Показатель преломления

      Сон не принес облегчения. Напротив, казалось бы только заставил все нервные окончания трястись от боли и непрекращающихся судорог, и черта с два это психосоматика. Но его психотерапевту знать об этом совсем не обязательно. Иначе где одна правда - там другая, и так бусинка за бусинкой все тщательно подобранное и нанизанное на нитку домыслов ожерелье видимости будет вытащено наружу, и кто знает, что будет с Джоном, когда оно растает под жарким солнцем неминуемой действительности?       Поэтому утро Уотсон встречает, сидя на углу своей односпальной кровати, тщательно заправленной покрывалом, и, с немой тоской вглядываясь в постепенно проявляющиеся очертания шкафа, думает о том, что вот уже два месяца, как он в Лондоне, и к нему до сих пор никто не пришел. Это игра, да? Если и так - ожидание изматывает. Выпивает все недопитые войной и раной соки. Выжимает на тысяче оборотов, чтобы вот таким, сморщенным и жалким, выплюнуть навстречу начинающемуся дню. Но ведь Уотсоны не сдаются? Так?       Поэтому Джон встает с кровати и идет на кухню, вернее, в тот угол его квартиры-студии, который притворяется кухней, словно всерьез считает, что наличие мойки, столешницы, маленькой плиты и нескольких тарелок может кого-то обмануть. Не Джона, нет. Но у него большой опыт в обманывании других - не значит ли это, что он лучше видит уловки окружающих? Как бы то ни было, Уотсон притворяется перед самим собой и, наполняя чайник водой, ставит его на конфорку.       Ненужные ритуалы ненужного дня. А то, что действительно жизненно необходимо, без всяких литературных оговорок, невозможно. Просто потому что - нет. Он дал себе слово и, черт возьми, лучше сдохнет в этой убогой комнатушке, чем нарушит свое собственное обещание.       Осторожный звонок в дверь расставляет все точки над "i". Словно гора с плеч. И Джон сам не замечает, как трость становится не то что не нужной - лишней, а в движениях появляется намек на прежнюю уверенную грацию. Щелчок замка - как снятый с предохранителя пистолет - быстро и надежно. Только пуля, увы, не всегда попадает в висок. И осечка, как и прежде, может стать королевой бала. Фантомная (так считает джонов психотерапевт), жаляще-реальная (для все никак не могущего привыкнуть к ней Уотсона) боль прошивает ногу. Он кивает стоящему за дверью и, прежде чем тот опозорит его на веки вечные, подхватив под мышки, тихонечко сползает на пол, чтобы уже оттуда сипло поинтересоваться: - Кофе?       Утвердительный кивок - это все что надо, чтобы по стенке, по стенке сначала наверх, а после - к трости, к ней, родимой, и уже намного увереннее - чашки с решетки над мойкой (просто чудо, что их две) и плеснуть кипятком на недовольно пенящийся растворимый кофе, не самый лучший, но что вы хотите с армейской-то пенсией? Сахар - лишнее. Они никогда не пили эту жижу с сахаром. Вот еще - переводить продукт. А уж в далекие неблагословенные времена, когда божественно-терпкий аромат Hacienda La Esmeralda*, как змей-искуситель, вползал в ноздри, ласково щекоча рецепторы и посылая волны неконтролируемого предвкушения по всему телу, и подавно. Осквернять неземной вкус - моветон.       И совсем удивительно - маленькая металлическая фляжка в руках гостя. Джону не надо смотреть, чтобы знать - это та самая. С гравировкой по дну, только для своих. Вернее, только для двоих. Восставших против, казалось бы, безнадежно поработившего их мира и проигравших эту войну. Или же смирившихся? А может, это хитрость тигра, затаившегося в джунглях, провожающего незадачливого охотника безразлично-холодным взглядом, знающим, что эта без пяти минут жертва никуда не убежит? Но то, что гость сохранил его маленький подарок - приятно. Можно даже сказать - трогательно. Джон вот - не сохранил. И не его в том вина, что медальон был впечатан пулей в тело, и, возможно, именно его острые зубцы так зло царапают плоть перед дождем?       Щедро разбавленное коньяком пойло цвета кофе как-то примиряет с действительностью. Настолько, что Джон готов говорить, смотря в глаза напротив, а не только пялиться в кружку, словно вознамерился погадать на кофейной гуще. Только где та гуща? - Ты один? - это первый вопрос, самый важный. Потому что если не один, то Джону конец. Вернее, не так. Конец дурацкой самостоятельности Уотсона. А сам он... А сам он, вернее, его тело, быстро пойдет на поправку. Глупое, дурацкое тело, подводящее в последнее время в самый нежелательный момент, не согласное с доводами рассудка, только и ждет этого. Сладкой несвободы. Мучительно-тягучего плена. Дудки! Не дождется...       - Конечно, - усмешка все та же. Когда улыбаются зрачками, и если не знаешь куда смотреть, то вовек не догадаться, что эта гора мускулов может быть по-доброму ироничной, заботливой, верной, настоящей. - Но он ищет тебя, Джонни. - Нашел? - этот вопрос вырывается помимо воли, и Джону стыдно за него настолько, что он торопливо глотает лаву адской смеси, ошибочно названную кофе с коньяком, и только Господь Бог, любящий идиотов, или, во всяком случае, не отворачивающийся от них, спасает Уотсона от ожога гортани. Впору посмеяться над недостойными солдата страхами, но гость не смеется, напротив - выглядит обеспокоенным, настолько, насколько непривычное к выражению эмоций лицо способно отразить это состояние его души.       - Пока что нет, а даже если да, ты же знаешь, чего ждет от тебя Джим? Конечно знает. Сопротивления. Упрямства. Бесполезной борьбы с заведомо проигрышным результатом. И Джон готов лично сгрызть свой костыль, если Мориарти не прав хотя бы по первым двум пунктам. Но... Даже если некуда деваться, Уотсон не сдастся без боя.       Меж тем гость продолжает ощупывать глазами, чтобы, прежде чем хозяин квартиры успеет озвучить очередной глупый вопрос, выдать самое очевидное из всех возможных заключений: - Ты плохо выглядишь, Джонни. Поправь меня, если я ошибаюсь: снова нога, а в придачу плечо и кошмары? Если все настолько запущено, какого черта ты все еще никого не нашел? Ждешь, пока станет слишком поздно?       Джон мгновенно вскидывается, словно тема его ныне затрапезной внешности самая главная и насущная: - И как ты себе это представляешь? Дать объявление в газету? Так и вижу это: "Одинокий ветеран-инвалид ищет с кем бы потрахаться. Меньше шести пар - не предлагать", - злой смех, больше смахивающий на истерику (слишком долго один, слишком мало слов, и однообразное мычание в кабинете у психотерапевта - не в счет), и теперь весь Уотсон - это голый сарказм. Ядовитые усмешки и нервы. Чертовы нервы, которые и вправду никуда не годятся, в этой дыре растрепались не на шутку, и чем дальше - тем больше будет прав пришедший. Ему срочно надо кого-то найти. А это практически невозможный номер. Смертельный трюк под куполом цирка. "Весь вечер на арене - Джон Хэмиш Уотсон в поисках спутника/спутницы жизни (нужное подчеркнуть). Слабонервных, беременных и детей просьба покинуть помещение".       Словно эти бесплодные попытки смогут что-то изменить. Его и так все оставили и в страхе отвернулись, поглядывая через плечо: что-то будет? Выплывет или утонет? Но шансы на выживание стремительно катятся к нулю. Потому что после Джеймса меньшее организм попросту не примет, а найти еще одного сумасшедшего гения с шестью парами тентаклей... Всеблагой Господь! Джон верит в чудеса, но вера и наивность несколько разные вещи, правда? И не надо забывать, что сделает Джим, вздумай Уотсон пойти против природы и сойтись с кем-то. Чертов собственник Мориарти. А оплакивать чью-то смерть, зная что ты ее причина? Увольте. От Джона и так слишком много проблем и печали.       Меж тем гость решительно прерывает сеанс самокопания, стукнув кружкой по столу: - Я думаю тебе надо вернуться. И если ты обставишь все правильно - он простит тебя. Может даже мучить не будет. Сейчас, во всяком случае, точно. - А ты вернулся сам? - это и вправду то, что сию минуту занимает Джона. Вопрос, от которого, может быть, и зависит все. - Шутишь? Я похож на сумасшедшего? - теперь уже очередь гостя скалить зубы в злой усмешке. А в глазах - звериная тоска. Несладко тебе, тигр, в клетке? Готов попробовать вырваться вновь? Когда вместо простенькой задвижки, державшей дверцу в далеком прошлом - цифровой замок и камеры кивают вслед твоей уверенной спине? Когда шоколадные, бесовские глаза - лучший ошейник в мире? Но как и Джон - сжать зубы и вперед.        Да уж, сейчас они друг друга стоят. Оба пойманы в капкан интересов Джима, почти на лопатки и горло - в удушающий захват. Но пока они чувствуют друг друга, такие разные: врач и убийца, калека и почти два метра отменного здоровья; такие похожие: два солдата, два беглеца, два почти урода для этого мира - может, не все потеряно?       - Так что мне сказать Джеймсу? Если вдруг он меня спросит? - голос вырывает из алкогольно-кофейных мыслей. (Хороший коньяк. Уотсон где-то читал сравнение этого благородного напитка с глубоководной самонаводящейся бомбой. И не поймешь когда накрыло. Очень похоже.) Не надо быть гением, чтобы понять: спросит. Еще как спросит. Но калечить не будет. - Ты знаешь что, - упрямый подбородок резко идет вверх, и боль, глодавшая тело полночи, как ни странно, утихает.       Гость довольно ухмыляется, словно рад самоубийственному ответу. Неожиданно он наклоняется вперед и сжимает в медвежьих объятиях. - С возвращением, Джон Хэмиш Уотсон. Не поверишь - я скучал. Ответные тиски не заставляют себя ждать: - И я, Себастьян. И я.