвоя, суровые парни в новенькой форме – ветераны, бившие Колчака, басмачей и Врангеля, – были лично преданы своему командиру, каждого из них Фрунзе знал по имени и в лицо. Всюду были следы войны, часть станционных строений, сожженных или разрушенных снарядами, все еще лежала в руинах, другие скорбно взирали на мир пустыми глазницами окон. Степи Украины, вспаханные снарядами, изрытые копытами, истоптанные солдатскими сапогами, казались безлюдной пустыней – только стервятники расклевывали конские трупы. По этим степям рыскало множество банд, за ними гонялась красная конница, и конца-края этому не предвиделось. Фрунзе перебросил Первую Конную под Екатеринослав и рассредоточил по хуторам, фактически оккупировав их, - это решило часть проблем, но усугубило неприязнь украинских крестьян к русской армии, хоть белой, хоть красной, хоть цвета наваринского пламени с дымом*. Год был неурожайный, лошади съели всю солому с крыш – хаты чернели голыми стропилами, как после пожара. А что поделаешь? Кавалеристы на тощих голодных конях, как и спешенные кавалеристы, - плохие вояки… Фрунзе был мастером как полномасштабных, так и локальных военных операций, он быстро и малой кровью подавил Чапанное восстание под Самарой, разгромил в Семиречье басмачей – к весне двадцать первого года от пятитысячного махновского войска осталось жалкие четыре сотни. Но ведь убитым, ограбленным, погорельцам все равно, сколько сабель в банде, лишившей их жизни или всего нажитого. А выловить или уничтожить оставшихся никак не удавалось – слишком много было у главкома обязанностей, помимо военных. Ленин требовал от него наладить добычу соли, Буденный – хоть из-под земли добыть фураж для коней, доктор Ульянов, командированный Совнаркомом с целью возобновить работу крымских здравниц, - содействия… Порой главкому хотелось взвыть от изнеможения или побиться лбом о стену с оперативной картой. «Но сильного слезы пред Богом неправы…». Кто это написал? Надо бы спросить у старшего адъютанта Сиротинского, он заканчивал филологический факультет… Фрунзе двадцать часов в сутки читал и анализировал оперативные сводки, телефонировал и отправлял радиограммы, принимал рапорты военных и отвечал на запросы гражданских. Были еще и чекисты, которые не подчинялись главкому, но не могли с ним не считаться, особенно если дело касалось военных. Пришлось разбирать жалобу на комбрига Григория Котовского, разгромившего одесскую ЧК* – начальник оной, злоупотребив служебным положением, арестовал и вынудил к сожительству молодую женщину, супругу мелкого чиновника. Муж красавицы буквально бросился в ноги Котовскому, и тот отбил несчастную пленницу – чекистов бывший бессарабский Робин Гуд недолюбливал, считая чем-то вроде жандармов. - Вот подлецы, - бесстрастно, словно ставя диагноз, произнес Фрунзе. – Нет, сволочи, Котовского вы не получите, хватит с вас и Миронова*. И Чапаева в свое время чуть не подвели под трибунал, причем приговор был известен заранее. Дай вам волю, уполовините комсостав РККА. Кто командовать-то будет – орлеанская старая дева*?.. Тем временем из «предбанника», где сидел адъютант, донесся подозрительный шум - там творилось что-то неладное. Растерянно блеял что-то Сиротинский, ему отвечал незнакомый голос, резкий и звонкий. Главком открыл дверь – и натурально остолбенел, увидев перед собой очень неприятную физиономию. Неприятную и до омерзения знакомую, хотя лично с этим человеком они до сих пор не встречались. - Да быть не может. Ну бред же, бред! – вырвалось у изумленного Фрунзе. - Никакого бреда. Это я. Можно войти? - Прошу. – Фрунзе не был бы одним из лучших военачальников РККА, если бы долго переваривал новости. - Сергей Аркадьевич, у вас оглум*? Придите в себя и проследите, чтобы ближайшие… - он посмотрел на часы, – ближайшие сорок минут меня не беспокоили. - Вас отвратительно охраняют, - войдя, сообщил Хлудов и положил на край стола револьвер. – Меня даже не обыскали. - Я запретил обыскивать посетителей. – Фрунзе указал гостю на стул, и тот сел, держась очень прямо. – Меня в свое время обыскивали часто. Мерзкая, унизительная процедура. - Разрешите закурить? - Пожалуйста. – Фрунзе сам не курил, но относился к этой привычке терпимо. Два пристальных взгляда скрестились, как два клинка. Фрунзе показалось, что ему пытаются залезть в голову и пощупать, как там все устроено изнутри. Ощущение было не из приятных. Хлудов, затягиваясь дымом, неспешно и откровенно изучал хозяина кабинета и сам кабинет – стол с полевыми телефонами и ворохом оперативных сводок, крупномасштабную карту с флажками на стене, бухарскую шашку на другой. В его невозмутимости чувствовалась отрешенность человека, уже не принадлежащего этому миру. Казалось, все это происходит не с ним, а с кем-то другим, посторонним. «Уверен, что участь его решена. В сущности, он прав: даже моих полномочий недостаточно, чтобы сохранить ему жизнь. Нет никакой разницы, в чьи руки он попал, от этого зависит лишь то, как с ним будут обращаться, прежде чем расстреляют». Так вот он какой, «крымский черт». Чуть выше среднего роста, то есть немного повыше самого Фрунзе, исхудавший, как после тяжелой болезни. Фотографии не передают своеобразия этого лица, его трудноуловимой неправильности, и не всякий художник схватит его выражение, эту улыбку, в которой не участвуют глаза… Генерал Хлудов в кабинете Фрунзе - есть от чего тронуться умом! «И снится страшный сон Татьяне…». Границы реальности размывались, текли, как течет в летний зной раскаленный воздух над степью. "Что ж тебе не сиделось в Клопополе*? - думал Фрунзе. - Что мне теперь с тобой делать? И так тошно, и еще ты..." Молчание начинало действовать на нервы, и Фрунзе сказал: - Учитывая обстоятельства, у меня к вам несколько вопросов. Хлудов пожал плечами, что, по-видимому, означало «Ваше право». - Вы меня неправильно поняли. Это не допрос. Хотелось бы побеседовать без протокола. - Как вам будет угодно. Я ничего не скрываю. - Ужасно выглядите, - заметил Фрунзе. – В обморок не свалитесь? Может, доктора? - На себя посмотрите, - огрызнулся гость. Что правда, то правда, главком Украины и Крыма меньше всего походил на торжествующего победителя. Обострение язвы не способствовало цветущему внешнему виду, к тому же в такую погоду Фрунзе страдал головной болью – это была память о тяжелой контузии, полученной в девятнадцатом. - А это я вас увидал, вот рожу от счастья и перекосило, - парировал Фрунзе. – Хотя, в сущности, вы правы. Поглядел дурак на дурака, да и плюнул: эка невидаль… *** С Сергеем Сиротинским, адъютантом главкома, случилась ужасная вещь – им овладело неприличное, совершенно мальчишеское любопытство. Своего командира он любил, уважал и до сих пор даже помыслить не мог о том, чтобы злоупотребить его доверием, но… все когда-нибудь случается впервые. Словом, молодой человек бессовестно подслушивал, прилипнув ухом к двери кабинета, и на лице у него при этом сиял восторг школьника, зайцем проникшего в синематограф. В «предбанник» каждые десять минут заглядывал кто-нибудь из штабных, а в дверях то и дело возникали головы красноармейцев конвоя, которым, конечно, тоже до всего было дело. - Касаемо патриотических деклараций – вам, белогвардейцам, лучше бы солдатскую портянку себе в рот засунуть, - отрезал Фрунзе, и Сиротинский за дверью поднял большой палец – он и не подозревал, что всегда вежливый командир способен на такие сильные выражения. – Все вы – кондотьеры, наемники французов и англичан. На чьи деньги, чьим оружием, в чьих ботинках вы воевали? И чем собирались за всё это расплачиваться? Неужели вы настолько глупы, что воображаете, будто странам Антанты нужна единая сильная Россия?.. Знаете ли вы, что у басмачей в Туркестане – английские инструкторы? Конечно, знаете! – воскликнул он с отвращением. – А роль Врангеля – следовательно, и ваша роль – в польской кампании? - Проигранной вами благодаря бездарному командованию, - оскалился Хлудов. – При случае объясните господину Тухачевскому, что конницу не гонят в лоб на пулеметы! - Бездарное командование – лишь одна из причин, Колчак тоже был бездарен в военном отношении, а наступал, пока обстановка складывалась в его пользу. Другая причина – вы! Перестаньте лгать себе хотя бы теперь, когда это не имеет никакого смысла. Вы принудили нас оголить польский фронт, отозвав ТАОН* – нашу лучшую артиллерию. Вы отняли у нас победу над злейшим историческим врагом России! «Русская» Армия! Шлюха, не вылезающая из чужих постелей! Хлудов дернулся, его голова мотнулась, как от пощечины. - А вы, по-видимому, любите и умеете драться. Под дых бьете. Да? - Умею, пришлось научиться. Меня били, и я бил. А любить тут нечего, что хорошего? Помолчав, Фрунзе продолжал: - Лично вы, разумеется, не кондотьер. Но не обманывайтесь, Россию вы никогда не любили, потому что не знали. Вы, «павлон»*, гвардейский «момент», генштабист – откуда вам было знать? С петербургских паркетов её не видно! И с чего вы взяли, что вы – больший патриот, чем генералы Новицкий, Бонч-Бруевич, Снесарев, Маниковский?.. Чем великие артиллеристы Грендаль*, Благодатов*, военный инженер Карбышев, строитель Каховского тет-де-пона?.. Кстати, вы не задумывались, почему все эти люди – у нас? Вы уже испытали на собственной шкуре мощь ТАОН – а это только начало! Мы поднимем из руин страну, сделаем её сильной, создадим непобедимую армию, армию нового типа! Мы, большевики, сумели обуздать революционную стихию. России грозила полная анархия, погружение в хаос! - Вам ли говорить о хаосе? Ваши агитаторы разложили, уничтожили армию! - Не сверкайте глазами, взглядом я не испепеляюсь в принципе. Я сам был одним из этих агитаторов и могу вас заверить: нас было так ничтожно мало, что мы не имели никакой реальной возможности влиять на ситуацию в таких масштабах. Деникин в семнадцатом говорил Керенскому: «Когда повторяют на каждом шагу, что армию развалили большевики, я протестую. Это неверно.» Крестьянство тоже для понимания своих кровных интересов не нуждалось в политической агитации. Вы имеете базовые представления об экономике? Нет? Ну, а я хоть и недоучившийся, но экономист. Знаете, что такое «секторный разрыв»? Грубо говоря, это означает, что крестьянство в собственной стране становится «внутренней колонией», и индустриальный сектор выжимает его досуха, как лимон, по образцу Франции и Марокко. Кстати, в обозримом будущем французам придется расплатиться за лимонад… Вы всерьез полагаете, будто крестьян устраивало, что они – бесправные туземцы в своем отечестве? А о дворянстве отнюдь не марксист, а философ-идеалист Сергей Булгаков писал: «Политический труп, своим разложением отравляющий атмосферу». И такое государство могло устоять?.. А помните бои за Каховский тет-де-пон? - Провалами в памяти не страдаю. - Тогда проиграли вы, и тоже не только благодаря таланту наших военных инженеров и артиллеристов и героизму наших бойцов. Здесь тоже была и другая причина – запрет генерала Манжевена переводить войска на правый берег Днепра, вторгаться в зону геополитических интересов Польши, союзницы Франции! И Врангель подчинился этому запрету, попробовал бы он ослушаться! Нанялся – продался, хозяин – барин! «Что это я ору?» – мелькнула мысль. Фрунзе был спокойным, сдержанным человеком, кровь ему в голову не бросалась, трибуном он не слыл и даже в семнадцатом на солдатских митингах брал не глоткой, а уверенностью и хладнокровием. «Всё дело в том, как он слушает. Словно хочет узнать мою правду не меньше, чем я – высказать её». - Можно личный вопрос? – неожиданно спросил Хлудов. - Да. - Как вы-то примкнули к РСДРП? - Девятнадцати лет. Я был вполне благополучным петербургским студентом. Однажды, в воскресный день гуляя по городу, увидел торжественное шествие празднично одетых людей с хоругвями, портретами царя, с пением «Боже, царя храни» и из любопытства увязался следом. Это было девятое января девятьсот пятого года. Надеюсь, все понятно? Тогда и у меня к вам личный вопрос. Вы, пардон, зачем здесь? Здесь – в Севастополе и здесь – в моем кабинете? Ведь не чекистам оказали честь – мне, грешному! Значит, это нечто большее, чем усложненное самоубийство. Тогда что? На что вы рассчитывали, представ передо мной, как лист перед травой? - Один вопрос разрешить. - Не люблю Достоевского. - А кого любите? Демьяна Бедного, вероятно? – осклабился Хлудов. - Демьян Бедный полезен, он близок и понятен массам – что еще нужно для пропаганды. А люблю стихи Есенина, про жеребенка*. И вот еще какие: Тропами тайными, ночными, При свете траурной зари, Придут замученные ими, Над ними встанут упыри. Овеют призраки ночные Их помышленья и дела, И загниют еще живые Их слишком сытые тела. Их корабли в пучине водной Не сыщут ржавых якорей, И не успеть дочесть отходной Тебе, пузатый иерей!* Взглянув на собеседника, Фрунзе вздрогнул – тот был бледен как простыня. Позвонив, он велел адъютанту: - Сергей Аркадьевич, быстренько сделайте нам чаю, покрепче, с сахаром. Коньяку туда плесните, что ли… Адъютант принес чай. Отказываться Хлудов не стал, видимо, не желая на радость противнику эффектно лишиться чувств. Грея руки о стакан, Фрунзе спросил насмешливо, но с любопытством: - И каков результат? Вероятно, я не оправдал ваших девичьих надежд? - Да как сказать… - Хлудов улыбнулся. На этот раз улыбка затеплилась в глубине глаз и едва заметно тронула углы рта. – Поглядел дурак на дурака… - У вас пуговица оторвалась. - Да? Ну и черт с ней. - Пришейте, - велел Фрунзе. – Выглядите, как беспризорник. Как не стыдно? Хоть меня-то не срамите перед подчиненными. - При чем здесь вы? - Ваш статус не вполне ясен, но, в принципе, вас можно считать и военнопленным. Бойцы подумают, что это я вам оторвал пуговицу. Душил, наверное, в приступе классовой ненависти. Может, еще и зубы пересчитал! Фрунзе взглянул на часы и позвонил. Вошел Сиротинский. Хлудов тотчас встал, заложив руки за спину. В его глазах был вызов… и что-то еще. Определенно не ненависть и не страх. - Сергей Аркадьевич, устройте, пожалуйста, генерала в свободном купе. - А?.. - Нет, не надо, - усмехнулся Фрунзе, догадавшись, что адъютант хотел уточнить насчет охраны. И обратился к Хлудову: - Вы уж тут не гуляйте, не нужно, чтобы вас видели посторонние. - А в окошко смотреть можно? – спросил тот, определенно из хулиганских побуждений. - Смотрите – все равно ничего, кроме спины часового, не увидите. Завтра отбываем в Екатеринослав, в дороге можете делать что хотите. Когда Сиротинский, выполнив поручение, вернулся, Фрунзе спросил: - Ну что, как он? Надеюсь, покормить догадались? - Так точно, Михаил Васильевич, только он отказался. Пуговицу пришивает. – И добавил с невольным восхищением: - Ну и нервы у мужика! - Да ни к чертям у него нервы, - вздохнул Фрунзе. – Это, Сережа, характер. *** А первая пуля, а первая пуля, А первая пуля в грудь ударила коня, А вторая пуля, а вторая пуля, А вторая пуля-дура ранила меня… Хор из красноармейцев конвоя получился что надо – песня катилась упругой мягкой волной, заполняя собой пространство, вынужденно прониклись и насладились ею буквально все, от лошадей и паровозной обслуги до главкома. Кто бы знал, с чего на ночь глядя у бойцов такое лирическое настроение… Длинный день, до отказа заполненный неотложными делами, три четверти которых были прямым следствием «пожара в веселом доме во время наводнения», устроенного за год в Крыму ревкомами и «тройками», незаметно, как это бывает в конце октября, превратился в ночь. Ответив на очередной совершенно истерический звонок Предсовнаркома по поводу соли («Да, Владимир Ильич. Да, я понял. Да, будет. Да, все необходимые меры приняты!»), Михаил понял, что еще чуть-чуть и познает дзен. Или убьет кого-нибудь, хотя бы Льва Революции товарища Троцкого. «Москва бьет с носка… То им Врангеля подай на блюде с петрушкой во рту, и не позднее первого ноября, то вот теперь соли… на хвост насыпать… И ведь никакая «пуля-дура» этого козлобородого Мефистофеля не!..» Развивать мысль главком Украины и Крыма не стал, так как ему, интеллигентному, хорошо воспитанному человеку, нестерпимо хотелось материться. Троцкий был Фрунзе глубоко, как-то даже иррационально противен, как и всё то, что он мог сделать или сказать. Начало их вражде положила история с Чапаевым – норовистый начдив был как бельмо на глазу у Льва Давидовича, и быть бы ему судимым военным трибуналом со всеми вытекающими, если бы за упрямца не вступился только что назначенный молодой командарм. И отстоял, а потом не дал ходу доносу, написанному на него дивизионным комиссаром. Мотив у комиссара был сугубо личный – его супруга не устояла перед мужским обаянием Чапаева, храбреца и георгиевского кавалера. А потом было сражение за Уфу, победа красных в котором сломала хребет Колчаку. Тогда командарм и начдив-25 двое суток не выходили из боя, лично водили полки в атаку: Чапаев в конную, Фрунзе - в штыковую. Тогда под командармом убило коня – прямо как в песне, вот только «второй пули» не было, была контузия. А Чапаева в том бою ранило, и на память об этом дне он подарил Михаилу своего личного коня. Когда Фрунзе, назначенный комфронта в Туркестан, узнал о нелепой гибели Чапаева, он впервые пожалел, что не способен напиться. Такова была его натура – сугубая добродетель, абсолютная самодисциплина, никаких пороков, никаких вредных привычек. Командующий Туркестанским фронтом пошел проведать коня. Рыжий англоараб доверчиво сунулся мордой ему в руки. Новый хозяин умел ездить, не рвал ему рот, приберегал то половинку яблока, то подсоленную горбушку, и конь успел привыкнуть к нему. - Такие дела, малыш… - огненно-золотой конский бок неожиданно поплыл куда-то перед глазами, командующий фронтом до скрипа сжал зубы и все-таки заплакал - беззвучно, сухим горлом. Встревоженный конь обнюхивал его, но Михаил даже не отмахивался, хотя для военного человека нет хуже приметы*… Кудри мои русые, очи мои светлые Травами, бурьяном да полынью прорастут, Кости мои белые, сердце мое смелое Вороны да коршуны по степи разнесут… - Сережа, будь добр, сходи к ребятам – они что, спать сегодня не собираются? – выйдя в «предбанник», обратился Михаил к адъютанту. – Поздновато для концерта, или пусть хотя бы репертуар сменят. Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, С нашим командиром любо голову сложить! Любо! К бандитским атаманам красноармейцы относились безо всякой приязни, а к любимому начальнику – ровно наоборот. Будет дождь холодный, будет дождь холодный, Будет дождь холодный мои кости обмывать… Фрунзе вдруг пришло в голову, что белогвардейцы в Галлиполи сейчас, наверное, тоже поют эту песню. И «ура», год назад гремевшее над Северной Таврией, а раньше – над волжскими степями, те и другие кричали совершенно одинаково – что колчаковцы, деникинцы и врангелевцы, что чапаевцы, буденовцы и котовцы. Русское, суворовское, кутузовское «ура»… И в штыковые атаки в полный рост ходили одинаково – что юнкера, каппелевцы и марковцы, что красные курсанты, ивановские ткачи и сибиряки-краснорубашечники Блюхера. - Будет дождь холодный, будет дождь холодный… Тьфу, пропасть! – выругался главком и обнаружил, что стоит перед дверью того самого купе, которое исполнительный Сиротинский по его приказанию отвел... ээ? пленному? гостю? трофею?.. Он постучал, и дверь открылась мгновенно, точно Хлудов стоял за ней. «В засаде, по башке благословить первого, кто сунется», - с грубоватым юмором подумал Михаил, но вид Хлудова отбил у него охоту шутить. Он держался как дуэлянт – подчеркнуто прямо, вполоборота, одна рука за спиной, - и был очень бледен, а глаза – сплошной зрачок. «Не жилец» - говорил в таких случаях многоопытный земский врач, которому политссыльный Фрунзе добровольно ассистировал в Манзурке. - Можете выходить. - Pouvez-vous donc vous permettre de perdre le temps en conversations avec un condottiere malchanceux? Mais c'est du gaspillage, vous feriez un mauvais économiste*, - хмыкнул Хлудов. - Возможно, вы правы. Зато я вполне приличный генерал, так что все к лучшему. - Maréchal. «Maréchal de la révolution qui ne connaît pas de défaites», comme disent les journaux français*. - «Маршалы» - это у Махно*. Смешное слово. Когда-то оно означало просто «конюший»*. Предпочитаю быть генералом… Поскольку некоторое время мы проведем вместе, следует как-то друг друга называть. Вы мне не «господин», а я вам, соответственно, не «товарищ», поэтому предлагаю самое очевидное: имя-отчество. Не возражаете? Пауза. «Скотина, - беззлобно подумал Михаил. – Еще стоит думает – оказать ли мне эту честь!» - Не возражаю. - В таком случае, идемте ужинать. Хлудов молча последовал за Михаилом в салон-вагон. Вероятно, с таким же абстрактным выражением лица и так же спокойно он бы отправился на расстрел, прикажи Михаил конвою проводить его до ближайшей стенки. - А первая пуля, а первая пуля… черт!! - Плохие новости? – неожиданно спросил Хлудов. – Или воспоминания? - Товарища вспомнил. - Убит? - Возможно, ранен и утонул – тело так и не нашли. - Сочувствую. Впоследствии Михаил недоумевал, как такое вообще могло случиться. Возможно, сработал эффект «попутчика», когда случайно встреченному незнакомцу легко и непринужденно выкладываешь то, что скрывал от лучших друзей. Или дело было в том, что он слишком устал – почти как тогда под Уфой, где после пятнадцатой отбитой атаки белых, поднимая любимый иваново-вознесенский рабочий полк в штыковую, он ловил себя на мысли «Хоть бы уж убили, что ли…». - Я был его начальником, потом получил новое назначение. И вскоре он погиб – казаки ночью совершили налет на штаб дивизии и всех вырезали. До сих пор не знаю, совпадение это или нет. В РККА тогда шла чистка комсостава, борьба с бандитским элементом. Бандитский элемент имел место быть, отрицать этого нельзя… - Но под эту гребенку стригли всех неугодных, - кивнул Хлудов. – Так оно обычно и делается. Вот и я сегодня товарища вспоминал… - Тоже убит? - Жив. Там. – «там», надо полагать, означало Турцию. – Знаете что? Если вам требуются люди, ненавидящие французов и англичан, - ищите их не здесь, а в Константинополе. - Спасибо за совет, я учту это, - ответил Фрунзе. – Что вы всё отводите глаза от карты, как воспитанный гость от неубранной постели? Смотрите. Это предложение было принято с гораздо большим энтузиазмом, чем приглашение поужинать. Хлудов долго курил, вглядываясь в карту, и частота затяжек говорила сама за себя. Наконец он повернулся, и Михаилу почудилось, что глаза у него стали почти нормальными и на ввалившихся, едва не соприкасающихся изнутри щеках появилось подобие краски. - Вы как будто упоминали имеющиеся у вас вопросы, - проговорил он медленно. – Если это вопросы военного характера, предупреждаю вас, что мои сведения устарели. Я разжалован без права ношения мундира, как вы, наверно, знаете. - Давайте условимся, - поднявшись, ответил Фрунзе. - Как вы верно заметили, я очень занят и не располагаю временем для того, чтобы выслушивать враки. Поэтому, если вы не расположены беседовать, молчите – настаивать не буду. А если намерены говорить, говорите правду. В свою очередь, - добавил он, помолчав, - даю слово поступать так же. - «И сверх всего того между вами и нами учреждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят»*, - Хлудов предполагал, что собеседник узнает и поймет цитату, и не ошибся. - Аналогия неуместна, вы, конечно, крымский черт, но и я мало похож на ангела. Поэтому будем исходить из того, что "For the Colonel’s Lady an’ Judy O’Grady are sisters under their skins."* - Ну, если под кожей... Давайте исходить. Видимо, вас следует поздравить с очередным успехом? Повстанческая армия уничтожена? - В плавнях сидит отряд, триста с чем-то сабель. До зимы Буденный его выкурит. Здесь, - Фрунзе коснулся указкой стрел, нацеленных на Одессу и Новороссийск, - орудуют атаманы – Кошевой, Заболотный… Но это щуки, акул переловили. С ними Котовский справится, он хорошо знает их тактику, сам в прошлом бандит. Фрунзе не добавил, что ликвидация пятитысячной Повстанческой армии Махно – армии, армии, что уж там! – в такие короткие сроки стала возможной лишь потому, что при отказе Махно влиться в РККА он немедленно разоружил вчерашних союзников, а верхушку арестовал и расстрелял. Согласно приказанию председателя РВСР товарища Троцкого, разумеется. Но если бы выполнялись все расстрельные приказания означенного председателя, чтоб ему… что бишь там Буденный говорил насчет ежа косматого, против шерсти волосатого… - Россия бы обезлюдела. Поэтому в девятнадцатом году командарм Фрунзе отказался подчиниться приказу не брать в плен колчаковских офицеров, так и сказал своему начальнику штаба: «Этот приказ бесчеловечный, преступный, я не намерен его выполнять». И начштаба, генерал Федор Федорович Новицкий, разделил с ним ответственность и поддержал. А махновских «маршалов» Фрунзе ликвидировал хладнокровно, с сознанием железной необходимости – и остался равнодушен к тому, что кое-кто назвал его действия предательскими. Участь застрявших в Крыму и угодивших в лапы мадам Залкинд белогвардейцев печалила его гораздо больше. - А знаете ли вы, что Махно собирался вести с нами бескомпромиссную борьбу как с контрреволюционерами? И был прав, - продолжал Фрунзе, - поскольку по сравнению с анархистами и левыми эсерами мы и есть контрреволюционеры. Мы, большевики, спасли страну от окончательного развала и уничтожения, мы отстояли её суверенитет, мы восстанавливаем государство. Я, например, не позволил Англии оторвать от России Семиречье, - прибавил он со спокойной гордостью, - а что сделали вы? Подлили масла в огонь сепаратистских настроений на Украине? - Такие настроения были, есть и будут. А как вы объясняете волнения на фабриках, крестьянские восстания? Туда кто масла подлил? - Объяснение лежит на поверхности: это всплески той самой революционной стихии, которые мы подавляем последовательно и беспощадно. Революция породила множество людей, уже не способных найти себя в мирной жизни – им нравится убивать и не хочется работать, они умеют только разрушать, а не строить. С такими людьми нельзя договориться, их приходится уничтожать, как больной скот. Без сантиментов. К сожалению, будет еще немало подобных всплесков, прежде чем жизнь, как река после разлива, войдет в нормальное русло. «- В чем дело, ваше высокопревосходительство? К нам едет ревизор? - Оставьте этот тон, генерал, весёлого мало. Мало нам ТАОН и Буденного – командующим Южным фронтом назначен Фрунзе. Да, тот самый, большевистский Скобелев. Где они только раздобыли такого волкодава. Ам! – и сожрал Колчака. Ам! – взял на саблю Бухару, англичане и мяукнуть не успели. Любовник войны!..» Михаилу неоткуда было знать, о чем думает его собеседник. А тот думал, что вот сейчас этот большевистский Скобелев стоит у оперативной карты и… не то чтобы хвастается – делится. Так делятся сокровенным - успехами, составляющими предмет законной гордости, и планами на будущее - с тем, кто способен оценить и понять. Ситуация была за гранью абсурда, но по большому счету всех всё устраивало. Ну, подумаешь, Фрунзе. Ведь не Господь Саваоф. Тоже небось думает: ну Хлудов, ну крымский черт… «Совсем на череп стал похож, - думал тем временем Фрунзе. – Сфотографировать, скрещенные кости дорисовать – и на пиратский флаг…». Он знал по опыту, что человек может перейти незримую черту, за которой жалеть себя уже поздно, остается лишь выгореть дотла. Он сам дважды приближался к этой черте вплотную – в пятнадцатом, когда бежал из Манзурки через тайгу, и под Уфой в девятнадцатом. «Надо ему доктора…». Военврач, чем-то похожий на манзурского земского доктора, в поезде особого назначения, конечно, был. Хлудов его визиту не обрадовался, однако, морщась, снял китель и расстегнул рубашку. - Не смотрите на меня как солдат на вошь, молодой человек, - доктор, годившийся пациенту в отцы, погрозил ему стетоскопом. – После Мадамин-бека и его башибузуков мне уже ничего не страшно. Мысленно пересчитав шрамы от осколков и круглые, темные морщинистые пятна – входные отверстия пулевых ранений, - военврач только головой покачал. «Когда же это кончится… И сколько понадобится времени, чтобы мы, русские, снова стали единым народом. Сколько крови! Сколько ненависти, отчаяния и горя!» - Каков вердикт? – чуть позже спросил его Фрунзе. - Невротическое расстройство средней тяжести, субдепрессия, хроническое переутомление, бессонница, общее неудовлетворительное состояние организма, - пустился перечислять доктор. – Судя по всему, неоднократно возвращался в строй, не долечившись после ранения. Очень много курит. - Ничего, то есть, жизнеугрожающего? - До суда доживет. Вы бы лучше о язве своей подумали. - О Землячке, что ли? – усмехнулся Михаил, он доверял старому доктору, семью которого спас от голодной смерти. – Увольте. Я нормальный мужчина и считаю, что женщина должна быть похожа на женщину, а не на смерть с косой. - Михаил Васильевич, вы понимаете, что заходите слишком далеко? Вы триумфатор и любимец Ленина, вам многое позволено, но, если выяснится, что вы его прячете… - Понимаю, не беспокойтесь. Просто я еще не решил, как далеко я готов зайти слишком далеко. *** Оперативное совещание у главкома закончилось затемно. Командиры частей в один голос твердили: централизованное снабжение войск почти отсутствует, приходится озлоблять местное население, забирая фураж и продукты, чтобы сохранить боеспособность личного состава и лошадей. В конце совещания главкома потребовал к ответу по прямому проводу Ленин. Фрунзе выслушал Предсовнаркома, стоя навытяжку, с каменными скулами, отпустил командиров и тяжело опустился на диван, прикрыв глаза, осунувшийся, опустошенный. Ситуация пока еще не вошла окончательно в стадию «наказания невиновных и награждения непричастных», но тенденция была налицо. На гимнастерке повыше ремня расплывалось алое пятно: разошелся шов на ране, полученной в недавней стычке с махновцами. И рана-то была пустяковая, по сути, царапина – пулей сорвало кожу с двух ребер, - но толком зажить ей не удавалось, поскольку главком носился по Крыму, Северной Таврии и Правобережной Украине, как шаровая молния. На поезде, на автомобиле, верхом. Самому делать перевязку было неудобно, следовало вызвать хотя бы адъютанта, а лучше – доктора, но не было сил. Фрунзе вдавил в ребра кулак, запирая кровотечение. В конце концов, от дырки в шкуре никто еще не умирал. В Харькове, где была ставка главкома, его ждала любимая жена Софья и годовалая дочка Танечка. В родном Пишпеке жила мама, старший брат Костя, сестры, племянники… Михаил не виделся с ними пятнадцать лет, со дня суда, на котором виселицу ему заменили каторгой, а после побега из ссылки, перейдя на нелегальное положение, прекратил и переписку. И встретился лишь полтора года назад, посетив родные места в качестве командующего Туркестанским фронтом. «Кто ты, сынок? Я совсем не знаю тебя. Ты был таким храбрым и добрым мальчиком. Каким человеком, каким мужчиной ты стал?» «Здравствуй, мама. Я – любовник войны…». Поезд особого назначения шел к Екатеринославу. Тяжелый день и завершиться должен был соответственно, поэтому, посидев четверть часа в одиночестве, Михаил снова коротко постучал в дверь хлудовского купе. Тот опять выскочил, как чертик из табакерки. Оно и понятно: когда целый день смотришь в окно вагона на пустые поля, будешь рад увидеть человеческое лицо, даже если это лицо врага, хуже того – победителя. Ужин обоих интересовал мало, оба были из тех, кто ест, только чтобы не умереть с голоду, едва замечая, что именно. Бойцы сегодня, какая радость, решили отдохнуть от хорового пения, тишину нарушал только мерный стук вагонных колес. - Как вы полагаете, планы Врангеля относительно высадки десанта весной осуществимы? - Полагаю, что нет. Турция – зона французской оккупации, французы не заинтересованы в том, чтобы армия сохраняла боеспособность, к весне они её разоружат. - А если Врангель не подчинится? - Прекратят снабжение, - коротко ответил Хлудов. – Вербовка в Иностранный легион началась сразу же, корабли еще стояли на рейде. Союзники, - он произнес это слово с убийственным сарказмом, - не станут платить за испорченные вещи. Флот уже прикарманили, теперь наложат лапу на вооружение – и постараются как можно скорее избавиться от обузы. Кстати, вы знаете, что он держит на столе вашу фотографию*? - Чтобы иголки втыкать? – рассмеялся Михаил. – Напрасный труд, такие вещи на меня не действуют, я заговоренный. Бабка-чалдонка в Манзурке заговорила, в благодарность за то, что я её внучку лечил. …Адъютант Сиротинский, подкравшись на цыпочках, занял стратегическую позицию у двери. Первые четверть часа ничего особенного не происходило, потом началось… - К началу войны с германцами в руках иностранных акционерных обществ находилось семьдесят процентов общей добычи угля в Донбассе! Шестьдесят процентов общей добычи нефти! Цены на уголь и объемы его производства Российской империи диктовал Парижский комитет! Вот за чьи интересы вы воевали! - Пушной товар… - Что, простите? - Так, ничего. - Год назад в бою за Сальково 88-я кавбригада Буденного понесла большие потери от огня бронепоезда «Единая Россия». Название запомнилось, грех смеяться, ведь люди погибли, а смешно… Какая «единая Россия», я вас умоляю? Кому она нужна – Парижскому комитету, что ли? У вас размягчение мозга, в самом-то деле, или вы не офицер, а воспитанница Смольного института благородных девиц? Восстановить суверенитет России, не затронув интересы иностранного капитала, было не-воз-мож-но. Более того, в случае вашей победы иностранные банки стали бы полновластными хозяевами страны! Милюков писал своей соратнице графине Паниной в прошлом году: «Теперь выдвигается в наиболее откровенной и грубой форме идея эксплуатации России как колонии ради ее богатств и необходимости для Европы сырых материалов». Это Милюков-то, западник и либерал! - Вы хорошо осведомлены. - Разведка у нас поставлена неплохо, - скромно согласился Фрунзе, - в этом немалая заслуга ведомства Дзержинского. У вас из Феликса делают монстра, а он превосходный организатор и руководитель, восстанавливает нормальную работу железных дорог, занимается вопросами призрения и воспитания детей-сирот… Троцкий, кстати, в данном вопросе полностью солидарен с Милюковым. А как вам нравится скандал с крейсером «Рюрик»? Английской фирме «Виккерс» чиновники нашего военного ведомства продали сверхсекретные чертежи новейшей артиллерийской системы!.. И такое государство могло существовать? Имело будущее?.. А этот опус вы читали? – Фрунзе помахал перед носом собеседника книжкой в бумажной обложке. - «На реках Вавилонских: заметки беженца», - вслух прочитал Хлудов и поднял на Михаила вопросительный взгляд. - Вот, извольте: «Мужик снял маску… «Богоносец» выявил свои политические идеалы: он не признает никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается» - Умный человек этот М.Горелов, вы не находите? - В отличие от меня, очевидно? - Заметьте, не я это сказал. Читаем дальше: «Виноваты все мы — сам-то народ меньше всех. Виновата династия, которая наиболее ей, казалось бы, дорогой монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрократия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплевывавшая родину…». - Не лишено. - Вернемся к мужику-богоносцу. К «русскому бунту, бессмысленному и беспощадному». Вы приписываете нам, большевикам, разнуздание пугачевщины, на самом же деле мы её самые непримиримые и последовательные враги. Мы строим государство, боремся за упрочение власти – Махно, Антонов и иже с ними бунтуют против всякой власти вообще. Зачем крестьяне разрушают железнодорожные пути, как вы думаете? Просто и примитивно – затем, чтобы изолировать себя от внешнего мира, чтобы никакая власть до них не добралась! Сиротинского на несколько минут отвлек шифровальщик, принесший телеграмму главкома Каменева*; её содержание дублировало ленинский звонок. Это могло подождать, и молодой человек снова приник ухом к двери. - «Призыв врагов на территорию Отечества есть преступление, которое карается смертной казнью». Это не мои слова. Это сказал кадет Мандельштам по поводу Милюкова, открыто призывавшего немцев занять Москву и Петроград! Хлудов неожиданно сорвался со стула и подскочил к Михаилу вплотную, глаза у него стали круглыми, как у кота, и остекленели от бешенства. - За чем же дело стало? – резко бросил он. Если он рассчитывал, что собеседник отшатнется, то зря. Очень зря. В Александровском каторжном централе под взглядом двадцатилетнего питерского студента пятились, поджав хвост, матерые уголовники, да и все шестнадцать лет, прошедшие с тех пор, он отнюдь не в церковно-приходской школе преподавал. Светлые серо-голубые глаза, от гнева становившиеся почти прозрачными, примораживали к месту и взбунтовавшихся солдат, и обвешанных пулеметными лентами анархистов. Те и другие вдруг отчетливо понимали: брать горлом будешь как-нибудь в другой раз. Если доживешь. Михаил подождал, пока черные – сплошной зрачок – стеклянные глаза станут нормальными, темно-карими, и спокойно ответил: - Не хочу. И не считаю нужным. Есть люди, которых хочется моментально избавить от бремени бытия, даже не спрашивая фамилии. Вы к таковым не относитесь. При этом он смотрел с таким пониманием, что Хлудов, не выдержав этого взгляда, отвел глаза. - …и, полагаю, не относите к таковым меня. У вас был небольшой, но реальный шанс меня убить, вы сами предпочли не стрелять, а поговорить. Пожалуйста, только мне ведь тоже есть что сказать. Зачем же злиться? Сам Михаил злиться и не думал, он был совершенно спокоен и внутренне ухмылялся: «Ух ты, какие мы, оказывается, темпераментные. Нас главное как следует разозлить». Это был добрый знак, как подергивание ноги у парализованного, когда врач втыкает иголку. Значит, не совсем еще потеряна чувствительность, сигнал доходит до мозга… КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ КОММЕНТАРИИ: *темно-серый с искрами цвет. *был такой эпизод в биографии Котовского. *Командир Второй Конной Ф.К.Миронов был расстрелян в 1921 году (точнее, застрелен часовым в тюрьме, якобы по личному указанию Троцкого). Миронова обвинили в том, что он намеренно упустил Махно, вступив в сговор со своим братом, одним из махновских "маршалов". *оглум - лошадиный порок. Страдающая оглумом лошадь замирает на месте, не реагируя на команды всадника. * Розалия Залкинд (Землячка), крупный партийный функционер, организатор репрессий на Дону, приведших к Вешенскому казачьему восстанию, и массовых казней в Крыму. *ТАОН - тяжелая артиллерия особого назначения (стратегический резерв РВСР), с помощью которой красным удалось отстоять Каховский плацдарм. *павлон - выпускник элитного Павловского военного училища. *Грендаль В.Д. - полковник-артиллерист, звукометрист, ученый, выдающийся практик и теоретик артиллерийского дела, автор многих научных трудов. В ходе боев за Каховский плацдарм Грендалем впервые в истории артиллерии была применена специальная система артиллерийской противотанковой обороны. *Благодатов А.В. - кадровый офицер-артиллерист, ученик Грендаля, выдающийся мастер артиллерийского наступательного боя, в Великую Отечественную войну - генерал-лейтенант, военный комендант Вены. *Когда Михаил Васильевич лично выразил Есенину свое восхищение и даже прочел "Милый, милый, смешной дуралей..." на память, чувствительный к знакам внимания поэт чуть не разрыдался от счастья. *Стихи А.Блока. *По примете, если боевой конь обнюхивает воина, - тот скоро будет убит. *Вы располагаете временем для бесед с неудачливым кондотьером? Это расточительно. Вы стали бы скверным экономистом. (фр.) *Маршал. "Маршал революции, не знающий поражений" - так пишут французские газеты" (фр) *Махно без ложной скромности называл маршалами своих командиров полков. *От слова "марх" - боевой конь. *Евангелие от Луки *«Ибо под кожей леди полковница и Джуди о'Грэди — сёстры.» (стихи Р. Киплинга) *Легенду о фотографии Фрунзе на столе у Врангеля автор лично слышал от старенького смотрителя самарского музея М.В.Фрунзе. *Каменев Сергей Сергеевич - полковник царской армии, в годы гражданской войны главком РККА.