Ды-ши ров-ней...

А после светало, и Бог уходил, И что-то надрывно гремело в груди, И звёзды шагали сквозь небо по сердце в снегу... (Татьяна Винокурова - Выше Птиц)

"По сердце в снегу" - наверно, вот это определение было бы наиболее точным. Ниимура хмыкнул и отвернулся от окна: грязно-серая февральская слякоть вдохновляла разве что на пошлую дешёвую романтику с розами, слезами, морковью и морозами. "По сердце в снегу"... В кедах противно хлюпало: Тошимаса умудрился по самые колени вляпаться в лужу и теперь думал, что с этой сыростью скоро плесенью покроется и окончательно позеленеет. "По сердце в снегу" - это была бы удачная метафора для какой-нибудь сопливой песни, и даже чересчур жизнерадостный басист не портил невыносимо-серую картину тлена. Резкие мазки на белом фоне казались такой же несусветной глупостью, как заводной апельсин, таким же банальным драматическим романом о невозможности всё избыть. Чёрно-белый фильм - так думал Тошия, принося очередного бумажного журавлика и, спиной чувствуя очередной до безумия тяжёлый взгляд, откладывая подарок на подоконник, где скопилось уже несколько сотен таких же. Заводной апельсин, такая же непонятная и бесполезная херня, как толстенный том сказок Андерсена в оригинале. У Оле-Лукойе нет подходящей сказки - так считал Кё, ровно на четыре часа в день забываясь тяжёлым тревожным сном. "По сердце в снегу"... Почему-то эта фраза не отпускала его, как и, скорее всего, последний в его жизни вальс из поздних февральских снежинок. У этого вальса, у этих девятисот идиотских криворуких бумажных поделок на окне, у тяжёлых низких туч, у луж на улице, куда ему был путь заказан... У доводившего до белого каления необоснованного оптимизма Хары, у тёплого зелёного чая с мятой и лимоном: у всего этого было имя. Но это имя и сам он затруднялся назвать. Выше птиц, выше мерзко орущих чаек, на раз-два-три-поворот,на плечах сырого северо-восточного ветра, на ещё один поворот и речитатив "Ein, zwei, drei, der Walzer", над всеми этими бумажными птичками из невозможных национальных суеверий, над всеми этими непрерывно следящими глазами, - это был последний, воистину, по сердце в снегу, февральский вальс. Писать об этом месяце навзрыд, как завещал классик из далёкой России, не получалось. Но название этому "заводному апельсину" Ниимура нашёл. Имя ему было - "Любовь". "Ai" - и всё, и точка. Но какая Любовь, если твой Свет уже безжалостно испоганен, какая ещё к чертям Любовь, если твой собственный мир выгорел изнутри, оставив только застывший льдом пепел? Какая ещё Любовь, когда сам Бог от тебя отвернулся? Дебильная вещь, чертовски странная, для имбецилов. - По сердце в снегу, - произносит на удивление серьёзный Тошимаса, делая глоток горячего чая. Его насквозь мокрые ярко-голубые кеды сушатся у обогревателя. - По сердце в снегу, - повторяет Ниимура, следя за вальсом поздних февральских снежинок. Раз-два-три-поворот: и имя им - Любовь. На подоконнике примостился девятьсот девяносто девятый бумажный журавлик, и, наверно, самое время загадать желание, но он не верит в приметы. А на подушке лежит томик сказок Андерсена в адаптации для пятилеток, и Кё всей душой рвётся обратно в кровать, чтобы открыть, прочитать со словарём, прочувствовать и снова пожалеть, что у Оле-Лукойе нет подходящего зонтика. - Андерсен больше не лечит людей, - взгляд Тошии становится даже самую чуточку пугающим, и Ниимура невольно отводит глаза: всё же дурацкая вера в хэппи-энд была бы куда более уместна, чем задушевные разговоры. - По сердце в снегу, - про то, что сказочник не сможет вернуть веру и Бог ушёл, Ниимура постыдно умалчивает. - Звёзды шагали сквозь небо по сердце в снегу... Светало. У Оле-Лукойе так и не нашлось подходящей сказки, а звёзды шагали сквозь небо по сердце в снегу: раз-два-три-поворот, раз-два-три-февральский вальс из заводных апельсинов, зелёного чая с мятой и тысячного, на скорую руку свёрнутого из лимонно-жёлтой салфетки, бумажного журавлика. Мерзкие приметы, мерзкий вальс, мерзкое ему имя - "Любовь". - Загадывай желание, - басист глупо улыбается, и хочется вышвырнуть его вместе с сырыми кедами в непроглядную серую февральскую слякоть, но Андерсен больше не лечит людей, у сказочного мальчика больше нет историй, что-то надрывно гремит в груди, и звёзды шагают сквозь небо по сердце в снегу. Раз-два-три-поворот, раз-два-три-редкие поздние снежинки кружатся в последнем февральском вальсе, падая единственным шансом на тысячу бумажных журавликов, раз-два-три-мерзкое имя "Любовь" и эта невыносимая солнечная улыбка на фоне серой слякоти. Раз-два-три - и чтоб у Оле-Лукойе нашлась подходящая сказка на ночь...