1. Сквозь амальгаму
Всё вокруг багрово-карминное, а на губах соль. Кровь ведь солёная, и её много, и Альфред запрокидывает голову и дребезжаще смеётся, запуская ногти в его кожу ещё сильней, ещё глубже. Рывок за пояс, грубый укус. Ага, щаз, как будто это поможет. Джонс псих, а ещё болевой порог у него низкий. Примерно такой же, как у него самого, когда не надо. Щиколотки смыкаются на пояснице, задники кед, возясь, неудобно трутся по коже, мокрой от пота и такой же исцарапанной. Следы-лунки под лопатками кровоточат. Дёргаешь плечом, стараясь сбросить пальцы, больше похожие на лапы хищной птицы, но если Альфред вцепляется, то намертво. Что ж, он и сам по себе всегда проблема, никогда не решение, и если ему так хочется... Тогда это только его проблемы. Движешься яростно, зло, только забирая, не пытаясь дать взамен, и по спине отчётливо ползёт багрянец, стекает, собираясь, на бока, каплет с напряжённого живота уже на живот партнёра. Тот выгибается и рычит, дёргая, сдавливая, по-своему пытаясь смягчить чужую необузданность. Ага, щаз. Он тоже псих. Два больных ублюдка. Бёдра лупят о захватанные ягодицы как шторм о разъедаемый песок, звучность шлепков пошло вторит ритму чужого воя. Да, Альфред воет. Воет, словно дикое животное, которое откровенно наслаждается тем, как его пялят, поначалу вроде бы и нехотя, а на деле с искренним, злым удовольствием. Вот так. И так, и так, и так. И ещё разэтак. Рычишь, когда полоса кожи от лопаток к пояснице вновь пропарывается болью, выгибаешься в инстинктивной попытке уклониться, облегчить ощущение, и – чувство вспарывания уже в обратном направлении, от поясницы к лопаткам, не доставая хребта только потому, что член ответно протыкает чужую задницу так, что Джонс уже не воет – визжит, содрогаясь и закатывая глаза. Тёмные от прилившей крови соски задраны, опухли от укусов и глянцево блестят от застывающей на них слюны. Склонив голову набок, любовно рассматриваешь ареалы, причудливо измеченные следами зубов. Кончик языка высовывается, увлажняется, тянется потрогать подрагивающую бордовую горошину, поводит вокруг и над. Альфред следит за его движением остекленевшим взглядом. Под раскрывшимися зрачками не рассмотреть цвета радужки, зато голодного ожидания в них – захлебнись. – Нну жжжже... – шипит, водит плечами, прогибая позвонки и подставляясь под язык. – Ссссууукааааа! – не дождавшись, снова воет, когда, яростно оскалясь, улыбаешься в ответ, возобновляя толчки и стараясь отхватить ещё немножечко Альфреда, бьющегося в очередном пароксизме агонии и изрыгающего грязные проклятья. – Ублюдок, пидор, говно собачье! Визжи, сука, визжи. И на самом пике, в лад ублюдочному куражу, в такт с самым пошлым, самым гнусным эпитетом – взрыв: острый, болезненный, восхитительный. Сперму как помпой качает, бледная дрянь тянется за членом, который вытаскиваешь из тугой, но уже хорошо раздолбанной жопы, чувствуя, как с чужой головки по ослабившим хватку пальцам льётся всё та же вязкая липкая дрянь, а её хозяин, враз ослабнув и вытянувшись понизу, продолжает содрогаться, захлёбываясь экстатичным: – О... о-ооо... Сучка ебучая. Втыкаешься лбом в ходуном ходящую грудную клетку, пальцы свободной руки стискивают мокрое шёлковое бедро, подтягивая ближе, чтобы чувство принадлежности не пропало сразу, всё ещё оставляя ощущение предельного контакта. Язык уже привычно достаёт и трогает сосок – как бусинку драже, которыми Альфред обожает стучать, перекатывая в вазочке. Мягкие ткани от прикосновения вздрагивают, жалобно морщатся, словно пытаясь налиться запредельно чувствительным сгустком, которым всё это время издевательски пренебрегали, а на затылок ложатся пальцы – зарываются нежно и насмешливо, даже не дёргают: – Ублюдок. – Сучка. – О, ну скажи ещё, что тебе не в кайф. – Заткнись. – Всего слюной залил. – Замолкни. – Обмусолил, как косточку. Что, пёсик оголодал? – Сука не захочет – кобель не вскочит. И снова в зените дребезжащий, издевательский смех: – Кто хочет-то? Водишь пальцами в подрёберье, собирая пот, кровь, сперму. Пробуешь языком. – Вкусно? – Ублюдочно. – Какой секс, такой и вкус. – Какая сука – такая и мука. – Да ладно? А кто хотел-то? – Ты, – сообщаешь откровенно, поднимаясь на руках и перекатываясь вбок, чтобы усесться. Ноготь дотягивается до позвонков, ведёт опасно вверх и вниз, подобно тонкому режущему волосу. Напрашивается. Поводишь плечом. Молча, чтобы не развивать до междометья знакомый диалог. – Я хотел? Прости, но это ты сидел в клубе с сучкой на коленках. (Музыка адская. Не в плане гаммы, в плане грохота. Режущие, пульсирующие вспышки цветомузыки совсем не помогают, наоборот, способны вызвать если не эпилептический припадок, то уж точно приступ истерики в чьей-нибудь затуманенной кислотой и алкоголем голове. Это не для него место – это место для Джонса, любителя отвязных вечеринок и секс-приключений на всю жопу. Во всяком случае, так про него говорят. Но даже это место – клокочущее, бурлящее, то и дело то тут, то там взрывающееся гнойниками пороков – для Альфреда должно быть слишком. Отношения на час, секс без кондомов – сюда приходят за отчаянием, за порцией мордобоя, за желанием господства или унижения, как повезёт. Язык, забирающийся под кожицу на головке члена или бутылка с остатками пива, прошивающая задницу – возможно всё. В том числе вероятность проснуться где-то на другом конце города с иглой в сгибе локтя и крылышками за спиной, что означает – проснулся ты сааавсем в другой вселенной. Неиллюзорное чувство опасности, иллюзорное настоящих чувств. Жалкая попытка почувствовать себя живым. Ничто – ничто! – не слизывающая кокс с шеи явно тифозная прелестница, ни её дружок сопливый педик, ни злобно дышащий в лицо стопудовый громила, ни цветные пузырки в бокале грязного мутного стекла – ничто из этого не способно разбудить внутри хоть что-нибудь, не задевает, не трогает... И всё, что в итоге, удаётся ощутить – ярость от явления Альфреда, который в обнимку с каким-то хлыщом вывинчивается из плотно сомкнутой, сама в себя колышущейся под рваный ритм толпы, вздёргивает брови, узрев его, сидящего на продавленном диванчике у колонны и так же непроницаемо созерцающего Джонса в ответ. Девица на коленях шумно дышит и ёрзает, прилипая языком к вене и причмокивая в поисках хотя бы ещё полоски. Альфред стряхивает с пояса руку спутника и, оскалясь, приближается в два шага. Тянется и прямо за шиньон сдёргивает девицу с его колен, тащит в сторону, награждая пинками и матерясь. Затем пытается выцарапать глаза уже ему. Спонтанный яростный секс в заблёванной кабинке клубного сортира – не самое оригинальное продолжение банкета) – Ревность – дурное качество, – забавляясь, сообщаешь на продолжающееся движение вдоль позвонков. – Ревность? Прости, Брагинский, но ревновать тебя – всё равно что ссать против ветра. Я был пьян и уверен, что ботаники не лижут по клубам. – Забавно тебя разочаровать. – Забавно встретить тебя в этом шалавнике. – А уж как я себе рукоплескал... – Хватит, – Альфред шипит, упираясь костяшками пальцев в его хребет. Рваное горячечное дыхание, достигая шеи, успевает остыть и холодит всё ещё воспалённую кожу. – Ты первый начал. – Что? Ебать тебя? – О, ну хоть так себе не льсти. Это я тебя первый... * * * Рубашка скользит через голову и мягкой прохладой одевает бока. Заправляешься, пока доктор, сочувственно поглядывает, выписывая очередной бланк. Как будто это что-то решит. Зеркало – справа от двери – перед самым выходом отражает ненормальную бледность кожи и ещё большую ненормальность радужки стрельнувших в отражение глаз. Блять. Шутка природы? Юмор вселенной? Букет генетических болячек с ограниченным запасом вечности. Кошка спрыгивает с клумбы и торопится потереться об отутюженную брючину, памятуя о колбасе. – Гуляй, попрошайка, – легонько, едва обозначая касание, пихаешь полосатую ногой. Кошка не обижается. Это не самое сильное, что, бывало, перепадало от кого-нибудь. А обладатель этих ног всегда приходит с бутербродом. Но раз нет, значит, нет. Не в каждом же кармане колбаса. Недавно была, а сейчас нет. Ничего. Не последний раз. Тепло и душно. Солнечно и мутно. Комкаешь рецепт в ладони и, вместо того, чтобы идти прямо, сворачиваешь в проулок. Сперва пропадают звуки, потом отзвуки, а после и яркий свет. Всё вокруг в сумраке, полумгле, затхлое и немного сырое. – Две по десять. – Смешок? – Ледок. Приятное чувство полной зависимости. Оно обнимает мягкими лапами и позволяет ненадолго избавиться от колючего чувства недолговечности, гуляющего под кожей и не дающего забыться даже самой глубокой ночью. Ооо, прошу, только не надо про посадить дерево и выебать сына! Для этого нужно чуть больше времени, чем полтора года ближайшей бесконечности! И пусть Африканский корпус подождёт. Таких не берут в космонавты. Им за своими-то покойничками успевать надо, куда ещё беспокоиться о студенте, который крякнет, даже если лишний раз резко наклонится. В теории. На практике было больно и выливалось в пару-тройку недель на хосписной койке. Так себе удовольствие. Лучше просто... Просто. Тем неприятней заметить удивлённый и немного подозрительный взгляд одного из сокурсников, когда мятый и с пятнами пота в подмышках на закате выползаешь из Теней на законопослушную сторону мира. В студенческом кампусе Джонс слыл той ещё притчей во языцех, что не мешало ему учиться довольно ровно, хоть и время от времени шокировать персонал и педсовет выходками, о которых старшие говорят, морщась, а младшие – с дурацким восхищением чужой глупостью. Ему же Альфред по барабану – один из череды тех богатых отпрысков наверняка известных фамилий, которым всё легко даётся и которые, как правило, этого не ценят. Или ценят, но в какой-то своей, дурной манере, которой если уж что-то загорится... – Нарк, – Джонс тянет короткое слово со вкусом, от которого хочется разбить кулак о его физиономию. – Так ты наааарк. Застёгиваешь ремень, отходишь от писсуара, засовывая ладони в рукомойник. – А спеси на трёх лауреатов, – Альфред не отстаёт, снова пристраиваясь рядышком и облокачиваясь о соседний рукомойник бёдрами. Обтягивающая джинса очерчивает пах, и на мгновение даже делается интересно – ему без белья как, не трёт? – Слышь, нарк, покурить отсыплешь? – На клумбе нарви, – плечом отталкивая это дверное препятствие, выходишь. – Эй, деканату это интересно будет, как думаешь? Обычно это шок. Ну и далее по стадиям – отрицание, гнев, торг и тэ пэ. Он же просто сгребает Джонса за отвороты модной спортивной курточки и въябывает лопатками в стену: – Языки прикуси, говнюк. Урою. Ошеломление и паника в глубоко небесных зенках, пока он хлопает своими вызолоченными ресницами кинозвезды и жалобно кривит яркий рот. И только потом становится понятно – издевался, когда в спину уже чуть не на самой лестнице прилетает громкий смешок: – Ботаник, почём два грамма? Бесит. Бесит, бесит, бесит. Особенно потому, что сам курит, не стесняясь и невинно округляя глаза, когда на лекции препод проходит мимо и недоумённо шмыгает носом, похоже, безошибочно опознавая запахи собственной студенческой поры с этими маршами на Вашингтон, неописуемыми лохмами и ночами великолепной, ни к чему не принуждающей любви. Джонс курит травку, иногда «катает горошки», балуется «пилюльками», «ловит кайф» – как почти все взрослеющие дебилы. Просто потому, что может. Это как обязательный ритуал идиотской молодости – пробуем всё и сразу, и желательно на месте! И наплевать бы, но... Бесит. Бесит, бесит, бесит. Под кожей колюче и больно, и снова сна ни в одном глазу, только кошка, подобравшись под подбородок, умудряется убаюкать, урча уютно и благодарно, сворачиваясь на краешке подушки мордочкой в стык плеча и шеи. Больно. – Нааааарк, – Джонс выходит на веранду, звякнувшая дверь отрезает от душной летней ночи все звуки веселящегося кампуса. Приваливается к перилам рядом, ухмыляется белоснежно и колко, – как самочувствие, нарк? Ещё держишься, ещё контролируешь, спускаешься прочь, окунаясь в стрекочущую цикадами чернильную темень. – Ну ты куда, нарк? Единороги зовут? Звук совпадает с колкой вспышкой в подрёберье, белым гребнем взлетевшей под мышцами к макушке и там распустившейся тяжёлым горючим цветком. Бьёшь наотмашь, не предупреждая, не размениваясь, не сомневаясь. За всё сразу. Жаль, что нельзя вот так же избить бога. Джонс в ответ рычит, прикладывая его башкой о твёрдый камень кладки. Боль яркая, салютно-жёлтая, россыпью махровых хризантем по всему окоёму. Хохочешь, чувствуя, как она поглощает ту, привычную, давно ставшую фоном. – Утырок... – Альфред задыхается, шипит, когда обеими ладонями сдавливаешь острое горло, пинается, стараясь достать прицельней, – ... ромашка злоебучая... тупой торчок... Ооо, да что ты можешь знать наглый лицемер, дитя удачи? Что ты вообще можешь знать о том, что такое забыть про боль? Ничего. Твои детсадовские слёзки и детские обидки, когда папочка прикладывал ремнём по золотой обожаемой заднице, всего лишь карикатура, жалкое подобие настоящим мукам. Сладость избавления можно понять, лишь пережив похожее. Но тебе не понять, нет. Чтобы понять – надо прочувствовать. Альфред кусается, царапается, не гнушаясь никакими, даже самым грязным приёмчиками, но когда, развернув, прикладываешь его башкой о стену, кажется, всё-таки «плывёт», дезориентированный и дезорганизованный, иначе с чего бы, протяжно втянув носом кровавые сопли, отставляет зад, вжимаясь ягодицами в его пах и остервенело дёргая за штанину? Или он просто больной ублюдок. Впрочем, он тоже больной ублюдок, иначе, помедлив от силы пару секунд, не ободрал бы ногти о пуговицы чужих штанов, не сдёрнул джинсу по разгорячённым ляжкам и, чувствуя запредельную, какую-то совершенно термоядерную эрекцию, не начал долбить засранца, не удивляясь даже тому, что выходит легко. Точней, входит. Похоже, Джонс очень даже готовился к возможным приключениям на вечеринке. От этого злость только усиливается, и не столько трахаешь, сколько наказываешь – несдержанно, неосознанно, в пароксизме какого-то звериного гнева и почти в абсолютном молчании, нарушаемом лишь обоюдным распалённым дыханием да протяжными, сдавленными всхлипами Альфреда, когда член, похоже, удачно задевает что-то внутри его блядского, готового к безумствам тела. Кончить – это как умереть, с той только разницей, что потом всё равно открываешь глаза и ощущаешь себя невозможно живым. Почти как раньше, только лучше. – Заяву писать или полюбовно разойдёмся? – Джонс, кривясь, натягивает джинсы и опять улыбается этой своей похабной полуулыбочкой, которую ни кулаком не стереть, ни грязной тряпкой. – Мне насрать. Покачиваясь – сквозь кусты. Сквозь запахи и неожиданную яркость общих эмоций. Интересно, так всегда будет, если потрахаться и подраться? Ну, или наоборот. * * * Они ненормальные. Сумасшедшие. Больные. Оба на всю голову. У них не отношения, а противостояние, где «кто кого» всегда в равных пропорциях и в до ужаса гремучей смеси. Они не озвучивают друг другу обязательств и требований, но в первый раз, когда он натыкается на Альфреда в каком-то вшивеньком городском клубе в обнимку с безымянным блядуном, то первый набрасывается с кулаками – то ли дурь выколотить, то ли обиду выместить. Джонс не собирается считать себя в чём-то виноватым – машет кулаками в ответ и в итоге их обоих просто вышвыривают за дверь. Это не мешает им разбить друг другу лица, а потом яростно трахаться до изнеможения на ближайшей парковке. – У нас свободные отношения, – шипит Джонс между парой лекций, зажав его в том же сортире и упоённо отсасывая так, словно душу высосать пытается. – У нас свободные отношения, – он скалится в ответ, когда в том самом клубе Альфред за волосы сволакивает девицу с его коленей и пытается по-бабски же выцарапать ему глаза. – И кто теперь сучка? – Джонс, осклабясь, тяжелей наваливается между ног и двигается, как в последний раз, заставляя стонать и задыхаться. – Тот, кто приходит первым и просит, не стесняясь, – вколачиваешь в скрипящую койку жалобно стонущее и дёргающееся тело. Кошка щурится на них со своей лежанки, потом привычно задрёмывает. Люди странные существа. Он её почти понимает. Потому что... Потому. – Вань? – Альфред звучит ломко и неуверенно, и от этого хочется заорать, заколотиться в припадке ярости, только бы он перестал вот так... так... Но просто мигаешь, когда пальцы очередной раз проходятся по щеке, словно надеясь, что румянец разгорится от одного лишь прикосновения. – Вань... Не смей. Фыркаешь слабо, насколько позволяет засунутая в трахею пластиковая трубка. – Ой, не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Что встанешь с койки и выдерешь из меня эту дурь. Я по твоей морде давно читаю, как по азбуке. Снова фырк. – Ооо, ну конечно, что ещё ты мог сказать! Азбука – мой уровень, ага. Придумай уже что получше. Ещё фырк. – У меня преимущество, это ты следующие полгода сперва на ходунках будешь, а потом с палочкой. Представь, как удобно будет зажимать тебя у стеночки. Вань... Прикрываешь глаза. Потому что знаешь, что сейчас прозвучит. – Вань, ты только вставай. Встань уже. Вань... Пожалуйста.2. ...И с другой стороны
Иногда Альфреду думается, что их отношения могут быть только болью. Отношения? Ха! У них нет отношений. Во всяком случае, они оба так говорят. И чаще всего он в это верит. Отношения – это когда котики, собачки, один шарф на двоих, две трубочки в одном стакане и все эти милые глупости, если вы ссоритесь и швыряете друг в друга посуду. Или всё-таки?.. Ведь ищет же, ищет же его по клубам, находит и шипит, оскалясь, как кот, первым бьёт по лицу, сбивает очки и с наслаждением, с яростью топчет их если не в пыль, то во что-то не восстановимое – во всяком случае, до дома Альфред едет, на всякий случай надёжно держась за чужое плечо. А Брагинский морщится – разбитый нос тоже общему тонусу не способствует. В этот момент Джонс почти счастлив – у них есть что-то общее, что-то, что они, не стесняясь, друг другу выказывают, что-то, препарируя которое на весах бессонницы, он всё же не берётся определить, в итоге недоумевая, злясь и немного пугаясь. Потому что... это слишком обязывает. Он не привык к обязательствам. Он привык к свободе. Ему не нужно... ну, вот это всё. Наверное, не нужно. Во всяком случае, не Брагинский с его инстинктом самосохранения минус ноль и собственничеством плюс тысяча. А ещё – отношением как к резиновой бабе. Хотя тут можно отыграться – резиновые бабы не царапаются и не кусаются, лежат, пружинят и исправно выполняют свою функцию. Альфред тоже может исправно выполнять эти функции, но не собирается лежать бессловесной дурой. Он вообще не собирается быть предметом обстановки. Он по-чёрному полосует ногтями спину двигающегося Ивана, заставляя того передёргиваться и ёжиться, содрогаться и запрокидывать голову. Ещё бы это хоть что-то меняло. Альфред с остервенением кусает губы – себе и любовнику, выгибается, как призовой гимнаст, захлёбывается стонами и больно пришпоривает Брагинского пятками, с которых так и не сняты кеды. «Я здесь! Я здесь! ЯЗДЕСЬ!!!» Цепляешься за мокрую шею, скребёшь потный загривок, заглядываешь в мутные от похоти глаза – а там ничего, кроме бездны слепого от созвездий космоса. Тебя нет. Хоть всего исцарапай, хоть насквозь покровы вспори. От унижения и беспомощности хочется плакать, свернувшись в комочек и обнявшись с какой-нибудь игрушкой – та хотя бы мягкая. Альфред закусывает губу и утраивает старания, заставляя Ивана кончить так бурно, как до этого, наверное, его и пылесос не заставлял. Что? Вполне себе игрушка для интима, если правильно настроить мощность и не переборщить с нажимом. Во всяком случае, Альфред знает её не понаслышке, а на все просьбы рассказать подробнее, таинственно и немного истерично хихикает. Как молоды мы были... Глупы и озабоченны. Сейчас-то ему всего хватает и всё у него есть, вот только... Ивана вроде бы и нет, даже когда он есть. И ведь как всё хорошо начиналось, как всё было прекрасно и совершенно! Он искренне собирался вскружить несносному однокурснику голову, опутать, охмурить, влюбить, свести с ума, а когда тот придёт становиться на одно колено – с удовольствием послать к чёрту! Вот только... Каким же жадиной, оказывается, можно быть, когда твоя жизнь – медовая дорожка, богатая родня и везде открытые двери. Ты успешен и популярен, и даже не потому, что у папочки большой кошелёк – ты не дурак в принципе, а ещё бог наградил тебя таким фасадом, что слюни пускают все, даже гетеросексуальные парочки в парке, когда обнимаются на лавочке, а ты берёшь да проходишь мимо. Ему только нимба над головой не хватает, а так все чаяния и молитвы голодных – в его сторону. А он умеет быть щедрым. И только однажды... однажды... Боже, какие злые глаза... Альфред замечает их случайно на одной из лекций, пафосно зачитав у доски эссе, снисходительно выслушав одобрительное профессорское ворчание по мелочам и уже, в общем-то, направляясь на место. И ладно бы они на него смотрели – завидовали и ненавидели, либо то или другое. Так ведь нет – обладатель глаз пялился в окно на улицу, на с утра беспросветно хлещущий дождь и, похоже, Альфреда не слушал вовсе, одним этим уже резко выделяясь на фоне всей группы. Не то чтобы Джонс его до этого не видел. Видел, разумеется, да не по разу, даже фамилию знал, а вот заметил только сейчас. –... и если вы доработаете её согласно моим замечаниям, то вам точно не придётся бояться вступительного сочинения в Кембридж, – долетело в спину. – Я непременно их учту, – картинно поворачиваясь на носках, улыбнуться в ответ и задорно вскинуть подбородок, – но это только ваше мнение. – Простите? – А мне интересно, что думает группа... – группа одобрительно зашумела, похоже, искренне собираясь вступить в дискус – Альфред умел заводить, а потом превращать происходящее в познавательное шоу, – ... или, скажем, Иван Брагинский. Группа зашумела интенсивней. Похоже, всем было интересно, что думает один из самых заметных зубрил. – А и в самом деле, Иван, что вы скажете по поводу эссе? – профессор добродушен и не замечает того, что видит Альфред. Чего не видит вообще никто. «Ох, какие злые...» «Глаза беса, тоскующего по воле». Кто автор? Неважно. – Иван, ау? Все смеются, всем весело. Сокурсник же оборачивается неторопливо и даже как будто заторможенно, переводит взгляд на Альфреда – до усрачки непроницаемый любезный взгляд – и разок плечиком пожимает. – Неужели вам нечего сказать? – Возможно, он просто не читал Мильтона, – делаешь пробный пас, так, как когда нужно сперва прощупать реакцию противника. – Он читал, – взгляд ещё любезней и насквозь, будто через всё то же стекло. – Тогда, может, поделитесь с нами своими мыслями о работе Альфреда? – Охотно, – даже встать не пытается, похоже, полностью уверенный, что диспут не будет долгим. – Мы вас внимательно слушаем. – Слабоумие и копипаст. Это если вкратце. Вот тут Альфреду действительно становится интересно. Ведь даже проф копипаста не заметил. Впрочем, обычно ему сдают эссе всякие посредственности, родители которых не зациклены на видных представителях классической английской литературы. Группа хохочет, он улыбается, а Брагинский смотрит сквозь стенку. Скажите, какой образованный. Цепляешься. Цепляешься, цепляешься, цепляешься. Задеваешь. Подначиваешь, подкалываешь, подъябываешь, опускаясь даже до детских детсадовских смехуёчков, по которым старшее поколение обычно и судит студенческий молодняк. Непрошибаемый, да? Неприкасаемый, да? Самый умный? Самый глупый? Просто дурак? Но это внутри – кипит, клокочет и просится наружу, но наружу нельзя, никак нельзя, это лишь покажет общую слабость и неспособность хотя бы поцарапать эту надменную каменюку, внешне такую бесстрастно-любезную. Тем кипучей восхищение, когда понимаешь, в чём слабость белокаменной ромашки. Нарк. Торчок. Зависимый укурок. Боже, какая банальность! А ведь можно процарапать-то... Задница саднит, но дело того стоило. Один вид того, как Брагинский бесится, сам по себе бесценен, а уж вид того, как слетает с катушек!.. Вот только... – Мудак! Ублюдок! Хрен собачий! – Не тявкай, привью. – Думаешь, меня можно ебать, а потом трахаться в сторонке? – А если под боком – то что, можно будет? Рычание клокочет в глотке, рвется наружу и даже в кончиках пальцев свербит, иначе с чего бы пытаться залезть ими в наглые тёмно-виоловые зенки? Выцарапать, вытащить, раздавить, ногами растоптать! Нос болит не так, как жопа, но намного обидней. Жопа хотя бы чувствует некое удовлетворение. И до сосков лучше бы не дотрагиваться – или от боли взвоешь, или нежданная эрекция прилетит, чего бы не хотелось в вагоне метро, полном людей. С другой стороны – напротив сосутся и даже не смотрят на окружающих, так что, может, если залезть Брагинскому на коленки и поёрзать – у них так же эффектно получится: на всё и на всех насрав?.. ... Помяни чёрта. Чужой ноготь втыкается в рубашку, проезжается сверху вниз от ключицы, зацепляя болезненно напряжённый камушек и заставляя совсем не кошерно пискнуть. – Охренел? – И что? Ну да. И что? Что, если Брагинскому нравится? Что, если нравится ему самому? Ну, два больных ублюдка, что с того? Вот только... Утырок. Мудило. Говнюк. Чурка городошная. (Чурка... Смешное слово.) И член у него как кол, как несколько дюймов чистейшего больного удовольствия – насадиться да повизгивать. И чтоб с оттягом, и голову за волосы же тягать. – Ещё! –... – Ещё-ооо! –... – Да двигайся же ты, чурка городшн... н-нннн!.. И движется. Движется же. Да так движется, что горло наутро саднит и скребёт. (А вот нельзя так орать. Или можно? Ну, если от сладострастия?) А Брагинский, ублюдок и тварь, опять ведёт себя как бревно – глухое и слепое ко всему, кроме своей любимой персоны. Не-еет. Нахуй! Нахуй такой подарочек. Как дойдёт у них до самого конца, и этот утырок придёт, и на колешко опустится, и в глаза снизу вверх заглядывать станет, так и пойдёт на этот самый хуй – фигурально выражаясь. А натурально пусть даже не надеется. Это будет справедливо и эпично. * * * Иван за дверью мокрый насквозь – под таким ливнем без зонта только идиоты носятся да Брагинский. Мокрый, тощий из-за этой облепившей его одежды, с глазами как два фонаря (кажется, даже немножко безумными) – смотрит в упор, не мигая, затем толкает в грудь ладонью до того, как Альфред успевает хоть что-нибудь ему сказать, шагает прямо в комнату. Откуда его чёрт принёс, верней, где вообще его носило вне кампуса в такую погоду? – Садись. – А? – Столбом не стой, садись... Куда хочешь. – Сразу на хуй? – Если хочешь, – усмехается бледно и как-то ненормально. – Под какую песню? – А? – Всё-таки слабоумие. Музыку, говорю, какую включить? – Казачий хор советской красной армии, – язвишь, глядя, как гость возится в тумбочке с кассетами, – ты мне концерт давать собрался? – Какая разница. – Что именно? – Как назвать. – Тебе тогда сабля нужна, – продолжаешь подначивать, на деле недоумевая, – и эта... как её... нагайка. И воооот такие усы. – Ну, если у тебя такие фетиши... Уголь есть? Или фломастер. Он серьёзно. Что, нахрен, происходит? Пихаешь Брагинского бедром, добываешь из ящика провод, суёшь штекер в гнездо колонки, выбираешь миксовый режим. Вообще-то стаскивать с себя мокрую одежду – ни фига не сексуально. Но Иван умудряется. Во всяком случае, когда ткань съезжает вверх через голову, а бледную подрагивающую кожу прочерчивают влажные дорожки, под рёбрами что-то сладко и тяжко стягивается в справедливом предвкушении. Гибкий и злой. Нет, сейчас просто гибкий. И просто где-то то ли совсем не здесь, то ли очень и очень здесь. Такой, как надо. Улыбается неуверенно, когда окликаешь недоумённо: – Да что с тобой? И вообще похож на ангела, который свалился откуда-то с небес и даже не представляет, что его ждёт, поворачивается и покачивается, наклоняется и запускает пальцы себе же в волосы, тянет, откидывая голову и откровенно показывая бледное горло, словно именно это апофеоз странного, ненормального и невозможно откровенного стриптиза. На этом горле только пятнам расцветать. Синим и алым, багровым и почти чёрным. Смотря как поцеловать. Или укусить. И почти не вздрагивает, когда, шагнув и сократив расстояние, касаешься всей ладонью, всей пятернёй, раскрытыми пальцами, словно пытаясь получить как можно больше контакта. – Вань... Что такое? – А на что это похоже? – Я знаю на что, но почему? – А что зря время терять. Странно. Странный. Но кто ж откажется, когда так недвусмысленно и откровенно предлагают. И когда не предлагают – тоже. Клёпаные кожаные наручни идеально смотрятся на бледных напряжённых запястьях. Обычно это его в них одевают симпатичные девочки, прежде чем усесться сверху и устроить забойное родео, но сейчас в них Иван, неосторожный и рассерженный поначалу, а теперь стонущий и под ним почти забывшийся. Идеальный. Всегда бы ему таким быть. И всё же – что не так? – Слушай... – М. – Если меня вдруг машина собьёт – кошку к себе забери? – Тебя на танке-то не переедешь. * * * – Ничего себе домина, – мягкий и неслышный, как кошка, обходит сперва холл, потом гостиную, с любопытством рассматривая фарфор над камином и где репродукции на стенах, а где и подлинники прерафаэлитов. – Что ты вообще забыл в кампусе? – Сдохнуть с тоски, пока где-то пьют и веселятся? – Альфред фыркает, развалясь на антикварной оттоманке прямо в обуви, – Ищи дурака. Сэнди, жизнелюбивый и жизнерадостный, как всегда, подбегает и суёт нос прямо в его свешенную с подлокотника руку. Альфред привычно чешет его за ушами, пропуская золотисто-песочную шкуру промеж пальцев, с интересом наблюдая, как более сдержанный и не менее любопытный Стаксель насторожённо следует за гостем, передвигающимся от картины к картине, заложив руки за спину и рассматривая полотна с видом знатока. – Недурно, – наконец, выносит вердикт и усаживается на ту же оттоманку в ногах Ала, принимаясь поглаживать голову борзой, которая в свою очередь сделала свои некие выводы и, не церемонясь, уложила морду на колени гостя, – и кто же у вас такой любитель Уотерхауза? – Я, – любезно доносится с лестницы, – приятно встретить знатока, способного распознать, что это не Россетти. Франциск, зевая, спускается по ступеням, кутаясь в длинный, до пят, возмутительно розовый палантин из крашеных перьев. Кроме палантина на нём, собственно, ничего больше и нет. Альфред откровенно недоволен, а вот Иван, похоже, даже не смущён и рассматривает это запредельное явление, слегка приподняв брови. – Простите, мальчики, если я вам помешал, – Бонфуа, шаркая розовыми же шлёпанцами, доходит до камина, чтобы разыскать на нём мундштук и папиросы. Усаживается в кресло напротив и ароматно закуривает, – не думал, что сегодня тут кто-нибудь будет. – Я эсэмэсил, что приду с гостем! – Альфред усаживается, спинывая с ног кроссовки и поджимая под оттоманку ступни в дырявых носках. Ивана его действия, кажется, веселят. С чего бы? – Не получал, – Франциск опирается на локоток, картинно отставив запястье с зажатым меж пальцев мундштуком, и картинно же зевает. Не получал, ха! Да к гадалке не ходи, что примчался загодя, изнывая от любопытства, с кем явится Артуров младшенький. – Вам не холодно? – Иван подставляет щёку целующемуся Стакселю и сползает на ковёр, чтобы было удобней обниматься с собаками. Альфред взглядывает изумлённо и, в общем, готов даже поаплодировать – Брагинский первый, кого несносному дядюшке не удалось смутить с лёта и враз. – Мне хорошо, – Франциск улыбается, – приятные вещи всегда лучше носить на голое тело. Иван подаскивает к себе Сэнди, заинтересовавшегося чужим праздником жизни. Ну, ещё ему немного ревнительно к Стакселю – хозяин почему-то не проявляет к нему такого же расположения, как гость к хвостатому собрату. – А по-моему, приятней греться обо что-то по настоящему тёплое, – сообщает Иван. – Соглашусь, – кивает Бонфуа, выпуская ещё колечко дыма, – но шубу вы всё-таки попробуйте. Непередаваемое ощущение. – Сотня мёртвых собольков с вами вряд ли бы согласилась. – Молодой человек, – Франциск улыбается ещё солнечней, – вы едите мясо? Иван принимается хохотать. Альфред переводит взгляд с одного на второго, отчасти изумляясь, отчасти, кажется, принимаясь злиться на собеседников, похоже, довольных знакомством. – Боже, Франс, – объявляет, наклоняясь и подтаскивая обратно к себе негодующе тявкнувшего Сэнди, – приведи аналогию попричудливей. У меня чувство, что я сижу в забегаловке над тарелкой картошки. С Артуром вас интересней слушать. Теперь хохочет Франциск, а Брагинский насмешливо фыркает. Кажется, над ним. – Кто это? – интересуется, когда вконец разозлившись, Джонс за руку утаскивает его наверх, в свою комнату. – Брат матери, – раздражённо закатывает глаза, сразу принимаясь за пуговицы на чужой рубашке. – Он та ещё жопа. – По-моему, очень интересный человек. – Тебе всё интересно, на чём проба от тысяча восемьсот и старше. Иван взглядывает насмешливо и застёгивает рубашку обратно. – Брагинский, - вот теперь он злится по-настоящему, – что за демонстрация? – Мир, труд, май. Я думал, ты хотел показать мне дом. – Ты что, маленькая девочка – на конфетку вестись? – А что, ты собираешься сразу зажать её на лесенке? – А ты предлагаешь совсем головёнку задурить? Всё равно она будет пищать и плакать. – Сомневаюсь. – Не сомневайся – я тебе уже подлил. – Мы даже ничего не пили. – Так представь! – рявкнув, Альфред пихает его обеими руками в грудь, сталкивая на кровать и запрыгивая сверху. – Может, хоть раз снимешь носки? – вредно интересуется Иван, не делая попытки освободиться. Помочь с одеждой, впрочем, тоже не спешит. – Много чести, – шипит Ал, обжигая ему кожу дыханием и забираясь обеими ладонями под футболку, – хочешь, тебя трахнут собаки? – Ты и этому их учил? – Они понятливые, а ты с ними так лизался... Иван морщится и тянется рукой к голове: – Не ори, пожалуйста. – О, это я ещё даже не начинал! – Мальчики, – лёгкий стук в дверь прерывает возможный ответ Брагинского, а самого Ала заставляет закатить глаза, – если вы что-нибудь забыли, то у меня это есть. – Старый козёл, – злится Альфред. – Спасибо, у нас с собой, – весело отзывается Иван и приходится, зарычав, накрыть ему морду подушкой. Беееееесит! Бесит, бесит, бесит! А ещё, кажется, трахается за спиной с этим подонком Бонфуа! ... Перед смертью не надышишься, ведь так, да? Во всяком случае, многое делается понятным, когда читаешь спизженную чужую медкарту и чувствуешь, как поджилки рвутся одна за одной.Et cetera
– Вы с ним трахались? – спрашивает шёпотом Альфред, привалясь щекой к сложенным на подушке кулакам. Просто не может не спросить. – Ну, с Франциском? Иван смотрит. Закатывает глаза и, кажется, делает попытку отвернуться. В паутине проводов и с трахейной трубкой в горле это не очень просто. Наверное, потому и отзывается – не получается проигнорировать. – Ммм... мммммх!.. – Ну да, – Альфред соглашается с невероятным облегчением, – да, я мудак, кто бы спорил. Вань, а вы разве не пытались?.. Скепсис во взгляде с подушки – тоже тот ещё. Можно даже немножечко возмутиться: – Вы, знаешь, всё сделали, чтобы я так думал! Спохватывается, снова тянется потрогать влажную чёлку над чужим лбом: – Но это херня. Всё херня, Вань. Я тебе потом отомщу.