Показатель преломления

      Быстрее... Быстрее. Быстрее! Быстрее!!       Джон стремглав несется по лесной тропинке, солнечные зайчики мелькают сквозь разреженную листву, отражаясь в слезах, оставленных коротким летним дождиком, миниатюрными радугами пляшут по соломенной макушке, обгорелому плечу, торчащему из порванной футболки, стекают к крепеньким ножкам и соскакивают, не сумев удержаться на пятках шестилетнего мальчугана. Лес пронзительно свеж и необычайно красив. Мальчик, постой, остановись! Оглянись вокруг, наслаждаясь этим вековым покоем. Нельзя. Нельзя! Семь пар чужих ног и тяжелое сопение за спиной утомленных, но не отставших преследователей не позволяет сделать это. Они уже не свистят и не улюлюкают, но оставить свою жертву, дать ей ускользнуть даже не приходит им в голову. Нет! Догнать и наказать, чтобы не смел больше противиться их желаниям. Но Джон, словно колобок, катится по дорожке, ненамного, но все же пока еще впереди.       Он всегда немного впереди, не такой как все, вся его семья не такая. Все что нужно сейчас: успеть добежать до старой усадьбы Уотсонов и уж там можно принять бой, позвав старшую сестру на помощь. Джону не впервой драться одному, но семь - это слишком много. И не стоит путать храбрость с дуростью. Маленький Джонни совсем не дурак.        Сердце колотится пойманной птицей. Обычно Джону удается без труда ускользнуть от Джима и его компании, а если случается встретиться с одним или двумя из его приспешников - то смело дать сдачи, но семеро.. И поэтому он бежит.       Предательский узловатый корень, коварной змеей притаившийся в прелой прошлогодней листве, попадает аккурат между подошвой старенькой сандалии и ладными пальчиками, и маленький Джонни мог бы поклясться в том, что сумел остановить время – так тягуч и нетороплив момент перехода бега в короткий полет, когда даже сгруппироваться нет возможности, и вот уже кувырком вперед, на выставленные ладони, обдирая в кровь кожу на них и на коленях, и не успеваешь встать, прежде чем что-то хлесткое, быстрое догоняет и бьет по ногам, обхватывая за лодыжку, и тащит назад к уже не спеша подходящим к нему, прекрасно понимающим, что в этот раз добыча попалась и никуда не денется.       Джон в последний раз бессильно дергает ногой. Все, что остается – это повернуться лицом к опасности, и будь что будет. Уотсоны не плачут и не сдаются. Так говорит отец. И Джонни упрямо вздергивает подбородок, всем своим видом показывая, что ему плевать и что он ничуть не боится.       Восьмилетний Джим Мориарти смотрит на него как на приз. С виду и не скажешь, что он старше Джона, вовсе нет, но последний не обольщается. Джимми очень умный, это знают все и никто-никто, даже ребята значительно взрослее него, не рискует задевать Джеймса. И надо же случиться такому досадному недоразумению, что именно смешной увалень Уотсон чем-то приглянулся ему. Хотя и Джон, и Джим точно знают чем.       Шоколадные глаза обманчиво ласковы, но в них плещется пламя, рожденное азартом погони и жаждой подчинить, сломать, заставить. - Куда ты так торопился, Джонни? Разве ты не хочешь поиграть с нами? Нет? – сладко выпевает Джим. И от этой приторности разит фальшью и грубой силой, от которой оскомина во рту и сбиты костяшки. – А мы хотим! Правда, ребята? - и он кивает своим ухмыляющимся товарищам.       Джон только сжимает кулаки и сопит, пытаясь выровнять сбитое погоней дыхание. Его обступили кругом, и теперь точно некуда деваться и на подмогу рассчитывать не приходится. От осознания собственного бессилия впору зареветь, но почему-то сейчас он поразительно спокоен и собран.       Удивительный ребенок. Эта внутренняя сила духа страшно заводит Джима, и он от нетерпения начинает пританцовывать на месте, пока остальные, подчиняясь его кивку, после непродолжительной борьбы, стоившей Джону правого верхнего молочного клыка, а дружкам Джеймса парочки расквашенных носов, растягивают Уотсона на траве около тропинки, держа за руки и за ноги. Окончательно пришедшая в негодность футболка летит в кусты, и вся компания на миг замирает, пораженная открывшейся картиной. Они торопливо переворачивают извивающегося Джона со спины на живот, кто-то давит на затылок, не давая поднять голову, и все, что он видит теперь – это ползущего по примятому стебельку муравья. Муравей кажется огромным, и почему-то это особенно пугает Джона. Смотреть на ребят оказывается значительно менее страшно, чем не видеть, а только слышать их.       - Невероятно! – выдыхает кто-то восхищенным шепотом. Кажется это Дин, правая рука Джеймса. - А я что говорил! А вы не верили! – самодовольно восклицает Джим. - Слушай, Мориарти, а можно потрогать? - это вроде бы Роберт, только у него одного из мальчишек такой низкий густой голос. - Да, – великодушно разрешает Джим, и тут же добавляет, - но я - первый!       И действительно касается Джона. Сначала осторожно, легкими поглаживающими движениями скользит по удивительной для всех них, абсолютно гладкой спине, потом остальные не выдерживают и присоединяются к нему. Прикосновения все настойчивей, все хаотичнее, его гладят, мнут, давят, обвивают, Джон чувствует их везде: на шее, руках, ногах, а особо прыткие, наверняка принадлежащие Джиму, уже скользнули под плотную ткань шорт. И тогда Джон не выдерживает и кричит. Громко, надрывно, ни на что не рассчитывая, но пытаясь хоть так облегчить ужасное чувство бессилия. Эхо испуганно мечется между деревьев, ему вторит злой смех Мориарти.       - Тебя никто не услышит.       И это правда, но не самое ужасное, потому что он тут же добавляет: - Тут недалеко есть заброшенный сарай, помнишь, Дин? – тот видимо ограничивается кивком, поскольку Джеймс продолжает, - Давайте отнесем его туда и поиграем как следует. Там нам точно никто не помешает и никто его не найдет.       Ответом на эти слова – восхищенный гул и восклицания типа «Джимми – голова», «Джеймс - крутой» и прочая белиберда, тешащая самолюбие Мориарти и смертельным захватом сжимающая сердце Джона. Ни кричать, ни плакать уже нет сил, да он и не собирается больше доставлять им такое удовольствие. Джим наклоняется к пленнику и шепчет, щекоча дыханием ухо: - Не надейся, Джонни, я не дам тебе убежать. Никогда.       Уотсон инстинктивно дергает головой, сбрасывая удерживающую его руку, и наконец может повернуть лицо к Джеймсу. Лучше бы он не делал этого! То, чего Джонни опасался больше всего, воочию предстает перед его глазами: за спиной у Джеймса шевелятся, переплетаясь в причудливый узор, не менее двенадцати тентаклей. Забыв о данном только что самому себе слове, Джон вскрикивает и… просыпается.       Узкая кровать, предрассветные серые сумерки, скользящие по углам небольшой комнаты, которая по совместительству является и гостиной, и спальней, и кабинетом, и даже столовой Джона, и он сам, лежащий на жестком матрасе под тонким одеялом, поскуливающий и противный самому себе. Как получилось, что все сложилось именно так? И почему вместо афганских кошмаров, предрекаемых его психологом, все чаще и чаще приходит именно этот сон, когда-то прочно забытый, а сейчас все больше и больше захватывающий его? Может из-за того, что он снова чувствует себя абсолютно беспомощным, ненужным и выброшенным на обочину стремительно бегущего куда-то мира? Куда-то туда, где нет и не будет места таким, как он. Скрывающим всю жизнь себя и свою истинную сущность. Да и жизнь ли это? Или серая, блевотная трясина, день за днем топящая Джона в своих отвратительных будничных испарениях, без шанса на просвет, без вида на любовь? Нет! Он врач и солдат, и нельзя расклеиваться. Иначе зачем тогда отец спас его?       Джон вдыхает и выдыхает несколько раз, как учили в армии, чтобы расслабиться и успокоиться. Он просто обязан досмотреть сон до конца, или весь следующий день будет болеть плечо, а дойти без трости даже до туалета станет практически невозможно. Мягкая дрема накрывает его подушкой сна, словно ласковый душитель свою жертву, толкая прямо в темноту, так похожую на черные омуты глаз Джеймса Мориарти. Где-то там его ждут отец и мама, но сначала он должен пройти эту пытку, именуемую жизнью, до конца.