Кортик или что же случилось на самом деле.

Никитский Вена, сентябрь 1945 г. Я не покинул свой наблюдательный пост в кафе напротив, когда Кузнецов протянул папку Полевому. Видно было, как тот поморщился, но папку взял и начал читать. По мере чтения, выражение лица Полевого изменилось от раздражения до изумления. Оторвавшись от чтения, он заполошено взглянул на Кузнецова и что-то спросил. Тот спокойно пожал плечами и незаметно сделал знак пальцами, давая мне понять, что настал мой выход. Я глубоко вздохнул, расплатился и направился туда, где сидели Терентьев, Кузнецов и Полевой. Едва я очутился перед столиком, где сидели трое мужчин, на меня не мигая уставились полные обиды и недоверия глаза Полевого. Я не знал, что ему ответить на это и просто молчал. Пока играли в «гляделки», тихо поднялись и ушли Кузнецов и Терентьев. Я сказал первое, что пришло в голову: — Может, пройдёмся, Сергей Николаевич? Полевой мрачно оглядел стол, на котором Володя оставил деньги, потом немногочисленных посетителей и понял, что, да, лучше пройтись. — Хорошо, — как можно более беспечным тоном сказал он, но едва мы вышли за пределы веранды кафе, резко развернулся, схватил меня за лацканы пиджака и прошипел. — Какого чёрта?! Ну как вот ему объяснить «какого»? Так надо было. Я молча отцепил его руки от своего пиджака и тихо сказал: — Тут недалеко Штадтпарк и там мне будет проще всё объяснить. Полевой кивнул и мы пошли в сторону городского парка, основанного в 1860 году. Когда мы туда добрались, то направились по одной из тенистых аллей. В этот момент Полевой спросил: — Почему ты мне ничего не сказал? — Ты задаёшь глупые вопросы, Сергей Николаевич. Как будто ты не знаешь, почему мне нельзя было ничего говорить. Полевой внезапно остановился и бросил: — Но способ можно было найти. — Ты ведёшь себя, как ребёнок, — поморщился я. — Неужели? — Ладно, давай присядем и я всё тебе расскажу. — Всё ли? — язвительно спросил Полевой, но на скамью сел. Я опустился рядом и, медленно подбирая слова, начал свой рассказ. Но зашёл издалека, с момента взрыва линкора. -Надеюсь, ты помнишь, что после взрыва нашего флагмана мы с тобой оказались в госпитале? — Забудешь такое. — Я тоже там был, как ты понимаешь. — Я видел вас, — буркнул Полевой, из вредности, называя меня на «вы». — Да я там был и всё гадал: сдашь ты меня или нет? — Не сдал, как видишь, — проворчал Полевой и добавил. — Хватит рассказывать о том, что я знаю. Я пожал плечами: — Изволь. Севастополь. Ноябрь–декабрь 1916 г. Окончательно мне стало лучше где-то через две недели после взрыва. Господа из комиссии по расследованию взрыва на линкоре подтвердили мне, что капитан второго ранга Владимир Владимирович Терентьев погиб. У меня в голове не укладывалось: как, когда, почему? Я точно помнил, что когда подхватил Володю на руки, он был жив. Сознание я потерял, когда дотащился со своей ношей к месту, откуда эвакуировали людей. Фигура вице-адмирала Колчака, который приказал забрать из моих рук Терентьева, мне виделась, как в тумане, а потом полный провал. Пару раз я приходил в себя в госпитале, но доктора упорно не желали ничего мне говорить. Лишь один раз, словно сквозь вату, я услышал тихий голос, сообщающий мне то, что Володя погиб. Очень хотелось заорать в голос, но мои связки были обожжены и я не мог выдавить ни звука. Я знал, что матрос Полевой тоже выжил. Из осторожных расспросов сестёр, понял, что Полевой так и не выпустил из рук володин кортик и поэтому все решили, что он принадлежит ему. У меня же были ножны, но сейчас не время для всяких тайн, которые так любили в семье Терентьевых. Полевой должен сохранить кортик во чтобы то ни стало. Может, когда закончиться война (в душе я понимал, что ничего хорошего нас не ждёт), я заберу кортик у матроса и там мы посмотрим, что за сокровища прячут Терентьевы. В одну из ночей я зашёл в палату, где лежал Полевой и тихо-тихо прошептал ему на ухо: — Не потеряйте кортик, матрос Полевой. Тот поморщился во сне, но не проснулся. А я же решил слегка подкорректировать воспоминания матроса. Мы в офицерской среде увлекались всякого рода странными идеями вроде сверх возможностей человеческого мозга. Мне даже показали пару лёгких приёмов для введения человека в гипноз. Ну, я и использовал эти знания на матросе. Где-то ближе к середине ноября я уже мог вставать. Прогуливаясь вдоль коридора на костылях, я вдруг увидел, что у койки Полевого стоят два офицера из комиссии по расследованию взрыва. Неожиданно Полевой, которого спрашивали о том, что он видел до или после взрыва, заметил меня и стал таращиться во все глаза. Я невольно струхнул, потому что не был уверен в том, что гипноз хоть как-то поможет. И тут раздаётся возмущённый возглас: — Господин старший лейтенант, немедленно возвращайтесь к себе. Кто вам, батенька, подняться разрешил? Я поворачиваю голову. Раздражённый доктор с бородкой клинышком буквально мечет молнии из своих глаз. Невольно слышу, как один из офицеров комиссии, оборачивается, видит меня, а потом, повернувшись обратно, спрашивает у Полевого: — Узнали одного из офицеров вашего линкора, матрос Полевой? Он молча кивнул, а я понимаю, что Полевому хочется рассказать про убийство в каюте, но он молчит и смотрит на меня, словно на призрак. Громкий голос второго офицера сообщает Полевому какие-то невероятные вещи, хотя я и помнил о них, но мне всё время казалось это сном: — Его нашли едва ли не последним. Хорошо, что руководивший спасением адмирал Колчак велел напоследок ещё осмотреть палубу перед тем, как окончательно покинуть гибнущий корабль. И тут передо мной буквально вырастает наш вице-адмирал Колчак, будь он не к ночи помянутый. С трудом сдержался, чтобы не послать его куда подальше, несмотря на то, что он спас мне жизнь. — Валерий Сигизмундович, вы же слышали доктора? — Колчак решительно разворачивает меня в обратную сторону, держа под локоть. — Пойдёмте к вам в палату. К вице-адмиралу на помощь пришла подозванная доктором сестра милосердия и меня буквально оттаскивают прочь от палаты, где лежит Полевой. Сев на свою койку, я приготовился к худшему, пока к вечеру не понял, что Полевой так ничего и не рассказал. Неужели сработало?! Или всё дело в володиных «предсказаниях» о том, что я «чем-то зацепил матроса Полевого». Выругавшись про себя, я угрюмо предавался всяким разным мыслям. А вообще, ничего интересного не было. По госпиталю гуляли всякие слухи, которые связывали взрыв на «Императрице Марии» то с германцами, то (внезапно!) с турками. Самые горячие головы, по моему мнению, валили на англичан. Почему? Зачем? С какой такой стати? Бред, да и только! За время лечения ко мне несколько раз забегала Ксения. Я чувствовал, что она на взводе и хочет мне что-то рассказать, но мне ничего не хотелось слушать: ни про взрыв, ни про похороны Володи. Меня больше занимали метаморфозы матроса Полевого, который продолжал таращиться на меня во время редких встреч на перевязках и молчал, как сторонники Гарибальди. Прошла ещё неделя и как-то в один из визитов, Ксения, запинаясь, сообщила, что сегодня поздно вечером ко мне придёт один очень важный человек. На мой вопрос: «Кто это?», — Ксения тихо ответила: — Узнаешь. Потерпи пока. Легко сказать! Лучше б не сообщала, ей Богу! Я начал нервничать, но оказалось, что слова Ксении — это ещё цветочки. Ягодки показались часом позже и причиной их появления стал визит ко мне вице-адмирала Черноморского флота. Александр Иванович Колчак пришёл ко мне в сопровождении двух мрачных, как сама смерть, офицеров и чётко сообщил: — Господин Никитский, я подозреваю вас в организации взрыва флагмана Черноморского флота Его Императорского Величества. Я застыл словно соляной столб. Слава Богу, у Колчака хватило ума сообщить об этом мне одному, а не во всеуслышание. — Вы в своём уме, господин вице-адмирал? — не сдержался я. Колчак гордо выпрямился, словно натянутая струна и процедил сквозь зубы: — Как вы со мной разговариваете, господин старший лейтенант? — Вы предъявили мне обвинение, господин вице-адмирал, — ответил я. — А каковы причины для подобных слов? — Узнаете позже, — отрезал Колчак. Он собирался немедленно отвезти меня в казематы, но тут упёрся доктор, которому Колчак сообщил о своём решении. Они долго спорили, но, как говорится, медицина победила и доктор смог выкроить для меня хотя бы пару дней. Уходя из госпиталя, Колчак предупредил, чтобы я и не думал о побеге. Да Бога ради! Посмотрим, что там за обвинения есть у нашего главнокомандующего. Важный гость, обещанный Ксенией, пришёл около девяти вечера. Я ждал, как и было оговорено с сестрой, на веранде, в углу, кутаясь в бушлат. Несмотря на промозглый ветер с моря, на удивление не было холодно. В свете луны мелькнула человеческая тень и передо мной возник силуэт мужчины. В горле перехватило, когда я понял, что это Володя. Мне стоило большого труда, не свалиться от потрясения на пол. Подперев спиной стену веранды, я молча достал сигарету и закурил. Володя осторожно усадил меня на скамью и присел рядом. — Может, пройдём в госпиталь? — предложил он. Куда?! С ума сошёл что ли? — Угу! Чтоб тебя там все увидели? — бурчу я, не чувствуя вкуса табака. Он пожал плечами и ответил: — Кто меня там увидит? — Например, господин вице-адмирал, — злюсь я. Терентьев неожиданно усмехается в отрощенные усы: — А он меня вспомнит? — Не знаю, — уже спокойнее ворчу я, прислушиваясь, как стучит моё сердце. — Но рисковать не стоит. Упрямый Володя привёл ещё один веский довод: — Ты же мёрзнешь. — Вовсе нет. Ты лучше расскажи, какого тебе в голову пришло притвориться мёртвым? — последние слова я едва не кричу, но Володя аккуратно прикрывает мне рот ладонью. От неё пахнет морем и ладаном. — Не знаю. Вспомнилось кое-что. — Что тебе вспомнилось? — ворчу я, успокаиваясь. Терентьев откинулся на спинку скамьи, уставился в небо, а потом, встряхнувшись, ответил: — Хорошо, пока ты на гауптвахте сидел, кое-что произошло. Сначала я не придал этому значения, а вот когда ты тащил меня прочь от полыхающих штоков, шальная мысль и закралась в голову. Тяжёло вздохнув, уточняю: — Жизнь пронеслась перед глазами? — Можно и так сказать, — грустно усмехнулся Володя. С моря подул резкий ветер. Я поплотнее закутался в бушлат и твердо произнёс: — Слушаю. Я должен узнать правду, как бы Володя не скрывал её. Полевой Вена. Сентябрь 1945 г. Едва Никитский доходит до его встречи с внезапно воскресшим Терентьевым, я не выдерживаю и перебиваю его: — Ну и какого тебе было узнать, что тот, кого ты похоронил в мыслях — жив? Понимая меня прекрасно, Никитский вздохнул в ответ: — Хотелось прибить, ты прав, матрос. — Между прочим, я — комиссар народной милиции, — немного обиженно уточняю я и говорю дальше. — Как ты мог прятаться все эти года? Я же ничего о тебе не знал. Ты исчезал и появлялся, когда хотел, что в двадцатых годах, что в тридцатых. А во время войны? Я узнал лишь то, что в сорок втором ты был смотрителем маяка на побережье Балтики. И то мне об этом Миша Поляков рассказал. — Вот болтун! — по-доброму усмехнулся Никитский. — А потом ты снова исчез! Где тебя носило все эти годы?! — снова злюсь я. Никитский вдруг вскакивает и шипит: — Хочешь знать, где я был на самом деле? — Да, — озадаченно отвечаю я, удивлённый сменой его поведения. Только что передо мной был спокойный и уверенный в себе человек и тут вдруг такие страсти. Тем временем, Никитский выдаёт следующее: — Канада, двадцать девятый год. Пожар в одном из пансионов, где погиб всего лишь один человек — бывший морской офицер британского флота Его Величества. Перебиваю Никитского, силой усаживая обратно: — Знаю об этом пожаре и я догадывался, что без тебя не обошлось. — Откуда?! Сегодня прочитал? — Нет. Мне об этом поведал буквально перед войной, в мае сорок первого, Старков. — Чего?! — Никитский ошалело смотрел на меня. Смутившись под таким взглядом, я забормотал: — Он куда-то уезжал, встретились случайно, ночью, в арбатских дворах. Он что-то спросил про тебя, я был злой и уставший (ловили очередного убийцу), поэтому что-то рявкнул в ответ, несмотря на его погоны и место работы. Старков понял без слов и частично поведал о том, что ты делаешь для нашей страны. Да, была ещё третья встреча со Старковым, но она была столь странная, что я постарался ей как можно скорее забыть. Никитский фыркнул. — А ему кто рот-то открывать разрешил? Это же государственная тайна. Я пожал плечами, не сообщая Валерию того, что Старков и сам был на взводе, но причины своего настроения он не озвучил, а мне, если честно, было плевать. Я тогда хотел лишь доползти до кровати и уснуть мёртвым сном. Поэтому сжав ладонь Никитского, я уточнил кое-что: — Старков не был уверен, что вернётся. Собственно, так и произошло. И ещё, я в курсе, что всех вас, из бывших, работавших в ОГПУ-НКВД, поставили к стенке в конце тридцатых. На эти Валерий съехидничал: — Не всех, не преувеличивай. — Тебе больше известно, — отбил я подачу. — Но мне кажется, потому что многие из вас хотели вернуть старое. — Какое старое? — морщится Никитский. — Вернуть? Вряд ли, Сергей Николаевич. Лично я не хотел. Но самомнения и спеси у бывших царских офицеров и вообще бывших — много, это верно. Одну такую даму, которая не смогла убить Врангеля в Крыму, в тридцать седьмом расстреляли, а она была уверена — не тронут. Сказать, что я был изумлён, значит, ничего не сказать. — С этой дамой-то когда успел познакомиться?! — Никогда. Я с ней не знаком, только стихи слушал, которые она сама писала и читала. Не забывай, я в двадцатом в Крыму был. А с конспирацией у тогдашних товарищей были небольшие проблемы. Сложил дважды два и вуаля… — Сообщил в контрразведку Врангеля? — прошипел я, сдерживаясь, чтобы не вцепиться в горло Никитского. — Остыньте, Сергей Николаевич, — Никитский мгновенно перешёл на «вы». — Там помимо красных, ещё и британцы с германцами ошивались. Была охота встревать в разборки между разведками. — Не убила, а Врангель сбежал, — ворчу я, думая о своём. Никитский успокаивающе похлопал меня по плечу: — Дался вам этот «Чёрный барон» Врангель, Сергей Николаевич. Ну, сбежал и что? В отличии от Краснова и Гирея Клыч-Оглы, что дожили до Второй Мировой, тот хотя бы скончался от туберкулёза в Брюсселе в двадцать восьмом и не замарал себя сотрудничеством с Третьим рейхом. Что-то в голосе Никитского заставило меня насторожиться. Пожевав губу, я спросил прямо: — Вы имеете к его смерти хоть какое-то отношение? Никитский воззрился на меня, но я слишком хорошо знал этот ледяной взгляд серых глаз, чтобы так сразу поверить в его обиженное изумление. — Странные мысли вас, однако, посещают, Сергей Николаевич, — сказал Никитский, откидываясь на спинку скамейки. — Ничуть, — пожал я плечами в ответ. — Я слишком хорошо вас знаю, Никитский. — Сергей Николаевич, у нас с вами не было таких отношений, чтобы вы могли хорошо меня узнать. — Да неужели? — не удержался я, вспоминая события на гауптвахте линкора. Догадавшись, о чём я думаю, Никитский зашипел не хуже змеи: — В то утро мне позарез нужно было, чтобы тот офицер не узнал про Терентьева. Я усмехнулся и уточнил: — Но он всё-таки узнал. Никитский потёр виски и встал. — Надо нам с вами пройтись. Мы слишком долго сидим на одном месте. Я предлагаю дойти пешком до Шенбрунна. Там очень большой парк и тишина. — А здесь чем не устраивает? — поднимаюсь следом. — Людно, даже для осени сорок пятого. Мы медленно двигались вдоль аллеи, когда я произнёс: — Валерий Сигизмундович, мне всё-таки хотелось бы увязать притворную смерть Терентьева после взрыва, вашу поездку в Крым в двадцатом, убийство сотрудника ЧК в двадцать первом году в больнице, гибель британского морского офицера в Канаде и ваши постоянные исчезновения. — Хорошо-хорошо, Сергей Николаевич, но вы же многое прочитали сегодня в кафе? Разве вам мало? — Мало. Хочу услышать ваш рассказ. Пусть и кратко, но достаточно понятно, чтобы я больше не задавал вопросов. — Извольте, — Никитский остановился под развесистым ясенем. По стволу спустилась толстая рыжая белка и уселась под деревом, выжидающе глядя на нас. Никитский достал из кармана пиджака орешки и кинул белке. — Надо же, стоило только закончиться войне и они тут как тут, — пробормотал он. Я молчал, сверля его затылок взглядом. — Слушайте дальше, Сергей Николаевич, — не поворачиваясь ко мне, продолжил Никитский. Белка, схватив все орешки, вскарабкалась по стволу обратно наверх. Мы двинулись дальше и Никитский продолжил рассказывать. Где-то спустя час, сидя уже в саду дворца Шенбрунн, я чувствовал, что моя голова кругом идёт от обилия мест, людей и событий, которыми сыпал Никитский.