Кортик или что же случилось на самом деле.

Свиридов Вот честное благородное слово, как же мне надоел этот балаган! С трудом удержал себя от желания плюнуть на всё и пойти в отдел, закрыть дело и передать его дальше. Но что-то всё-таки меня удерживало в этой палате. Я прекрасно видел, как с трудом держится Никитский, как устали Полевой и чета Терентьевых. Несмотря на то, что постоянно появлялись другие факты и дело уже давно переросло даже снежный ком, превращаясь в лавину, я хотел хоть какой-то ясности. Думаю и они все тоже. Поэтому, зажав свою профессиональную гордость в кулак, я позволил продолжить вечер воспоминаний. Никитский в ответ послал всех куда подальше, но известные всем версии озвучил. Свою лепту внёс и я, но в ответ Терентьев выразил сомнения и всё снова пошло по накатанной. Казалось, это никогда не закончится, но Никитский вдруг потерял сознание. Мысленно выругавшись, я пошёл искать доктора. Никитский Да чтоб вас всех! Я не сдержался и выматерился вслух, чем заслужил от сестры недоумённо поднятую бровь, что говорило о том, что она крайне недовольна моим поведением. Мысленно отмахнувшись от Ксении, я решил подытожить вслух известные версии гибели линкора: — Итак, что мы имеем на сегодня, — я снова попытался сесть поудобней (спина начинала гореть огнём). — Возможно, имело место самовозгорание пороха… Взгляд, которым меня при этих словах, хлестанул Владимир, давал понять, куда должны пойти с этой версией те, кто её придерживается. Я не отреагировал и продолжал дальше: — Про тот снаряд, что уронил себе под ноги командир Воронов. Владимир разве что головой об стену не постучался. Ксения кусает губы. — У тебя другая версия? — наконец не выдерживаю я пантомимы друга. У меня и так спина огнём горит, хочется отделаться побыстрей, а тут Володю постоянно что-то не устраивает. Ну что я говорил? Первый же его вопрос дает понять, что и вторая версия ему не нравится от слова «совсем». — Ты помнишь, кто об этом рассказал первым? — резко спрашивает он. — Ты про офицера Городынского? — я стараюсь говорить ровно, потому что не стоит знать некоторым, что у меня всё плохо. — Угу, не удивлюсь, если он ещё где-нибудь об этом расскажет или напишет. — Он эмигрировал? — уточняет Свиридов. Терентьев кивает: — Да. Живёт, кажется, в Праге. Насмешливый взгляд Свиридова даёт понять, что осведомлённость Володи о нынешних местах обитания выживших офицеров и матросов «Императрицы Марии», наводит на определённые мысли. Надо сказать, Володя в долгу не остаётся и отвечает Свиридову тонкой усмешкой. О-о-о, сколько кроется под этим насмешливым изгибом губ! Здесь могло быть что угодно — от доброй насмешки до ледяного презрения. Оставалось только узнать, что выпало на долю Свиридова. -Ладно, — цедит Владимир, — про Воронова с его снарядом чуть позже. Что там дальше, Валера? Угу! Расскажет он про Воронова, как же! Если я хоть немного помню характер Терентьева, то ни черта из него не вытянешь. Точнее, не мы не узнаем всей правды. Хорошо, что ещё на очереди? Я и рта раскрыть не успел, как меня вдруг опередили. Угадайте кто? Следователь Свиридов. — Через два года после трагедии, когда линкор уже находился в доке, инженер-поручик Шапошников в подбашенном помещении одной из башен обнаружил странную находку, которая наводит на интересные размышления. Мы все, включая Ксению, уставились на следователя. Тот пожал плечами и уточнил: — Не забывайте, я читал материалы дела и был в Севастополе, когда подняли линкор. — Ах, ну да! — соглашаюсь я и спрашиваю. — Напомните, что там нашли? Свиридов пожал плечами и сообщил, слегка прикрыв глаза: — Кажется, был найден матросский сундучок, в котором находились две стеариновые свечи, одна вроде начатая, другая наполовину сгоревшая, что-то похожее на коробок спичек, набор сапожных инструментов, а также две пары ботинок, одна из которых была починена, а другая не закончена. То, что увидели вместо обычной кожаной подошвы, было весьма странным: к ботинкам владелец сундучка гвоздями прибил нарезанные полоски бездымного пороха, вынутые из полузарядов для 12-дюймовых орудий! Рядом лежали несколько таких полосок… Я невежливо перебил Свиридова: — Было доказано, что к пороху нет претензий. — Вы уверены? — иронично спросил Свиридов. — Нет, — грубовато отрезал я, пытаясь за таким тоном скрыть адскую боль в спине. — С нашей системой охлаждения на тот момент — нет. Я старался, чтоб мой голос звучал твёрдо, но чувствовал, что предательские капельки пота уже катятся с моего лба. Первым моё состояние заметил Терентьев и, игнорируя меня, напрямую обратился к Свиридову: — Как бы нам не хотелось узнать правду, но на сегодня хватит. — Да брось, Владимир! Я хорошо себя чувствую. — Я вижу, — отрезал Терентьев. — Это мне отдых нужен. Выругаться вслух я не успел, секундная вспышка боли пробежала вдоль позвоночника и я со стоном рухнул на подушку. Надо мной склонилось обеспокоенное лицо Полевого, которое вдруг стало расплываться. Уже как сквозь вату, я услышал, как следователь сказал: — Пойду искать доктора. Погружаясь во тьму, я вдруг явственно увидел, что было после взрыва в госпитале. Севастополь. Военно-морской госпиталь. Октябрь 1916 г. Гул, чьи-то голоса, дикая мигрень, глаза болят. С трудом размыкаю веки. Судя по размытому белому пятну, рядом со мной сидит доктор. — Ну, что, батенька, очнулись, как я погляжу? — весело спрашивает он. Ему ещё и весело. А с другой стороны, я ж не помер. Сухие губы не хотят разлипаться. Доктор обернулся к сестре милосердия и попросил её принести мне воды. С трудом сглотнув несколько буквально влитых в меня капель воды, я попытался спросить, что со мной. Доктор понял всё без моих жалких попыток задать вопросы. — Вас, голубчик, нашли почти последним. Это я помню. Значит, вице-адмирал Колчак мне не почудился, но всё же надо уточниться. Вопрос: «Кого я должен буду поблагодарить за своё спасение?», — у меня вылился в одно слово: — Кого… Несмотря на столь короткое предложение, доктор прекрасно понял мой вопрос и ответил: — Не могу знать, господин старший лейтенант, но судя потому, что вас привезли на личном катере Главнокомандующего, думается мне, что вице-адмирала Колчака. «Замечательно!» — саркастически подумал я. — «Теперь я в долгу у господина Главнокомандующего Черноморским флотом». Наконец горло смягчилось и я выдавил ещё один вопрос: — Сколько погибло? Доктор покачал головой. — Вам нельзя волноваться. — Сколько погибло? — медленно повторил я свой вопрос, пытаясь сесть. Перевязанные руки тут же обожгло болью. — Какой же вы упрямый, — вздохнул доктор. — Почти двести человек. Я охнул и рухнул обратно на подушку. Внезапно вспомнилось, как кто-то сказал о смерти Владимира и я (откуда только у меня силы взялись?!) сел, несмотря на протесты уважаемого врача. Лихорадочно, насколько возможно при моём ранении, оглядываю раненых на соседних койках, но доктор решительно пытается уложить меня обратно. Так он выжил или нет? И вдруг я слышу чей-то тихий голос, словно ниоткуда: — Ваш друг погиб, господин старший лейтенант. Значит это правда?! Это не дурной сон? Правда? Я до такой степени поражён новостью, что мог только бессильно качать головой, крича про себя: «Нет! Нет! НЕТ!». Хочу ещё что-то спросить, но доктор решает, что мне уже хватит на сегодня плохих новостей и просит сестру сделать мне укол, после чего я проваливаюсь в полусон-полуявь. Мои воспоминания о том страшном утре явились ко мне во сне. Москва. Городская больница. Осень 1921 год. Несмотря на дурноту, чувствую, что надо мной кто-то склонился, но это не доктор или сестра. Это кто-то другой и от него веет угрозой. Пытаюсь раскрыть глаза, но не могу. Чувствую, что покрылся потом, холодные бисеринки закатываются ворот нательной рубашки. Человек наклоняется надо мной, почти касаясь моего лица, и тихо говорит: — Вот мы и встретились, Валерий Сигизмундович. Полевой Когда Свиридовым захлопнулась дверь, я не стесняясь ни Терентьева, ни его жены Ксении, уселся прямо на кровать Никитского и стал вытирать пот с его лба какой-то попавшейся под руку тряпицей. Неожиданно меня отогнала Ксения и занялась братом сама. Я не стал возражать — всё-таки она курсы сестёр милосердия заканчивала. Мне одновременно хотелось биться лбом об стену и крушить всё подряд. Умом я понимал, что Никитский — этот белобандит и убийца — заслуживает если не расстрела, то довольно длительного срока заключения, но почему тогда так ноет в груди, словно я где-то что-то упустил? Какая-то мысль крутилась в голове, а я никак не мог ухватить её за хвост. Так хотелось ещё и обматерить Никитского с его играми в гипноз. Если бы не это — вспомнил бы всё гораздо раньше. Не настолько я был в бессознательном состоянии, чтобы совсем не видеть и не слышать, что творилось на линкоре в момент взрывов. Вернулся Свиридов в компании доктора, который нас всех выставил вон. Выходя, я оглянулся на дверь — рядом с палатой и впрямь сидел не сотрудник милиции. Слишком спокойным и расслабленным выглядел этот мужчина почти моего возраста. Один лишь холодный взгляд перечёркивал образ равнодушного человека. Наконец из палаты вышел доктор, велел кому-то позвал медицинскую сестру, а на расспросы Свиридова (Ксения и её муж благоразумно не вмешивались) ответил, что уже ничем помочь не может и только и остаётся, что облегчить боль пациента и ждать. Мне так и хотелось рявкнуть: «Чего ждать?» — хотя и так всё было понятно. Руки, что я держал в карманах, сжались в кулаки. Неожиданно я почувствовал, что мой правый локоть кто-то сжал сильными пальцами. — Я вас очень прошу, комиссар, молчите, — почти шёпотом попросил Терентьев. Невольно оглянулся и мне показалось, что он даже не разжимал губ, когда говорил. Его лицо было невозмутимым, а глаза неотрывно смотрели на сидевшего у дверей палаты чекиста. Нехорошая догадка пронзила моё сознание и я едва не брякнул: «Хотите устроить побег?». С трудом сдерживая рвущийся наружу вопрос, отошёл от Терентьева и сел на подоконник. Чекист бросил на меня ничего не значащий взгляд, но я-то, поднаторевший в общении с их украинскими товарищами, понимал — он взял меня на заметку. Доктор и Свиридов тем временем что-то там тихо, но эмоционально обсуждали. До меня долетали слова «любезнейший», «допросить», «невозможно», «почему», «осталось от силы дня два». Наконец появилась медицинская сестра и они вместе с доктором скрылись за дверями палаты. Свиридов был мрачнее тучи, когда подошёл к нам. — Что сказал доктор? — напряжённым голосом спросила Ксения. — Даже не знаю, что вам ответить, — вздохнул Свиридов. — Проще спросить у доктора. — С доктором я уже беседовала, — отрезала Ксения Сигизмундовна и в этот момент она была очень похожа на брата. — Мне всё известно. Я хочу знать, что он сказал вам. Свиридов после некоторого молчания ответил: — Вашему брату осталось дня два-три. — И это мне известно. — Но именно это мне доктор и сказал, — отмахнулся Свиридов. — Как видите ничего нового. Ксения сузила глаза и сухо спросила: — Надеюсь, хоть тело нам отдадут для похорон? Свиридов буркнул: — Дело закрыть не проблема в связи со смертью фигуранта. Н-да, осталось понять, как Свиридов не сгорел от взгляда Терентьевой. Владимир отвёл супругу подальше, пока окончательно все не разругались. Свиридов тихо спросил, не глядя на меня: — Что вы обо всём этом думаете, Сергей Николаевич? — А что я вообще, по-вашему, должен думать? — немного резковато ответил я. Глядя на ещё больше помрачневшего Свиридова, я извинился: — Не хотел на вас срываться, Алексей Петрович. Просто слишком много сегодня навалилось и я чертовски устал. — Охотно верю, Сергей Николаевич, — хмыкнул Свиридов. — Ну что, пойдём пока. На сегодня наш допрос окончен. — Он понизил голос и едва уловимо кивнул головой в сторону сидевшего, словно аршин проглотил, чекиста. — Здесь другие охрану ведут. С этими словами, он едва заметным кивком головы дал понять чете Терентьевых, что им пора тоже выходить. Когда мы все четверо проходили мимо сидевшего сотрудника ЧК, я ещё раз невольно задержал на нём взгляд и опять меня что-то вновь царапнуло. Лицо же чекиста оставалось невозмутимым, лишь едва уловимая насмешка промелькнула в глубине его холодных глаз. А главное, меня смутила его манера держаться. Невольно вспомнил, как сидел Терентьев, когда мы были у постели Никитского. Можно сказать, что по манере держать осанку чекист и Терентьев — близнецы-братья. Выйдя на крыльцо, мы все четверо никак не могли разойтись. Свиридов предложил Терентьевым подвезти их на машине, но они сначала отказались, так как хотели поймать пролетку. Свиридову удалось их переубедить. Что касается меня, то я никак не мог отделаться от нервного напряжения, в голове продолжала колотиться какая-то мысль, но постоянно ускользала от меня и только когда Терентьевы окончательно приняли предложение Алексея Петровича, я вдруг спросил у них: — А всех опознали? — Что? — не понял Терентьев, вперив в меня недоумённый взгляд. — Всех, кто погиб, опознали? — уточнился я, чувствуя какой-то внутренний азарт. Терентьев ответил: — Да нет. Кое-кого объявили пропавшим без вести. — Кого? — допытывался я. Удивлённый Свиридов молчал. Терентьев подумал и ответил: — Командера Воронова точно объявили пропавшим без вести. — Это тот, что со снарядом? — Верно. — А ещё кто без вести пропал? — Да не помню уже. Большая часть — это матросы. Почему вы вдруг спросили? — моё волнение невольно передалось и Терентьеву, делая его похожим на гончую, взявшую след. Я тихо-тихо уточнился: — А вас вообще хоронили? — О чём вы? — Терентьев начинал злиться. — Чьи-то останки нашли в каюте Никитского, когда подняли линкор? — я уже начинаю повышать голос. За спиной крякнул Свиридов, но мне было всё равно. Едва уловимая насмешка в глазах чекиста преследовала меня от самых дверей палаты, где лежал Никитский. Перед глазами мелькали образы офицеров линкора, что я видел на снимке Свиридова. До Терентьева, кажется, дошло. — Нет. Посчитали, что смыло. — А Колчак? — А причём здесь наш вице-адмирал? — Почему он посчитал вас убитым и не сообщил, что вас доставили в госпиталь? Владимир Терентьев с ходу ответил: — Это вы посчитали, что мой труп остался в моей же каюте, хотя меня там и не было. На самом деле меня доставили в госпиталь на катере Главнокомандующего. Да, каюсь, притворился мёртвым. Сам тогда не знал зачем, но чувствовал — нужно и всё. Моё якобы хладное тело увезла жена. Матери лишь отправили телеграмму о моей гибели, да напечатали в «Морском вестнике» о невосполнимой утрате для русского флота в моём лице. Теперь вам ясно? До чего ж путанное объяснение у нашего капитана второго ранга. Темнит, зараза! Чую, темнит! — Вы не сказали о Колчаке. — Именно он и сказал Ксении, что я умер на катере. Бросаю взгляд на Ксению. Она сообщает: — Так всё и было. — И всё же я не понимаю ваших вопросов, комиссар Полевой? — холодно спрашивает Терентьев, но я чувствую, что он на взводе. Я вдыхаю поглубже и выпаливаю: — Мне показалось знакомым лицо сотрудника ЧК. На мгновение в воздухе повисла тишина. Казалось, что даже вечно чирикающие воробьи смолкли. А потом… Я вообще не знал, что Терентьев может так витиевато ругаться. Мне казалось, что офицеры царской армии и флота даже знать о ругательствах не знают. А вот поди ж ты! Любого боцмана за пояс заткнёт. В сторону входных дверей больницы мы сорвались одновременно. За нами ринулся Свиридов, на ходу доставая наган, а за ним Ксения Сигизмундовна. Едва не сбив с ног несколько человек, мы с Терентьевым добежали до палаты Никитского. У дверей никого не было. Времени на раздумья не осталось. Едва не вышибив дверь с петель, мы ввалились внутрь. У меня даже похолодеть внутри не успело, когда я увидел окровавленную наволочку на подушке, потому что рядом с моим лицом что-то просвистело, а спокойный мужской голос сказал: — Господин Терентьев, вы ж чуть комиссара не убили. — Инстинкт сработал, товарищ Дзержинский, — язвительно ответил Терентьев. Невольно бросил взгляд туда, куда пролетел, как я уже понял, нож. Но это был не нож. Кортик морских офицеров по самую рукоять вошёл в горло того самого сотрудника ЧК.