Лучший враг

Перегорит костёр и перетлеет, — Земле нужна холодная зола. Уже никто напомнить не посмеет О страшных днях бессмысленного зла. Нет, — не мученьями, страданьями и кровью — Утратою горчайшей из утрат: Мы расплатились братскою любовью С тобой, мой незнакомый брат. С тобой, мой враг, под кличкою — товарищ, Встречались мы, наверное, не раз. Меня Господь спасал среди пожарищ, Да и тебя Господь не там ли спас? Обоих нас блюла рука Господня, Когда почуяв смертную тоску, Я, весь в крови, ронял свои поводья, А ты, в крови, склонялся на луку. Тогда с тобой мы что-то проглядели, Смотри, чтоб нам опять не проглядеть: Не для того ль мы оба уцелели, Чтоб вместе за Отчизну умереть? (Николай Туроверов) - Политически все ваши вожди были ничтожествами. Жалкими недоумками, трогательно убогими тупицами, не имеющими никакой программы, вообще никаких идей, кроме одной – как бы вернуться в прежнюю жизнь с ресторанами, слащавыми романсами, чеховскими усадьбами, комфортом. Не задумываясь о том, что девяносто процентов русского народа, мягко говоря, плевать хотело на ваши рестораны, усадьбы и романсы и сыто по горло необходимостью платить за чужой комфорт! - У вас есть идеи, это трудно отрицать. Но что, если эти идеи окажутся ложными? Вы не допускаете такую вероятность? - Допускаю, - миролюбиво ответил Фрунзе. – Именно поэтому я остановил войска на границах бывшей Российской империи, хотя там (он указал наверх, подразумевая, однако, вполне земной Реввоенсовет Республики) облизывались на Афганистан и Индию. Как показал опыт польской кампании, я был прав. Но знаете что? Великие идеи обладают мощной организующей силой. Даже если их не удается воплотить, они так глубоко перепахивают сознание народа, что на этой почве вырастает нечто прекрасное. Грандиозное. Поздно уже, - улыбнулся он, - спокойной ночи, Роман Валерьянович. Завтра… то есть уже сегодня я буду отсутствовать до вечера, вы уж, пожалуйста, не деморализуйте моих людей. Сергей Аркадьевич при виде вас каждый раз теряет очки, которые у него на носу. *** В восемь утра, оглашая окрестности заунывным воем и скрежетом, поезд особого назначения прибыл на станцию недалеко от Екатеринослава. На этой станции дислоцировался полевой штаб Первой Конной, боевую задачу которой составляло уничтожение прятавшихся в днепровских плавнях и рыскавших по степи разрозненных махновских банд. Автомобиль главкома выехал на небольшую площадь, посеяв панику в рядах лошадей, дремавших у коновязи. Помимо них, на площади стоял броневик и пулеметная тачанка, на козлах которой скучал ездовой. На вопрос, где найти командарма, он ответил, что Семен Михайлович во главе штабного кавполка недавно вернулся из рейда и отдыхает. Как именно отдыхает? Обыкновенно – гоняет трофейного коня. Оставив автомобиль на попечение шофера и ординарца, Фрунзе двинулся в указанном направлении и повстречал увлеченную друг другом влюбленную парочку. Барышню он видел впервые, а кавалера – Петра Зеленского, буденновского адъютанта – хорошо знал. - Ой!.. Товарищ главком! И радиограмму не дали, и не телефонировали! Сейчас доложу! - Не суетитесь, Петя. Я уж без доклада. Молодой человек принял значительный и понимающий вид: ясно, мол, большое начальство лично прибыло по спешному и секретному делу, вопросов нет. - А это еще что? Вы рыцарский зал в историческом музее ограбили, что ли? – воскликнул Фрунзе, глядя на его огромные шпоры. - А это мода такая! – жизнерадостно ответил парень. – Да вы не подумайте чего, мы коней-то ими не трогаем, не без понятия. Так носим, для красоты. …По леваде белым лебедем плыл сказочной, неземной красоты конь. Он изгибал крутую шею, почти касаясь нижней челюстью мощных грудных мышц, высоко вскидывал точеные ноги и нес серебристый хвост, как боевой стяг. Это был знаменитый Цилиндр – личный конь барона Врангеля, брошенный им в Крыму при эвакуации и подаренный Буденному подпольным Севастопольским ревкомом. Семен Буденный, в овчинном полушубке внакидку, обсыпанном конским волосом и перхотью, держал в руке собранную кольцами корду, вполголоса напевая: «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется…». Красный Мюрат, как именовала Буденного белогвардейская пресса, вид имел непарадный, зато лихой и жизнеутверждающий. Каждую свободную минуту командарм посвящал любимому делу, в котором ему не было равных, и никто не смел беспокоить его в эти редкие минуты отдыха. - Бывает же на свете такая красота! – восхищенно воскликнул Фрунзе. - Опаньки!.. – Буденный обернулся, на его смуглом лице отразилась сложная смесь радости и беспокойства: Фрунзе был не только любимым (подчас, как водится, странною любовью) начальством, но и другом. - А что он умеет? - Всё! – коротко ответил Буденный. – Кавалерист Врангель отменный, в лошадях толк знает. Знаешь, где он этого коня прихватил? На Стрелецком конном заводе! Брешут наши, что немец, - чистый цыган! В Москву под колокольный звон собирался на нем въехать, понимаешь. Спасибо, хоть в Турцию не упер. - Что ты с ним сделаешь? Себе оставишь? - Совсем божедурьем надо быть, чтоб из таких коней поджопники делать! Ему же цены нет, у него золотая кровь. На Всемирной выставке в Париже в 1913 году он второе место занял! На конезавод отправлю, производителем. - А что, у нас еще есть конезаводы? - Султан-Гиреевский восстанавливают. - Ну, решил, так и отправляй. А то еще убьют его под тобой. - А если меня на нем? Друг называется! – засмеялся Буденный. – Не беспокойся, не пойду я на нем в бой. Цилиндр – не боевой конь, он для красоты, для парада. Нервный, животрепещущий, одно слово – генеральский. Лучше моего Казбека никого нет! - А как твои усы? Я смотрю, отросли? Буденный захохотал. Зубы у него были крупные, ровные, идеально белые – функциональные зубы. Такими зубами можно перекусывать колючую проволоку. И весь он был полон жизни, как молодой конь. «Усы» были у них вроде семейной шутки. Год назад, в Крыму, красноармейцы принесли начальству хитрый трофейный патрон, и они вдвоем его, естественно, раскурочили. Фрунзе высыпал порох на стол и спросил: - Как думаешь, Семен, - простой или бездымный? - Сейчас узнаем! – и Буденный, державший в зубах папиросу, недолго думая ткнул в горстку пороха её тлеющим концом. Порох полыхнул, запахло паленым волосом. …! – с чувством высказался Буденный. - …! …! - Бездымный, - констатировал Фрунзе. – Тот дым, который есть, - это от уса. Глаза-то целы? Потом Фрунзе, хохоча, сбрил приятелю половину спаленного уса. Буденный глянул в зеркало, плюнул «Тьфу, ну и рожа! Сбривай к свиньям и второй!», и командующий фронтом снова взялся за работу цирюльника. - Поговорить нужно, Семен Михайлович. С глазу на глаз. - Это – там, - Буденный указал на степь. - Ты как, Михаил Васильевич, коня не забыл? Или теперь только на шайтан-арбе разъезжаешь? У самого Буденного «шайтан-арба» - трофейный автомобиль, а при нем пленный шофер с породистой офицерской физиономией – тоже имелась, но снисходил он до неё редко. - Гриша, коня главкому! – велел Буденный как из-под земли выскочившему ординарцу. Ординарец Гриша подвел Михаилу горбоносого рыжего дончака. - Трофейный, взят в Ростове у белого полковника. Зовут Дезертир. Буденный ненадолго исчез и вновь явился во всей красе: лихо заломленная кубанка с малиновым верхом, черкеска с серебряным поясом и такими же газырями, трофейный цейссовский бинокль на шее, орден Красного Знамени на груди, кинжал, наградная шашка в серебре. Фрунзе покосился на это великолепие неодобрительно, Буденный только ухмыльнулся в ответ: «Да, рисуюсь, и кто же мне запретит? Три войны, ордена на груди не умещаются. Имею право? Имею!» Буденный даже внешне был прирожденным конником – невысокий, жилистый, крепко сбитый. Лицом он был смугл, скуласт, носат и смахивал на цыгана (вдобавок он обладал абсолютным слухом и звучным голосом красивого тембра, а одна из его сестер была гадалкой). Он мячиком взлетел в седло, и конь-лебедь под ним тотчас встал в сбор, красиво округлив шею и подведя под корпус задние ноги. У самого Фрунзе внешность была невоинственная: этакий вечный студент с пышной шапкой густых темно-русых волос, на зависть любой девушке. Вот только усы и короткая бородка скрывали жесткие линии рта и скул, да светлые глаза мгновенно становились холодными как лед и очень опасными. Люди с такими глазами заканчивают весьма специфические университеты. Фрунзе отпустил подлиннее ремень путлища – хромота не позволяла по-молодецки вскакивать на лошадь. Дезертир (за что ж его так?) переступил, примериваясь к весу и посадке незнакомого всадника, вздохнул и зашагал бок о бок с Цилиндром. Напротив левады находился убитый копытами до бетонной твердости плац, где по кругу, болтая локтями, рысили на разномастных лошадях молодые ребята – осенний призыв двадцать первого года, необстрелянное пополнение. Картинно-красивый чубатый казак в красных шароварах, школивший новобранцев, смотрел на них с жалостливым презрением. Время от времени он покрикивал на подопечных: - Вынь глаза из коня, на нем узоров нету! И вниз тоже не смотри, все деньги я уже подобрал! - Да подбери ты повод, чучело! Отбери у него челюсть! - Не держи седло! Оно никуда не убежит с лошади! - Ногами, двигай ногами… ВПЕРЕД НОГАМИ! - Отставить, Алаухов! – рявкнул Буденный. – Что ты мне тут на бойцов орешь, как старорежимный фельдфебель? - Да Семен Михайлович! – возопил красавец тоном провинциального трагика. – Да разве же это бойцы? Куга зеленая! Стыдобища одна! - Вот про стыдобищу, Алаухов, лучше молчи, - оборвал его командарм. – Стыдобища – это то, что ты вырядился, как цирковой укротитель. Понятно теперь, кто красное сукно из политотдела дивизии упер! Краснопортошники!.. - Рубака-то он знатный, - словно извиняясь, пояснил Буденный, когда они отъехали на десяток шагов. – В Северной Таврии отца в бою зарубил. - Родного отца?.. – Михаил от неожиданности дернул повод, и жеребец недовольно запрядал ушами. Встречи членов одной семьи на поле боя были обычным делом, но убивали друг друга родственники все-таки редко. - Выбора не было, тот сам на него полез. Николай кричит: «Сдавайтесь, папаша!», а тот – «Продал Тихий Дон и казачью честь! Зарублю, с.. собака!» - Да-а… Шекспир… - качая головой, тихо и печально проговорил Михаил. - Куда уж хуже-то, - подтвердил Буденный, уловив суть. – Коля не хотел его убивать, старый черт сам напросился, пер на него, как кабан по осени. А у парня вся жизнь наперекосяк – как он теперь домой поедет? Матери как в глаза станет смотреть? - И что он писал, этот Шекспир? – Буденный не считал нужным притворяться, будто что-то понимает в литературе. - Да всякое, порой откровенную чушь, - ответил Михаил. – Быть или не быть. Или вот, например: «Nothing can seem foul to those that win" – «Для победителей нет мрачных дней». - И правда, херня. Позади раздался зычный голос Алаухова: - Ну и чего ты ему башку между ног засунул?! Доставай! Доставай! Гребнев, ты же в гимназии учился – значит, в жизни не такой тупой, как на коне! - По-моему, он не падает духом. - Нельзя иначе. Родился казаком – значит, горе под ноги! На улице несколько прохожих вразнобой закричали «Слава Буденному!». Тот застыл на коне, как изваяние, отдавая честь, а Фрунзе в очередной раз порадовался, что внешность у него заурядная и его, как обычно, никто не узнал. Степь, освещенная скупым и холодным октябрьским солнцем, начиналась сразу за станцией и простиралась вдаль до самого горизонта. Кони шли голова в голову, грунью*, не думая ссориться – видимо, знали друг друга. …Наверное, это было неправильно, но Михаил ничего не мог поделать с собой: Хлудов ему нравился. Неошибающийся внутренний голос говорил ему, что у этого странного человека чистая и крепкая сердцевина, без гнили. Что есть в нем нечто прямое, честное, сильное. Вот только как это сформулировать? Как внятно и убедительно объяснить другому то, что сам-то смутно угадываешь неким иррациональным чутьем? Он уже твердо знал, что делать, и даже знал – как, но нуждался если не в одобрении, то хоть в понимании, по крайней мере, одного близкого человека. Буденному он доверял. Фрунзе нравилось его несокрушимое душевное здоровье, крестьянская основательность, здравый смысл и спокойная уверенность человека, отпахавшего три войны и повидавшего всякие виды. Кроме того, Буденный был едва ли не единственным, кто не побоялся бы вполне вероятных осложнений. Лихостью, упрямством и самостийностью он походил на свое буйное воинство, способное как форсировать реку под пулеметным огнем, не считаясь с потерями, так и взбунтоваться, перебив комиссаров. Пленные деникинцы, в большом количестве влившиеся в Конармию после новороссийской катастрофы, тоже вносили неповторимый колорит... Требуя у РВС Республики Первую Конную в свое распоряжение, Фрунзе понимал, что хлебнет лиха с неуправляемыми орлами-стервятниками, но что поделаешь – лучшей конницы в Красной Армии не было. Белая пропаганда очерняла и демонизировала Буденного как только можно, в действительности же великий кавалерист был умен, храбр, добродушен, хитер, вспыльчив, упрям и по-детски тщеславен. Товарищем он был очень надежным, стоял за своих, не считаясь с последствиями, врагом – злопамятным, упорным и цепким, как бульдог. - Значит, Врангель отменный кавалерист, - задумчиво проговорил Фрунзе. - Мамантов* лучше. Был. - Да, жаль его… Нелепая смерть.* - Да всех жаль. Все ведь свои, русские. Грустно, Миша, что не боремся мы за людей. За тех же казаков, например, нужно было бороться, стараться привлечь их на сторону Советской власти. Как ты меня в семнадцатом. Ведь если бы не ты, может, и я бы к белым подался. Я как-никак государю императору был представлен, он мне руку пожимал! - А как тебе Хлудов? - Крымский чертяка-то? Умный, сволочь. Как тактику ему вообще цены нет. Трепанул он меня под Отрадой, когда из Северной Таврии в Крым прорывался, так на то и война. У него своя правда, у меня своя. …В том бою под Отрадой Буденный лично водил эскадрон в сабельную атаку, вышел из боя в крови от кубанки до конских копыт, шашка затупилась. Ординарец расседлал взмыленного Казбека, встряхнул седло – из него посыпались пули. Не дело командарма грудь в грудь резаться с врагом, но в такую мясорубку людей не посылают – их ведут. Зато и бойцы говорили «Сам пошел!» благоговейно, как «Иверскую подняли». И Фрунзе, под Уфой в девятнадцатом ходивший в штыковую и контуженный, это понимал – даже выговора не сделал. - Хочешь, познакомлю? - А вы что, знакомы? – Буденный поперхнулся дымом и закашлялся, уронив папиросу. - Уже три дня. - И где же он? - В моем поезде. - Где ты его взял-то? - Сам пришел. Представляешь, хотел со мной лично познакомиться. Удовлетворил любопытство – и изъявил готовность прислониться к ближайшей стенке. Буденный присвистнул: - Психический, что ли? - Вроде того. Но не буйный - Зачем он тебе понадобился? - практично осведомился он через минуту, справившись с изумлением. - Я его для дела хочу сберечь и сберегу, если мое слово что-то значит. Будет новая война. Неужели ты думаешь, что нас оставят в покое? Такими военспецами не разбрасываются. - Да он уж негоден к службе. Простреленный, как дуршлаг. - Ну и я негоден, а служу. И ему не в окопах ротой командовать, не переломится. Голову-то ему пока что не оторвали. - Оторвут. Слушай, а что ты намерен дальше делать? Ну прячешь ты его, а дальше-то что? - Поставлю вопрос об амнистии на уровне Совнаркома и ВЦИК. Брошу на весы свои заслуги. - Торговаться будешь? - Буду. Я ведь на экономиста учился, и учился очень хорошо, - думается, еще не забыл, как это делается. Сентиментальность друга Семен объяснил себе тем, что год назад у него родилась дочь. Отцовские чувства делают сердце мужчины нежным. Впрочем, в бою друг Миша никакой сентиментальностью не страдал, был прагматичен и эффективен, как парабеллум: кавалерию Барбовича искрошил огнем двухсот пятидесяти пулеметов, корректируемым с аэростата. Агония длилась двадцать минут, гигантский вал конских и человеческих трупов – все, что осталось от лучшей конницы Врангеля. Буденный тяжело вздохнул. Семейная жизнь была больной темой. Его супруга родить все никак не могла, а может, и не хотела, кто её разберет. Зато освоилась с ролью красной генеральши и светской, прости Господи, львицы. Развестись с ней было немыслимо: она долгих четырнадцать лет ждала его с русско-японской и германской, прошла всю гражданскую в Первой Конной (сестрой милосердия, но что делали пилсудчики с пленными красными медсестрами, лучше к ночи не вспоминать), рисковала жизнью. Наверное, можно было образумить супругу патриархальным дедовским способом, но скандалить он не любил, а драться не мог. Его отец не поднимал руку на мать, большая многодетная семья Буденных жила бедно, но дружно и весело. Гражданская война проредила семью. Умер отец, погиб в бою любимый младший брат Денис, зато неведомо откуда повылезали странные личности, претендующие на родство, свойство и кумовство с народным героем. - А правду говорят, Семен, что у тебя в частях сплошная круговая порука и кумовство? – прервал его размышления Михаил. - И твои конармейцы нипочем тебя не выдадут, что бы ты ни учудил? - Оно так. – Буденный задумчиво подкрутил ус. – Казаки завсегда круговой порукой были сильны. Начальник Особого отдела у меня ученый, знает: сунет нос не в свое дело – с собаками не найдут. Да ты это к чему? - Да вот хочу свой… трофей на сохранение тебе оставить. Просьба выходила за рамки дружбы: друзей так не подставляют. В случае неудачи им грозили серьезные неприятности – как самому Фрунзе, так и Буденному, которого Троцкий спал и видел отправить следом за Сорокиным, Щорсом, Думенко и Мироновым, расстрелянными за самостийность. Пока что руки были коротки. - А почему бы тебе не взять его с собой? - В Москву? Что ты, Семен, это невозможно. Когда я прибыл с Туркестанского фронта за новым назначением, Троцкий приказал обыскать мой поезд. Правда, его люди, увидев моих, как-то стушевались и уж не чаяли убраться подобру-поздорову. - И что же ты? – спросил Буденный, хмуря густые черные брови. Он нервно реагировал на малейшее ущемление своего достоинства, случись такое с ним – рванул бы из ножен шашку и сделал из одного Льва Революции двух, в запале не думая о последствиях. - Удовольствовался публичными извинениями. Сунься он с обыском лично – не знаю. Может, и живым бы не ушел. - Слушай, Миша, а какого черта это было? Зачем было вот так бросать тебе вызов? Глупо же. Или его давно не били по морде? - А это он соперника во мне увидел. Так что ты решил? - Ладно, так и так с этой с… сволочью меня мир не берет. Из-за беляка твоего недобитого с ним сцепиться или по другой причине, сейчас или позже – какая разница? - А вдруг твои, не побоюсь этого слова, орлы его узнают? Физиомордия-то приметная. - Сознательности у бойцов прибавилось, сразу не шлепнут. - Словом, как бы там в Москве ни повернулось, а это сокровище верни мне непоцарапанным. - Ты меня знаешь, - вздохнул Буденный, - я после драки не люблю шашкой махать, с японской воюю, намахался уже. Оставляй своего «не буйного», не обижу. Он сам-то как, в штаб Духонина не торопится? Посидит тихо, пока ты решаешь вопрос? - Посидит, - без особой уверенности ответил Фрунзе. - Взять его, что ли, с собой недобитых махновцев погонять, чтобы не скучал? – лукаво улыбнулся Буденный, намекая на недавнее приключение Фрунзе – тот чуть не погиб в случайной стычке с махновцами, присоединившись к красноармейскому разъезду, чего ему, как главкому Украины и Крыма, делать категорически не следовало. – Верхом-то он ездит, с коня не свалится? - Не должен, в Николаевской Академии Генерального штаба верховой езде учили на совесть, в программу экзаменов входила парфорсная охота*. - А по-французски шпрехает? - Само собой. - Интеллигенция… А я вот только французскую борьбу знаю, - без горечи, но с грустью заметил Буденный. – «Войну и мир» я первый раз еще при жизни графа Толстого прочитал, теперь вот перечитываю, только там целые страницы по-французски, ничего не поймешь. Вот пускай он и переведет, не к моим же военспецам мне с графом Толстым приставать. Засмеют: зачем, мол, тупому лошаднику Лев Толстой, разве что на самокрутки? - Да кто будет смеяться? У тебя там клуб самоубийц? – улыбнулся Фрунзе. – Не обращай внимания. Екатерина Великая музыки не понимала, а философ Кант живопись отрицал. - Это он зря, живопись разная бывает. Панорама «Оборона Севастополя» мне очень понравилась. Кони, соскучившись трусить, перешли на рысь. Буденный, задумавшись, стал негромко напевать «Черный ворон, друг ты мой залетный, а где летал так далеко?» - И ты туда же? Отставить заупокойные песнопения! - Все там будем. - Хотелось бы попозже. - Это уж как Бог даст. - Ты верующий, что ли? – без насмешки, без осуждения, с доброжелательным любопытством спросил Михаил. - Как тебе сказать? Попам я не верю, не дурак. А вот насчет Бога… Я своих ребят с отпеванием хороню, и никто мне не указ, потому что они хоть и красные, но крещеные. (Фрунзе вспомнил виденную в Северной Таврии картину – перепуганный старенький батюшка, дребезжащим тенорком поющий «Со святы-ыми упокой» над убитыми буденовцами – и покачал головой.) Знаешь, мать, с тех пор как её наш платовский поп распятием по лицу ударил и нос сломал, в церковь ни ногой. А крестик носит. И образа в хате висят. - Хорош иерей божий. За что ж он её так? - За меня, - с эпическим спокойствием ответил Буденный. – Отца за меня избили до полусмерти и бросили на морозе, он потом от воспаления легких умер. И сестру за меня расстреляли. Но сестра выжила, пуля ей только с головы лоскут кожи сорвала. Упала в овраг, всю ночь там с убитыми пролежала, к утру очнулась и пришла домой… Шрам остался. Такая видная девка была! – он закурил и неожиданно спросил: - А твоя мать, небось, тоже крестик носит? И свечки за тебя ставит Михаилу Архангелу? - А как же. На то и мать. Михаил вдруг осознал, что с чувством выводит: «Он, убитый, ляжет незарытый в чужедальней стороне…». - Тьфу, черт!!! Вот прилипчивая дрянь!.. А где Ворошилов? – зная авантюрный характер старого товарища, знакомого еще по дореволюционной подпольной работе, Михаил вполне ожидал услышать что-нибудь вроде «Да шашкой по башке получил», но Буденный с коротким смешком ответил: - В Екатеринославе, на табачной фабрике, бастующих работниц убалтывает. Звали меня, да я отказался – Клим на лицо симпатичнее, а тетки безмужние, вдовы да солдатки, им на красивого оратора приятнее посмотреть. А я на эти бабские митинги больше не ходок, недавно перед освобожденными женщинами Кавказа выступал – так они мне всю шинель на амулеты изорвали! - Не удалось, значит, обжечь глаголом сердца? – прыснул Фрунзе. - Да уж, потерпел я в качестве оратора полный конфуз. - Это ты не учел специфику аудитории. А что за амулеты? - А они решили, что я везучий очень. И даже лоскут от моей шинели удачу приносит. Упросили совсем им её отдать. - И ты отдал? - Дык! Не смог отказать такому количеству освобожденных женщин Кавказа. Им попробуй откажи! - Вечно у тебя с прекрасным полом истории, - ухмыльнулся Михаил, вспомнив, как на улице незнакомая дамочка прыгнула Буденному на шею с воплем: «Наконец-то я вас увидала!» «И я наконец-то тоже вас увидал!» - отшутился народный герой, отцепляя от себя экзальтированную особу. Ворошилов, большевик с дореволюционным стажем, был приставлен к Буденному в качестве «недреманного ока», но фокус не удался: они отлично поладили и во всех конфликтах поддерживали друг друга. Их дружбе способствовало то обстоятельство, что Ворошилов был храбрецом, каких поискать – ни шашкой, ни пикой владеть так и не выучился, а в кавалерийские атаки ходил, даром что в конном бою револьвер – оружие идиота. *** На душе у Михаила было неспокойно. «Не совершаю ли я ошибку? Может, действительно безопаснее было бы взять его в Москву? Матросики Льва Давидовича больше к моим ребятам не сунутся, по-моему, в прошлый раз обделались все до единого. А Семен его шутки покойницкие не станет терпеть! » Михаил не был слеп и хорошо знал слабости старого товарища – вспыльчивость, тщеславие; хорошо изучил его характер – гремучую смесь жестокости и доброты, присущую, кажется, только кавалеристам. Точнее, тем, кто убивает своей рукой – не пулей и не росчерком пера. Но знал он и то, что в Москве его власть кончается. Москва – она бьет с носка… Вдобавок «трофей», будь он неладен, продолжал сохнуть. Михаилу хотелось наорать на него: «Прекратите голодовку, как я вас предъявлю кому-нибудь в таком виде? Возникнет вопрос, что тут с вами делали? Если верить Троцкому, я чуть не личный гарем с собой вожу, - может, заодно и личный застенок?» Но тогда пришлось бы объяснить, кому и зачем он собирается «предъявлять» Хлудова, а этого Михаилу не хотелось. Он вообще не любил выставлять себя благодетелем и напрашиваться на благодарность, а этого человека убивать своим великодушием и подавно не собирался. Между ними установилось странное равенство, словно они были не красный военачальник, облеченный громадной властью, и недобитый белогвардеец, изгой даже среди своих, а просто два человека, пытающиеся понять друг друга. Он не хотел нарушать это равенство, напоминая о том, что сила на его стороне. - Вот, полюбуйтесь, что пишет Ллойд-Джордж: «Традиции и жизненные интересы Англии требуют разрушения Российской империи, чтобы обезопасить английское господство в Индии и реализовать английские интересы в Закавказье и передней Азии.». Откровенно, не правда ли?.. Знаете ли вы, что в Семиречье я сознательно вел себя как российский наместник? На меня писали доносы: мол, у Фрунзе замашки царского генерал-губернатора - парады, балы, национальные конные игры, охоты! А я просто наглядно показывал, что великая Россия жива и русские здесь все еще хозяева. Что шкуру медведя делить рановато, он отощал и облез, но вполне способен шарахнуть железными когтями. - Ваши туркестанские операции считаю блестящими, - сухо сообщил Хлудов - Считайте, - разрешил Михаил. – Жаль, что вы так и не поняли главного: нюхала пармские фиалки, лакала шампанское и слушала жестокие романсы ничтожная часть народа, не более пятнадцати процентов. А остальные восемьдесят пять процентов копили ненависть! Недаром славянофил Хомяков, умнейший человек, писал:«Как бы каждый из нас ни любил Россию, мы все, как общество, постоянно враги её, разумеется, бессознательно. Мы враги её потому, что мы иностранцы.» - Чего вы хотите от меня? - Чтобы вы прозрели наконец. Чтобы поняли, зачем, во имя чего за нами идут не разделяющие наших идей русские патриоты. Почему генералы Станкевич, Николаев и фон Таубе, попав в плен, отказались изменить данной нам присяге. Предпочли расстрел! Неужто вы думаете, что они отдали свои жизни за диктатуру пролетариата? - Это-то мне понятно. Но смысл? Почему для вас так важно, чтобы я, как вы выражаетесь, прозрел прежде, чем наше знакомство завершится самым логичным способом? - Я вам так надоел? – Михаил был уязвлен. - Напротив, вы меня озадачили. Второго такого оригинала, по-видимому, не существует в природе. - Ошибаетесь, существует. В данный момент я как раз с ним беседую. - Туше, - улыбнулся Хлудов. - Когда вы улыбаетесь, хочется попросить вас больше так не делать. Ловите! Хлудов ловко поймал мелькнувший в воздухе предмет, и Михаил испытал душевное удовольствие, потому что глаза у него стали как плошки. - Откуда?.. - Ваша знакомая передала. - Могу себе представить, что она вам наговорила. Что я ненормальный и взять с меня нечего. - А вы нормальный, и с вас есть чего взять? Она просила передать, что у них все в порядке. - Это хорошо. Она и её жених – неописуемые чудаки, никому ничего плохого не сделали, за границей оказались случайно, со мной их ничего не связывает. - Михаил Васильевич, к вам тут дамочка рвется! – доложил адъютант. Сначала Михаил решил, что Сергей преувеличил способность посетительницы «рваться» куда бы то ни было: вид у молодой женщины был скорее испуганный, чем напористо-требовательный. Но тут незнакомка заговорила, и стало ясно – решимости ей не занимать. - Товарищ… извините, не знаю, как к вам следует обращаться… - Можно «товарищ командующий», можно по фамилии. - Товарищ Фрунзе, я ищу одного человека, - выпалила незнакомка. – Он приехал в Севастополь и пропал. Я спросила, и мне сказали, что вы здесь самое высокое начальство… Словом, если его арестовали или… расстреляли, - неестественно звонким голосом сказала дама, - вы не можете не знать. Вам бы доложили об этом. Правда? - Сперва давайте уточним, о ком идет речь, - ответил Михаил, рассматривая незнакомку со все возрастающим интересом. К интересу примешивалась толика мужского восхищения, поскольку молодая женщина была красива. – Ко мне стекается не вся информация, а, так сказать, экстракт. Поэтому для начала назовите имя интересующего вас лица, кстати, кто он вам? - Он мне – человек. – Незнакомка смотрела едва ли не с вызовом. – Не муж, не любовник, не родственник. Можете мне не верить, это ваше право. - Отчего же, верю. Итак, его фамилия? И сами представьтесь, а то неудобно беседовать. - Извините, - смутилась молодая женщина. – Я Серафима Владимировна Корзухина. А человек, которого я ищу, - Роман Валерьянович Хлудов. «Опаньки!» - чуть не воскликнул Михаил на манер Буденного. - Вы правы, о нем мне доложили бы. Если бы он не доложил о себе сам. - Где он? Он жив? – казалось, она вот-вот схватит «высокое начальство» за шиворот и примется трясти. - Жив, жив, успокойтесь. Где он, я вам сказать не могу. - Что с ним теперь будет? Его расстреляют? - Успокойтесь, не надо переживать. Если меня послушают, его не расстреляют. Во всяком случае, пока ему ничего не угрожает. Глаза молодой женщины налились слезами. Михаил с детства вырабатывал у себя умение влиять на людей помимо слов – впоследствии этот навык очень пригодился ему на каторге, поскольку тамошняя публика очков не носила и логическому убеждению поддавалась туго. - У-у, такой красивый нос, сейчас распухнет, не надо плакать! – Михаил улыбнулся, глядя собеседнице в глаза, и ей вдруг почудилось, что её окутывает спокойная, мягкая сила, похожая на теплый пушистый плед. – Никто его не тронет. Я обещаю. Что ему передать? - Передать?.. Что у нас все хорошо. И вот это передайте. – Серафима протянула ему золотой медальон старинной работы. – Это его вещь. Он сказал – на память, но мы его и так не забудем. - Хорошо. Вот, возьмите, - Михаил вырвал из записной книжки листок и записал на нем несколько цифр. – Позвоните, если потребуется помощь. - Спасибо. Вы очень хороший человек, - с уверенностью заявила Серафима. И, без предупреждения сомкнув руки у него на шее, поцеловала в щеку. После чего пулей вылетела за дверь. Главком Украины и Крыма проводил её ошалелым взглядом. Если бы кто-нибудь видел в эту минуту прославленного большевистского полководца, поразился бы тому, как он на самом деле молод. *** Пришпоренные кони пошли кентером, плавно покачивая седоков. Небо постепенно затягивалось тучами, начал накрапывать дождь. - А как поживают твои калеки? Нашел еще кого-нибудь? – спросил Михаил, с удовольствием подставляя лицо холодным каплям. Буденный всюду разыскивал и выручал племенных лошадей, которых разбросала война. Чаще всего балованные живые драгоценности оказывались доведенными до ручки, их приходилось выхаживать и лечить. - Нашел, - охотно поддержал любимую тему Семен. – Родного брата этого красавца, - он ласково потрепал своего коня по шее, - Ценителя. Ты не поверишь, во время рейда под Полтавой из телеги выпряг. Смотрю – лошадь грязная, заморенная, но по линиям явно арабизированная*, никак она мужику принадлежать не может! Подъехал, спрашиваю: где ж ты, дядя, такого коня достал? Гриву ему приподнял – а там корона! Тавро императорских конюшен!.. Дядя мне отвечает: белый офицер хромого бросил, а мою кормилицу увел. Давай, говорю, меняться: я тебе обозника, а ты мне этого коня! Тот и рад. - Да уж, от арабского скакуна в крестьянском хозяйстве толку мало. - Это, кстати, не араб оказался, а высококровный* жеребец стрелецкой породы*, полубрат моего Цилиндра. Отстоится – обоих отошлю на завод. - Хорошее дело, Семен. Нужное дело. Ведь вся степь в лошадиных трупах, их уже и стервятники не жрут, обожрались. Если не заняться этим безотлагательно, еще год-два, и занавес. Не на чем будет ни воевать, ни пахать. - Это пройдет, - Буденный повел рукой, и было неясно, что он имеет в виду – окружающую действительность или жизнь вообще. – А хочется, чтобы что-то осталось… Да и сколько можно проедать готовенькое, пора обзаводиться своим хозяйством. Ну что, на базу? …Некоторое время Фрунзе стоял молча, задумчиво рассматривая безупречный пробор в гладко зачесанных черных с проседью волосах и обтянутую линялой солдатской гимнастеркой костлявую спину. - Роман Валерьянович, вы что, сбесились? - Все это говорят, - не поднимая головы, невнятно из-за торчащей во рту папиросы подтвердил Хлудов. - Отдохните уже. И познакомьтесь. Хлудов выпрямился, окинул вошедших цепким тяжелым взглядом, затушил папиросу, бросил тряпку и коротко наклонил голову: - Хлудов. - Здравствуйте. Я Буденный. Запавшие темные глаза остро блеснули. Неожиданно Хлудов отвесил Буденному древнерусский поясной поклон и вернулся к прерванному занятию, принявшись с невозмутимым видом выкручивать тряпку. - Его превосходительство шутит, - устало пояснил Фрунзе Буденному, остолбеневшему от этой сцены. – Не обращай внимания. - Суворовым вы, что ли, себя возомнили? – усмехнулся Буденный. – Так это, положим, напрасно. Суворов ведь не только дурака валял, он еще и поражений не знал. А вы – артист с погорелого театра! У Михаила мелькнула дикая мысль, что сейчас Хлудов треснет красного командарма ведром по голове, и придется разнимать безобразную драку. Впрочем, какая там драка – Буденный, чемпион по борьбе и человек богатырской физической силы, в два счета выбьет щуплому оппоненту зубы. - Вы совершенно правы, - ровным голосом ответил Хлудов и отвернулся. - Оставь, оставь! – Михаил взял товарища под руку и потащил к двери. – Пойдем, лошадок посмотришь, у меня там ахалтекинец, подарок бухарского эмира. В знак «вечной дружбы». Понравится – забирай, я на нем не езжу, я к своему рыжему привык. - Эми-ир! – восхитился Буденный. - А ты ему что? - А я ему – четыре орудия. Без замков и снарядов. Чтобы дружба и вправду была вечной, хотя бы со страху. Долго там мамки будут моим именем детей пугать! - Поляки моим тоже, я думаю. - Это не трофей, это кара Божья! Он у тебя вконец оборзел от безнаказанности, - в сердцах сказал Буденный, вдосталь налюбовавшись красавцем жеребцом. - Я же говорю, он так шутит, - пожал плечами Фрунзе. – Да пусть куражится. Что ему еще остается… - Норов показывает, - кивнул Буденный. – Ну, это мы понять можем. Мы ведь тоже гордые. Слушай, а сколько ему лет? - Тридцать шесть. Мы с ним одногодки. - А судя по глазам – все шестьдесят. - Судя по глазам, ты – вылитый Козьма Крючков*, - улыбнулся Михаил. – Долго я не мог поверить, что у парня с такой плакатно-геройской физиономией есть мозги! *** Конский топот, гиканье, свист и стрельба никого, конечно, не испугали: нападения банд на поезда были обычным делом, а конвой главкома свое дело знал. Бойцы без спешки, привычно занимали свои места, выкатывали пулеметы, разбирали ручные осколочные гранаты Миллса, брали под охрану связистов и купе-аппаратную – граната, брошенная в штабной вагон, лишила бы главкома средств управления войсками, допустить этого было нельзя. Один пулемет установили прямо на земле – чтобы не дать атакующим броситься под вагоны, уходя от огня. Трое с «гочкисом» поспешили в вагон, где смирно пережидали суматоху ко всему привычные кавалерийские кони; пулеметчик занял позицию в дверях, боец с винтовкой - у окна, третий торопливо седлал лошадей на случай контратаки в конном строю (и такое бывало). Еще пятеро стрелков и пулеметчиков с ручными «льюисами» и «шошами» залегли на крышах вагонов. Фрунзе с карабином в руках стоял у окна салон-вагона, другое окно охранял Буденный. В стенки вагона ударяли пули. С крыши на головы главкома и командарма сыпался какой-то мусор – оттуда длинными очередями стрелял «льюис». Дверь была открыта, «предбанник» пуст – Сиротинского главком отослал к штабистам, поэтому Хлудов вошел беспрепятственно и остановился на пороге, по обыкновению держа одну руку за спиной. - А вы что тут?.. – Фрунзе собирался сказать «под ногами путаетесь», но воспитание не позволило. – Ступайте в штабной вагон и сидите там. – И он хладнокровно, как в тире, прострелил голову бандиту с легким ручным пулеметом Шоша. Раздался звон разбитого стекла, в салон-вагон влетела граната. - На пол!.. – рявкнул Буденный. В ту же секунду Михаила сшибло с ног и больно вдавило носом в свежевымытый пол. Последнее, что он успел увидеть, - Буденный, наклонившийся к вращающейся гранате и поднявший её. Именно так это и выглядело: наклонился и поднял. Внешне неторопливым, плавным, слитным движением, который глаз не мог поделить на части. Затем с гранатой в руке Семен проплыл к окну, размазываясь в воздухе, а на голову и плечи Михаила обрушилось что-то теплое и живое. Граната разорвалась снаружи, взрывной волной выбило стекла. Михаил стряхнул навалившегося на него человека и сел. Он почти не удивился, обнаружив, что его прикрывал собой Хлудов. Он, морщась, тылом ладони размазывал кровь, стекавшую на глаза из глубокой ссадины на лбу – зацепило осколком стекла. - Утритесь, - Михаил протянул ему чистый платок. – Какого черта вы на меня улеглись? Я вам не командир, чтобы, согласно уставу, спасать мою жизнь, не щадя собственной. Хлудов промолчал. Впрочем, Михаил другого и не ждал: бывают вопросы, вразумительного ответа на которые не существует. Что бы он ответил, спроси его Семен, зачем на самом деле он хочет спасти жизнь своему вчерашнему противнику? Бой был окончен, уцелевшие улепетывали еще резвее, чем шли в атаку. Бойцы деловито снимали седла с убитых коней и оружие с мертвецов. Отрывисто рявкнул маузер – добили раненую лошадь, а может, и не лошадь. Все, кто мог и хотел, давно разошлись по домам, в бандах остались только матерые волчары, в плен их не брали. Оружия было много – шашки, маузеры, карабины, ручные пулеметы, гранаты. Сапоги и все прочее не трогали – хоть это и была общая практика, люди Фрунзе с брезгливостью относились к таким вещам. - Кто они такие? – флегматично поинтересовался Хлудов. - А черт их знает, - так же равнодушно ответил Буденный.- Может, махновцы, может, Кошевой – Котовский его шуганул от Одессы, драпает. - Во всяком случае, не Маруся Никифорова. Марусю я повесил в Симферополе. - Вот за это спасибо, - совершенно искренне сказал Буденный. И повернулся к Михаилу: - Товарищ главком, дайте мне половину конвоя верхами, разрешите преследовать! - Не разрешаю. Свернут они в какую-нибудь балочку, а там пулеметные тачанки припрятаны. - Учи ученого! - Отставить, товарищ командарм. Темнеет уже, какое впотьмах преследование. - Так уйдут же, Миша! В плавни уйдут! – Буденный с досады стукнул кулаком по колену. - Возьмешь бронеавтомобили, пулеметный взвод и выкуришь их из плавней. - Дождь, к утру развезет, завязнут бронеавтомобили. - Ну, значит, обложишь и будешь ждать холодов. Тупо, зато надежно. Сами вылезут, как миленькие. - Миленькие?.. – Семен выразительно покосился на груду битого стекла. Невысказанная мысль «Здесь бы отлично смотрелись наши мозги» повисла в воздухе. – Про «обложишь и выкуришь» - это ты Москве объясни. - И объясню. А вы с Котовским поцелуйтесь и вместе поплачьте, у него тоже душа горит рубать, а не выкуривать. Михаил отправился к бойцам. Ветераны в опеке отнюдь не нуждались, но после боя командир обязан похвалить отличившихся, поговорить с ранеными, постоять, сняв шапку, возле убитых. Показать, что ему не все равно, сказать своим людям, что они молодцы, и особенно, если они сами это знают. Убитых не было, но раненых хватало: кого зацепила пуля, кого посекло осколками. Старый военврач не успевал накладывать швы и повязки, Михаил отрядил ему в помощь всех, кто имел хоть какой-то опыт, в том числе себя самого. Ординарцы без суеты убирали битое стекло, замывали кровь, закрывали фанерой разбитые окна. Вызванные из Екатеринослава чекисты грузили убитых на телеги, станционные рабочие проверяли пути. Буденный, похлопывая плеткой по сапогу, ходил среди мертвецов – пытался понять, какая именно банда устроила налет. Наконец, забрызганный кровью как мясник и усталый как грузчик, главком Украины и Крыма вернулся в свой кабинет. Там уже навели порядок, фанерные щиты были закрыты шторами. Хлудов сидел на полу по-турецки, держа поперек колен шашку в нарядных ножнах, и, натянув рукав на кисть, педантично надраивал серебряную чеканку. - Шашку-то оставьте, - безнадежно попросил Фрунзе. - Денщик, особенно в генеральском звании, мне не требуется. - Ваш ординарец производит впечатление идиота. - Я сам иногда произвожу такое впечатление. А вы нет? Хлудов неожиданно улыбнулся. Михаил начал привыкать к этой улыбке, а поначалу его передергивало. - Врангель тщательно изучал ваше досье. Я тоже решил ознакомиться. «Два смертных приговора, семь лет каторги, побег из манзурской колонии политссыльных через тайгу… Авантюрист и романтик, любит риск, обладает огромным обаянием, исключительным даром располагать к себе людей… Прирожденный лидер, легко завоевывает авторитет и подчиняет окружающих своему влиянию… Проявляет необычайное хладнокровие в моменты опасности… Страстный охотник, любитель лошадей, меткий стрелок… ». - И вам приспичило сравнить портрет с оригиналом? Что же вы находите? - Я нахожу, что в детстве вы явно не наигрались в рыцарей. Берегитесь, это может дорого вам обойтись. - Это уж как Бог даст, - усмехнулся Михаил и подумал, что, кажется, друг Семен начинает на него дурно влиять. - Врангель полагает, что вы – самородок, уникальный природный феномен. Редкий случай, когда я полностью разделяю его мнение. - Не такой уж я самородок, у меня были хорошие учителя – генералы Махров и Новицкий. Махров, кстати, - родной брат того Махрова, который служит у Врангеля. Роман Валерьянович, - сказал Михаил, помолчав. – Наше совместное путешествие подходит к концу. Завтра мы с вами расстаемся. Хлудов оставил многострадальную шашку в покое и поднял взгляд. В глазах появился тот же колючий блеск, что и часом раньше, когда он смотрел на Буденного. Вертикальная складка между бровей стала глубже, на худом лице резче обозначились скулы. - Я готов. - К чему? Я не намерен передавать вас УкрЧК, если вы об этом, - ответил Фрунзе. – Но, если вами заинтересуются Троцкий или Дзержинский, - сами понимаете, принужден буду подчиниться. Поэтому завтра я уезжаю в Москву, а вы инкогнито остаетесь здесь, на попечении моего друга, командарма Буденного. Ваш юмор на свежего человека действует сногсшибательно, а Семен Михайлович вспыльчив. Вы уж не испытывайте его терпение, это моя личная просьба. Надеюсь, она вас не затруднит? - Si vous voulez*, - усмехнулся Хлудов. - Merci, - в тон отозвался Михаил. - Вас ведь, помнится, разжаловали в рядовые – вот рядовым и послужите, в эскадроне штабного кавполка. Вы, надеюсь, не социально опасный? - Не очень. - Вот и хорошо. – Фрунзе достал из ящика стола револьвер и бросил Хлудову. Тот посмотрел спокойно и прямо. - Благодарю. Странно, что предложение послужить рядовым у Буденного не вызвало возражений. "Наверное, ему нужна передышка, - подумал Михаил. - Он не планировал свою жизнь "после того, как", никакого "после" не предполагалось в принципе. То-то он и смотрит словно издалека, как, наверно, вылетевшая душа смотрит на еще не остывшее тело. Ему нужно заново привыкать жить." *** - Пишите. - Что именно? - Заявление на мое имя как полномочного представителя Совнаркома в правительстве Советской Украины с просьбой зачислить вас в ряды РККА. До сих пор выражение «застыл, как громом пораженный» представлялось Михаилу безвкусной метафорой. Оказывается, зря. - И кто сбесился? - Посмотрите мне в глаза и скажите, что вам этого не хочется. Только помните – мы уговаривались не врать. - Уговор был обоюдным. Как насчет моей репутации? Она вас не шокирует? - Вас интересует мое личное мнение? - Да. Фрунзе сдвинул брови, обдумывая ответ, отчего его лицо сделалось жестким - оно принимало суровое и властное выражение всякий раз, когда Михаил глубоко задумывался, о чем он, конечно, не подозревал. Он бы очень удивился, узнав, что у него одно из редких русских лиц, сочетающих выражение мысли и воли. Стало заметно, что молод-то он молод, но в темно-русых волосах уже блестит седина. - Террор – неизбежное следствие революции, в ходе которой все противоречия обостряются и вся накопленная веками ненависть вырывается наружу. Вообще это трудный вопрос, не допускающий примитивного подхода. Власть, отказывающаяся от насилия, убивает своим бездействием. Если вы знакомы с моим послужным списком, вы должны знать, что я в одной только Самарской губернии расстрелял шестьсот человек. Я не видел иного выхода тогда и по сей день уверен, что его не существовало. Поэтому – нет, не шокирует, оправдать ваши действия нельзя, но объяснить можно. Вы были последовательны, защищая дело, которое полагали правым – в чем, к сожалению, ошибались. Но вопрос не в степени вашей личной виновности, а в том, способны ли вы совлечь одежды ветхого Адама со своего духовного «я»*. Повторяю, это мое личное мнение, которое я донесу до тех, кто ко мне прислушивается, однако не в моих силах раздать всем несогласным успокоительные пилюли. Конечно, вас будут ненавидеть. Но вам ведь не привыкать? Если б Волга-матушка да вспять побежала, Если б можно было жизнь начать сначала... - донеслось снаружи. В дверь просунулась голова Сиротинского. Он подхватил падающие очки, привычно отразил на лице сложные чувства, адресованные Хлудову, и доложил: - Михаил Васильевич, вас просят в аппаратную. Москва. Фрунзе, извинившись, вышел. Хлудов подошел к окну, наспех закрытому фанерой, и вытащил перекошенный щит, чтобы поставить его на место ровно. Под окном стоял часовой. - Эй, солдат! С тобой разговаривать-то можно? - Не запрещено, - не оборачиваясь, сухо ответил красноармеец. - Тогда скажи, что это вы махновцев-то в плен не берете? - Так они ж самостийники, да еще и анархисты! – даже спина и затылок часового выразили крайнее возмущение. – Они за свою бандитскую республику! - А вы за что? - А мы – за Единую и Неделимую! – отрезал боец. Подумал и добавил: - И за твердую власть, чтобы не в банде жить, а в державе!.. *** - Котовский мне на днях толковал, что хорошо бы кавалерийские части реорганизовать в бронетанковые, - сказал Буденный. - Перспективно мыслит, - улыбнулся Фрунзе. Он давно, что называется, «положил глаз» на инициативного талантливого комбрига и уже прикидывал, как бы развернуть его бригаду в дивизию, а там и в корпус. Кто бы мог подумать, что из бессарабского разбойника получится образцовый офицер. Это при том, что добрую половину красных полководцев следовало поганой метлой гнать обратно в аптекари… - По-моему, даже слишком. Обезлошадеем, того гляди, кони одну солому жрут, совсем подбились, а он – «Та-танки!» - Буденный очень похоже передразнил заикающегося Котовского. – Когда у нас ни танков этих – не считая взятых у Врангеля, - ни горючего к ним, ни танкистов! - Согласен, преждевременно так ставить вопрос. И насчет того, что бедны мы, как церковные мыши, ты верно говоришь, и расстояния у нас огромные, а дороги хуже некуда, и своего последнего слова конница как род войск еще не сказала. Но следующая война будет войной моторов, так что придется и танками обзаводиться, и танкистов учить. Теперь уже отступать некуда. Хлудов сидел в углу на диване, не вмешиваясь в разговор. Слушал, молчал, курил. Михаилу вдруг показалось, что он сидел там всегда. - Вернемся к бандитам. Использовать их тактику – значит играть на чужом поле, они тут каждую балку знают. Вот если вырвать у них инициативу и навязать им затяжные позиционные бои, которые могут выдержать только обученные дисциплинированные войска, - они ничего не смогут нам противопоставить. - Да и вообще оборона – дело заведомо проигрышное, - кивнул Буденный. – Это понятно. - И вот еще что. Этот твой парнишка, который самодеятельный театр* организовал, - как его, Медведев? - Медведкин*. - Талантливый парень. Посылай его учиться, пока не подстрелили. - Учиться, Миша, все хотят. И я хочу, да кто ж меня пустит? Ты вот гимназию кончил, в институте учился – тебе не понять. А я только в петербургской школе наездников первую в жизни книгу прочел. Нас там и к чтению приохотить старались, и по музеям водили… Вот Костю Недорубова* я посылал в академию, да он сам не захотел. Демобилизуюсь, говорит, устал, с души воротит от этой кровищи… - Постой, постой! Это какой же Недорубов? Тот герой, которого на моем автомобиле с простреленной грудью стоймя в госпиталь увезли, потому что сидя или лежа он кровью захлебывался?.. Я думал, с такими ранениями выжить нельзя. - Гейдали* и не таких на ноги ставил. А талантливых много, что, всех демобилизовывать? Вот еще один, – Буденный вытащил из кармана газету «Красный кавалерист». - Я сын восставшего народа, Я воин рати трудовой, Я авангард передовой, Я рыцарь верный твой, свобода. Меня Россия в бой послала За вольный труд, за бедняков, Чтоб их избавить от оков, Чтоб свергнуть иго капитала. * Да, поучиться бы автору не мешало – знал бы, что авангард непередовым не бывает, - вздохнул Михаил. – А вообще – неплохо. От души. - Успеет еще. Сейчас он боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии. А вообразит себя поэтом – и будет уж не человек, а неизвестно что! - Не любишь ты, Семен Михайлович, творческую интеллигенцию. - Не люблю, - легко согласился Буденный. – У меня в политотделе шестой кавдивизии сидит один, пишет под псевдонимом Лютов*. - И что? - И ничего. Если верить тому, что он пишет, я и разговаривать-то по-человечески не умею: все «надысь» да «кубыть», и вообще пальцем в носу привселюдно ковыряю. А еще один… скульптор… недавно портрет мой лепил, такое вылепил, что волосы дыбом. Я спрашиваю: «Это я?!» - «Безусловно, я вас так вижу». – «А чего рожа-то перекошена?!» - «Такой у меня творческий метод!» - Так и сказал? - Ну! *** - Михаил Васильевич, в аппаратную. Москва. - Фитиль готов, ищут ж..? – оптимистично напутствовал любимое начальство Буденный. - Выйдем, покурим, - предложил он Хлудову. – Михаил запах курева терпит, но вот не любит, а ты ему весь кабинет задымил, хоть топор вешай. Фонарь, раскачиваемый ветром, выхватывал из сумрака шлем часового и винтовку с примкнутым штыком. В просветах облаков, обещая заморозки, сияли крупные звезды. Ветер доносил эхо выстрелов. А жизнь, как и молодость, упорно продолжалась вопреки всему и была по-своему прекрасна. - Тиха украинская ночь, - иронически заметил Хлудов и сел рядом с Буденным на ступеньку. Чиркнула спичка, красноватый огонек папиросы осветил удлиненное худое лицо с резкими, но тонкими чертами. Семену вдруг захотелось простить его за все, включая тот бой под Отрадой (вот папиросу-то уронил бы!), обнять за плечи, выпить за упокой души своих и врагов… Вместо этого он сказал: - Ты ему тут бесплатный цирк с конями устраиваешь, а он, между прочим, спасает твою шкуру во второй раз. Папиросный огонек дрогнул и погас. - Во второй? - Первый был год назад, - пояснил Буденный. – Не догадался, генерального штаба стратег? Отпустил он вас. Велел мне придержать коней, не входить в Севастополь, пока не уйдет последний пароход. Хлудов медленно повернулся: - Ты знаешь почему? - Я-то знаю. Остальным командирам он передал секретную директиву: преследовать отступающего противника, не вступая в бой, не чинить препятствий к эвакуации, - мол, наши части измотаны многодневными боями, а противник, загнанный в угол, будет драться отчаянно, не избежать напрасных потерь личного состава. А мне правду сказал. Троцкий ему прислал радиограмму – ликвидировать врангелевцев подчистую. Он мне и говорит: «Мои полномочия, Семен, истекают сразу после победы. Резню мы не предотвратим и не остановим, поэтому дадим им уйти, пускай живут.» - Узнают в Москве – вас обоих под трибунал. Зачем ты мне это рассказываешь? - Не из таких ты. Не донесешь. Помолчав, он продолжил: - Знаешь, за что я его уважаю? За то, что для него люди – люди. И для меня тоже. Каждый раз шашку вытираю и думаю: а ведь это был человек. И не от сырости, как плесень, завелся, - мамка родила. И загадывала небось для кровиночки не о том, чтобы я его – от плеча до седла… - А ты давно с ним знаком? - С семнадцатого. Он меня и за большевиков сагитировал, если бы не он – кормил бы я сейчас вшей в Голом Поле… - И чем он тебя прельстил? - Про экономику рассказывал. Меня тогда председателем полкового солдатского комитета выбрали, а кругом – и эсеры, и кадеты, и анархисты, и меньшевики! Тьфу пропасть, думаю, как же их сортировать-то? А он объяснил: вся эта шушера – мелкобуржуазные либералы, и хотят они устроить у нас капитализм по европейскому образцу. А того не понимают, убогие, что капитализма по европейскому образцу в России быть не может, потому что у России нет колоний! Значит, придется промышленному сектору колонизировать аграрный, а это – окончательный раскол и гибель русского народа в историческом смысле. Послышались неровные шаги – к вечеру Фрунзе начинал заметно хромать, покалеченная нога за день уставала. - Да, он грустит во дни невзгоды, Родному голосу внемля, Что на два разные народа Распалась русская земля,* - Михаил остановился в дверях. - А вы? – спросил Хлудов. – К какому народу вы-то принадлежите? - Я-то? Я – крестьянин-интеллигент*. Один из тех, кому предстоит латать прореху, спаивать эти два народа в один. - "The time is out of joint»*? - «Время вывихнуто», - перевел Фрунзе. - Конца семейного разрыва, Слиянья всех в один народ, Всего, что в жизни русской живо, Квасной хотел бы патриот! - Да какой ты интеллигент? – вмешался Буденный. – Из тебя рельсы делать можно! Все спросить хотел: правду в Минске рассказывали, что ты не один из тайги вышел, а с товарищем? Которого пер на себе пятьдесят верст? - Не пятьдесят, но пер, - в голосе Михаила послышалась улыбка. – Только ты ошибочно трактуешь этот факт моей биографии в героическом смысле. Любой таежник тебе подтвердит, что выходить легче вдвоем, самый бесполезный спутник лучше, чем одиночество. Одинокий человек в тайге быстро ломается морально. За рекой Ляохэ загорались огни, Грозно пушки в ночи грохотали. . Сотни храбрых орлов из казачьих полков На Инкоу в набег поскакали… Пробиралися там день и ночь казаки, Одолели и горы и степи, Вдруг вдали у реки заблестели штыки, Это были японские цепи. Конвой опять вообразил себя сводным хором – надо сказать, не без оснований. Сильные и красивые голоса хватали за душу, было чему позавидовать профессиональным певцам (Шаляпин, например, на Буденного большого впечатления не произвел, а тут натурально ком подкатывал к горлу). И урядник из рук пику выронил вдруг - Удалецкое сердце пробито… Он упал под копыта в атаке лихой, Кровью снег заливая горячей… «Ты, конек вороной, передай дорогой, Пусть не ждет понапрасну казачка!»! Семен невольно задумался, кто из конвойцев Фрунзе мог побывать на русско-японской. Наверное, тот усатый, со страшным сабельным шрамом через пол-лица и перебитым носом. По возрасту – вполне мог. Небось, тоже георгиевский кавалер. Нормальный, не стянутый шрамом глаз бойца смотрел на мир с тем безошибочно узнаваемым выражением, в котором всё – неколебимое спокойствие, презрение к глупой житейской суете и запредельное понимание людей и жизни, которое дает только привычка к опасности. Вот и у друга Мишки такой же взгляд. Мишка… Семен никогда не считал себя ни знатоком человеческих душ, ни философом, но сейчас ему вдруг пришло в голову, что только близость смерти дает человеку ощущение перспективы. Ради чего не стоит умирать, ради того не стоит и жить. Мишка много лет жил ради праведной мести за девятое января, за нарядных девушек в окровавленных белых блузках, за мальчишек, сбитых с деревьев меткими выстрелами солдат, за благообразного деда в праздничной рубахе, обнимавшего мертвой рукой убитого внука… В тот день веселый студент стал рыцарем революции. Вот только, дожив до победы, рыцарь увидел, что его Прекрасная Дама вовсе не так хороша собой. Буденный дольше жил на свете, дольше пахал войну и знал – чистых побед и прекрасных дамов не бывает, всё это нужно пережить. Но он учился грамоте у дьячка, а Мишка был умен и образован сверх всякой меры, так что Семен по природной скромности даже не пытался соответствовать. Когда в его присутствии затевались идейные диспуты, он только отмахивался: «Это без меня, ребята, это ваши дела. А мое дело – рубать!» Да. Мишка повидал и пережил столько, прошел через такое, что у него другие ценности, другие представления о важных и второстепенных вещах, - совсем не те, что у большинства. Он вполне способен рискнуть всем ради спасения бывшего врага. В свете качающегося фонаря лицо друга было матово-бледным, наверно, язва замучила. Лечиться Михаил просто отказывался, будучи из тех людей, о чьем нездоровье знакомые узнают на похоронах. Четкий профиль Хлудова казался застывшим, неживым, глаз – большим и темным, как у коня. Вот у кого не было даже подобия шанса, но, видно, когда человек не жалеет себя, Бог вспоминает о нем и посылает ангела-хранителя. Хлудовский «ангел» не был исполнен благодати, но дело свое знал. За рекой Ляохэ угасали огни – Там Инкоу в ночи догорала… Из набега назад воротился отряд, Только в нем казаков было мало… *** Наутро поезд особого назначения следовал на восток. Главком Украины и Крыма, козыряя, стоял в открытых дверях салон-вагона, который медленно проплывал мимо штабного кавполка Первой Конной, выстроенного на насыпи. Командарм в черкеске и бурке красовался впереди на белом Цилиндре, картинно уперев руку в бедро, возле него бледный от волнения юный знаменосец держал тяжелое, шитое золотом знамя. Дождь расшивал темным бисером алый шелк. Буденный отдавал честь главкому; следуя примеру командарма, руки у богатырок и кубанок держали бойцы – и в том числе всадник, лицо которого до половины было скрыто башлыком. На первый взгляд он мало отличался от других конников, хотя, приглядевшись, можно было заметить породистые, хорошо вылепленные скулы и подбородок, узкие кисти рук и посадку, отличающуюся от слегка расхлябанной посадки казаков: так прижимать локти к бокам и отводить назад плечи учат в манеже. Но кому пришло бы в голову приглядываться? Паровоз окутался паром и засвистел тоскливо, будто прощаясь. Какое-то время всадники, растянувшись цепью, сопровождали поезд, потом повернули назад. КОММЕНТАРИИ: *грунь - тихая рысь, на которой не привстают в стременах, а сидят в седле. *Фамилию этого гения кавалерийских рейдов пишут то через "а", то через "о" *Генерал Мамантов умер от тифа. парфорсная охота - псовая охота, включавшая бешеную скачку по пересеченной местности за сворой, преследующей зверя. Сложность маршрута и риск делали п.о. эквивалентом современного конного троеборья. арабизированная лошадь - лошадь с примесью арабской крови, как правило, внешне похожая на арабскую ("щучий" профиль, лебединая шея, узнаваемый силуэт) *высококровный - несущий кровь арабской или английской скаковой (чистокровной верховой) породы. *стрелецкая порода - русская порода арабизированных верховых лошадей "под офицерское седло", полностью уничтоженная в первую мировую и гражданскую войны. *Козьма Крючков - лихой казак, герой ура-патриотических плакатов (мы бы назвали их комиксами), популярных во время первой мировой войны. *Если угодно (фр.) *Подлинная фраза М.В.Фрунзе о военспецах *Самодеятельный театр, существовавший в Первой Конной, описан А.Н.Толстым в романе "Хождение по мукам" по рассказам самого Семена Михайловича. Да, и Шиллера ставили! И арии из "Евгеия Онегина" исполняли! *Медведкин А. - боец Первой Конной, один из руководителей самодеятельного театра, впоследствии - известный советский режиссер, сценарист, драматург. *Недорубов К.И. - донской казак, полный георгиевский кавалер, белый офицер, затем - командир Таманского полка в Первой Конной, герой сражения за Перекоп. В ВОВ - командир добровольческого казачьего эскадрона, Герой Советского Союза. *Гейдали - выдающийся военный хирург, итальянец по происхождению, гражданин Швейцарии, захвачен в плен буденовцами вместе с деникинским госпиталем, который возглавлял. Продолжил службу в Первой Конной. *Стихи конармейца П.Горского. *Исаак Бабель. *Стихи А.К.Толстого *именно так Фрунзе характеризовал свое социальное происхождение в анкетах. Если подумать, и Григорий Мелехов был крестьянином-интеллигентом, и Жан Вальжан. Неплохая компания. *Шекспир, "Гамлет"