***
Серый мел с трудом карябал по выцветшей доске. Он уже промок у основания — девочка, которая его держала, едва скрывала дрожь. Наконец, неровные цифры заняли свои места, чтобы… — Неверно! — тряпка, брошенная учительницей, прилетела прямо в свежие царапины на доске, едва отмеченные меловой пылью. Ее облачко тут же поднялось и осело на вздернутом носу незадачливой ученицы. Казалось, ее веснушки тут же поблекли не от мела, а от страха. — Признайся, Ярослава, ты даже не учила! — Меня зовут Яромира. — девочка тут же негодующе отвела взгляд от доски. Бояться двойки она может сколько угодно, но только не терпеть эту старую песню. Несмотря на то, что средняя школа началась для Яромиры уже полгода назад, учительница ни в какую не называла имя своей новой ученицы правильно. — Нет такого имени! Твои родители — неграмотные, раз записали такое простое христианское имя черти-как. И ты такая же! Второй урок подряд тебя вызываю — все без толку! — женщина уже кричала. Не смотря на то, что новая ученица была тихой и скромной, она раздражала безмерно, а ее вызывающий вид так и цеплял взгляд — девчонка была рыжей, как белка, с яркими и очень дерзкими зелеными глазами. А еще она никак не поддавалась тому, что учительница называла педагогическому влиянием. — Мы не христиане. Мое имя — старославянское. — Яромира выдерживала натиск учительницы так, как учил папа — аргументированно, не повышая голоса и не показывая страха. Но это не помогало — женщине, беснующейся за столом, были до лампочки ее аргументы. Все, чего она хотела добиться — это подчинения. — Так и убирайся в свою Старую Славянию! Она еще и перечит, хамка такая! Живо пошла за матерью и не возвращайся без нее! Яромира белкой выскочила за дверь, только коса просвистела. Не торопясь домой, она сползла по стенке и тяжело выдохнула. Это была уже третья стычка за месяц, и с каждым разом они делались все безобразнее, а поводы для них — все ничтожнее. Ей очень не хотелось подводить своих родителей — школа в селе была одна, и перевестись из нее можно было только в город, а переезд с обжитого места казался слишком высокой ценой за новую математичку. Внезапно дверь, возле которой присела девочка, распахнулась — кто-то отпросился выйти. Не успела Яромира подумать, что странно проситься за дверь в конце урока, перед ней появилось сразу три девчонки. — Ну и устроила ты концерт, чудила! Училка все еще орет, даже не посмотрела, что я выхожу с подружками! — перед девочкой стояла главная заводила класса — очень довольная собой дочка хозяина магазина — первого лица села, по местным меркам. Тут же были и ее верные товарки-подпевалы. Яромира уже поняла, что это не комплимент. Вскочившую девочку сразу окружили. — А ну повтори, какое там у тебя имя, рыжая-бесстыжая? — Беги скорее к своей патлатой мамке, а то мы на твои пятки не насмотрелись! — Подите прочь! — девочка испуганно рванулась, пытаясь растолкать одноклассниц плечами и убежать, но в нее тут же вцепились. Яромира в панике бестолково замахала руками и к своему несчастью, случайно угодила ладонью прямо по зубам обидчицы. — Бей ее! Оскорбленно завизжала подпевала, уже безо всяких церемоний схватив одноклассницу за косу. Но тут прозвенел звонок и Яромира, угадывая, что будет дальше, рванулась еще отчаяннее. Дверь класса распахнулась и дети повалили так, будто все это время стояли, навалившись на нее. И тут же оценив расстановку сил, бросились на подмогу троим подружкам, хватая чужачку за что ни попадя и осыпая ее ударами. Последней из класса неспешно вышла учительница и стала поодаль, с удовольствием наблюдая за дракой. На ее лице расплывалось ребяческое злорадство. — Помогите, пожалуйста! — Яромира, отринув гордость, высунулась из мешанины тел, и едва успев бросить на нее умоляющий взгляд, снова была придавлена одноклассниками. Но девочка успела увидеть, как математичка, равнодушно отвернувшись, направилась прочь. Детские тумаки и пинки сыпались на нее, как груши в ливень, оставляя после себя капли-синяки. Все, что могла сделать девочка — это сжаться в комок и закрыть голову руками. Вдруг одноклассники разом взревели, как злые бесы, школьный коридор обратился в лес, а детские кулаки и ботинки — в когти и зубы ночных тварей. Вместо очередного синяка Яромира ощутила рану от пяти порезов, а потом на ее шее сомкнулись зубы.***
Проснулась я от того, что кричала. Поспешно захлопнув рот и со стоном перекатившись по полу, я уставилась на бросившихся ко мне кошку и домовика. Лилит принялась утешающе мурлыкать и по глупой привычке вылизывать мне лицо, а дед — ругаться, на чем свет стоит. — Дуреха ты эдакая, всех переполошила! Я уж думал — тебя укусить вчера успели, а ты на рану легла! — домовой спешно оглядывал меня, ища причину столь громкого пробуждения. Несносный дед уже успел задрать подол юбки, когда я наконец пришла в себя и абсолютно автоматическим для любой девушки движением пнула его со всей дури. Совершенно материальный и низменно грязный ботинок впечатался в грудь старого духа и отправил его туда, где ему и полагалось быть, скромно скрываясь от людей — за печку. Туда же, как в укрытие, с чердака переметнулись всполошенные баечники и даже кикимора. — Пошёл вон от меня! Это твои дружки виноваты! Какая пакость приснилась, в жизни такой не видела! Не буду ждать до новолуния, выгоню сейчас же! Всех повыгоняю! < Несмотря на отлежанные бока и болящие ссадины, я подхватилась, как ошпаренная. Чем сильнее я расходилась, тем больше девчачья истерика походила на раскатистую ведьмину брань. Пока я отводила душу, Лилит все смотрела мне за спину. Ну, а домашняя нечисть — с ужасом на меня. Догадываюсь, что они видели — потрепанная, заспанная девка, с гнездом на голове и дорожками ночных слез на грязных щеках. Одежда драная и в репьях, с каплями грязи и крови. Все это меня устраивало, пока я вдруг не заметила, что в доме как-то темновато для позднего утра, а по начищенному со вчера горшку, стоящему на печке, пляшут непонятные ярко-зеленые блики. Я вздрогнула и заткнулась на полуслове. Медленно моргнула и снова огляделась. Блики пропали, а тени стали возвращаться к своему нормальному размеру. Я обернулась с замиранием сердца, но никого за спиной не обнаружила. А еще я поняла, что таящая тень развернулась вместе со мной. Это что, моя?.. — Охти горюшко! — хрипло донеслось из-за печки Я крутнулась на месте и повела шальным взглядом по нечистой компании. Но так как доселе никто, кроме домового, в разговорчиках замечен не был, снова досталось ему. — Ты! Совсем обнаглел! Устроил из материного дома приют, запустил хозяйство, натаскал всякой швали, еще и ноет! Я — хозяйка, ты — слуга! А ну живо объясняй, чего попрятались?! — Не серчай, пани! — дед робко вышел из-за печки — но дюже страшно смотреть на бушующую ведьму! Твоя матушка попроще да посговорчивее была, прибыла сюда совсем малюткой, всего боялась, даже от нас пряталась. Я уже по своей воле дружбу с ней завел, помогать стал, очень уж она боязливой да немощной была. А ты, видно, в батьку своего бедового пошла, шибко злая да грамотная. — втянув голову в плечи под моим тяжелым взглядом, домовой поспешил исправиться — умная да смелая, то бишь! Ведьма так устроена, что силу черпает из природы, да вопрос в размере черпака. Юная — как ложкой хлебает — едва хватает травки заговорить да чудиков увидеть. И выглядит она, как обычная девка. Но взрослая — словно ведром берет, да оросить может так, что мало не покажется! И выглядит страшно — не косы у нее, а космы, не руки — а крючья, не глаза — а буркала злобные! И подчиняется ей зверь и птица, дух и призрак, только человек может отвести ее чары. А держит всех в узде она своею черной тенью, что из самого ведьминого сердца идет да неслухов до удара своею жутью доводит. Вот мы, страшным делом, и подумали, что ты нас того, этого… обратно в навь отправишь… — домовой смущенно запнулся и замолк, робко глядя на меня. Я тяжело вздохнула и закрыла рукой лицо. Надо же, даже нечистики знают про ведьминскую инициацию! Но все у них перепуталось. Мама рассказывала мне об этом, только другими словами. Она иронично называла это колдовским созреванием. Монструозными старухами становятся не от большой силы, а от большой дурости, просидев всю юность в избе с нечистью а всю молодость — подле избы. Тут и одичать недолго. Со мной же произошло то, что называют рывком роста силы — когда ведьма испытывает страх и стресс, ее способности получают толчок в развитии — ведь нужно защитить себя! А уж мозг так устроен, что надуманной и реальной опасности не различает — вот и отозвался мой дар на истерику. Представив, как нечисть будет падать передо мной ниц после первого же толчка, я не выдержала и рассмеялась. Липкий кошмар наконец отпустил, и напряжение спало. — Значит, так! — раскомандовалась я, глядя на недоуменно переглядывающихся духов — ты, ты, и ты! Пшли прочь обратно на чердак и чтобы больше не звука! С домовым будете лясы точить в мое отсутствие. Еще раз поймаю на кошмаре — хвост на уши накручу! Или что у вас там… ты! — единственный глаз кикиморы наполнился слезами, глядя на мой палец — вроде как, за хозяйку? Вот и займись домохозяйством — тряпки стирай, посуду мой, постель мне стели да в доме прибирай! — Прялка… почини мою прялку! — кикимора впервые заговорила, и ее хриплый, шипящий голос едва не до печенок меня пробрал. Не показав испуга, я кивнула. — А вот этим займешься ты! — домовой, уже хотевший смыться в «тень», кисло кивнул, с опаской глядя на мой указующий перст. — а еще, — добавила я, для верности ловя его за шкирку, — теперь ты, как единственный мужик в доме, будешь все чинить, мастерить и таскать тяжелое. Больше я руки марать не стану. Закончив раздавать указания, я взяла ведра и отправилась за водой — после вчерашнего мне было просто необходимо как следует отмыться. Бани здесь не было, а холодными обливаниями я не впечатлилась, поэтому купаться предстояло прямо в печке — растопив ее как следует и выгребя после угли да золу, надо было застелить ее соломой или досками (во избежание ожогов) и поставить внутрь лохань с водой. Когда я была маленькой, меня так купали зимой, чтобы не выпускать на мороз с мокрыми волосами. Надеюсь, местная печка не уступит в просторности домашней. < Вытаскивая из колодца немаленькие ведра и выискивая в поленнице чурбаки, что не успели сгнить, я твердо решила призвать к порядку и дворового, чтобы приносил все это прям к порогу. Домовому не было хода во двор, как и дворовому в дом, поэтому придется попосредничать. Так, мечтая о личном штате прислуги из нечисти, я возилась с дровами, слушая милые звуки свары домового и кикиморы, с финальным аккордом в виде громкого треска скалки, прилетевшей по чубатой головушке. Приятное ощущение женской солидарности неплохо скрасило мне тяжелую дорогу до порога. Но когда я, гружена коромыслом, чудом удерживаемого на плечах без помощи рук, занятых в этот момент охапкой дров, толкнула дверь, мне предстала милая картина всеобщей радости хозяйке. Портила ее только ярко-красная шишка на голове домового, любезно принявшего у меня дрова. А что, подумала я, шумно ставя ведра на пол, теперь тут и жить можно!