ну что ещё может с нами случиться? вот гвозди, вот молоток, бери, бей, забивай глубже, затягивай узел туже ну неужели, господи боже, нет ничего прекрасней на свете этой ангельской рожи?
foals – what went down foals – spanish sahara
// hochimihn'15
Во Вьетнаме жарко до одури. Рубашка липнет к мокрой от пота коже, и Чонгук думает, что сойдет в этом костюме с ума. Он прилетел в Хошимин в одиннадцать утра, и его сразу же придавила жара. Кондиционеры в зале ожидания работают на полную мощность: за звуками чужих голосов и радиообъявлений можно уловить их отдаленный усталый гул. Он отстраненно думает о том, что администрация только зря переводит электричество — слабенький климат-контроль не справляется со своей задачей даже наполовину. Хосок, как и всегда, опаздывает. Чонгук знает, что прождет его минимум полчаса, и забивается в самый дальний угол, где не так много людей. У него с собой только небольшая сумка и толстая папка с документами, которые он хотел изучить во время перелета. Конечно, в самолете он так ни разу их и не открыл, зато сейчас эта внушительная стопка листов в его руках как нельзя кстати. Он обмахивается бумагами по предстоящей сделке и злится на себя за то, что вырядился в деловой костюм. Хотел произвести впечатление, а сейчас понимает, что наверняка просчитался. И оказывается прав. Хосок влетает в зал ожидания, и с ним сквозь автоматические стеклянные двери как будто бы проникает прохладный, свежий ветер. На нем обычные джинсы и милитари-футболка, и Чонгуку остается только вздохнуть, мысленно обозвав себя лохом. Как там Хосок говорит: мое дело — улаживать все вопросы, твое — производить хорошее впечатление. Если верить Хосоку, производить хорошее впечатление — главный Чонгука талант. Только это и утешает. — Нас ждут в Камау только завтра утром, поэтому поедем на машине. С нами будет пара моих ребят. У Чонгука в принципе нет никаких оснований спорить. На машине так на машине; вряд ли это окажется утомительнее еще одного перелета. × Чонгук замечает знакомую макушку, уже почти забравшись в салон. Хосок что-то насвистывает себе под нос и переключает радиостанции, а Тэхен на заднем сидении жмурится и улыбается, как пьяный. Его голова — на плече у незнакомого парня, и тот на тесный контакт не обращает ни малейшего внимания: копается в телефоне и покачивает головой в такт музыке в наушниках. — Нет. Чонгук спрыгивает на сухую землю, поднимая пыль и наплевав на то, что запачкал дорогие брюки о грязное колесо внедорожника. — А? — Хосок отрывается от своего импровизированного диджейского пульта в виде старой магнитолы и по инерции улыбается. Он искренне не догоняет, почему Чонгук вылез из машины и мотает головой, как заведенный. — Я не буду с ним. Чонгук кивает в сторону Тэхена, а тот, кажется, даже не слышит, что говорят о нем. То ли слишком погрузился в свои мысли, то ли снова употреблял какие-то вещества. Чонгук подробностей знать не хочет. Зато точно хочет поскорее отсюда свалить: взять билет на ближайший чартер до Сеула и покинуть гостеприимные вьетнамские земли до того, как Тэхен втянет его в очередные неприятности. В дрожь бросает от одного его имени. Он знает его дольше и лучше, чем хотелось бы, и непонятно только, как их угораздило встретиться вновь, да еще и в чужой стране. Когда их пути разошлись в последний раз, Чонгук лежал в больнице со сломанными ребрами и вывихнутой рукой. Тэхен тогда растворился незаметно, как рассеивается утренний туман над водой, и как-то вдруг забылось, что в том, что Чонгука избили до невменяемого состояния, был виноват именно он. Когда они в первый раз оказались в одной постели, Чонгук еще не знал, что Тэхен любит дурь даже больше, чем секс или приключения за рамками уголовного кодекса. Выражаясь словами Хосока, сколь хорошо Чонгук умеет внушать доверие, столь хорошо Тэхен притягивает неприятности. Не только к себе, но и к тем, кто вращается по его ближайшей орбите. Именно поэтому Чонгук там быть не хочет больше никогда. Пока он плавится от жары и тонет в хаотичном потоке тяжелых мыслей, местами на грани паники, сообразительный Хосок выходит из машины тоже и отводит его в сторонку, под спасительную тень старой пальмы. — Что такое, дружище? Чонгук не помнит, когда они перестали быть просто однокурсниками и стали закадычными друзьями. Хосок сегодня торопится, нервничает и оттого, наверное, играет так грубо. А он, загнанный в угол неожиданной и не самой приятной встречей, уже давно забыл про то, что варится заживо в своём парадном костюме, настолько это ощущение ничтожно по сравнению с тем, какая злость выжигает его сейчас изнутри. И это тоже полностью на совести Тэхена. — Что он вообще здесь делает? — Задавать вопросы — прямая дорога к капитуляции, и Чонгук ступает на нее прежде, чем успевает подумать, а Хосок знает это правило лучше других, поэтому улыбается снова, теперь уже так, как привык. Он — удав, Чонгук — кролик. И сейчас незаметно, почти нежно кролика подталкивают обратно к пассажирскому сидению, в духоту машины, в липкий, пропитанный громкой музыкой воздух, туда, где что-то вот-вот начнется и обязательно закончится плохо. — Он наш переводчик. Чонгуку хочется рассмеяться, но на это тупо нет сил. Он не удивится, если за несколько лет их разлуки Тэхен успел выучить вьетнамский, японский и еще черт знает какой язык. Он всегда говорил, что от таблеток становится гением. Жаль только, это никак не помогло ему в жизни.// seoul'08
Тэхен старше Чонгука на год, и вокруг него ходит много разных слухов, чаще всего — неприятных и грязных до тошноты. Чонгук слухам не верит, но в те редкие дни, когда Тэхен появляется в школе, старается на него не смотреть. Тогда он не понимает точной причины; понятие «инстинкт самосохранения» приходит в голову намного позже (слишком поздно, если точнее). Тэхен профессионально занимается балетом и приходит в школу только на семестровые тесты и промежуточные экзамены. Он тонкий, высокий и талантливый — настолько, что Чонгуку слепит глаза. Тэхен водит дружбу с самой классной девчонкой в школе и тусуется во взрослых компаниях. Фактически это единственное, что о нем достоверно известно, все остальное — желчь и сплетни. Одноклассницы Чонгука утверждают, что он принимает наркотики, кто-то еще — что он спит с мужчинами старше себя (и здесь всегда следует понимающий вздох: ну это же балет, там все такие). Чонгук на эти сплетни не обращает внимания хотя бы потому, что его это просто не касается. До тех пор, пока однажды Тэхен не подсаживается к нему в столовой и не протягивает ухоженную загорелую ладонь. Они знакомятся неожиданно и нелепо, а потом все слухи вдруг оказываются правдой. В школе Тэхена не любят, потому что к нему липнет слишком много дерьма, и, пожав ему руку, Чонгук моментально пачкается в нем тоже. Вот так, из девятиклассника-невидимки — в приятели местной Линдсей Лохан; как в сказке про Золушку, только наоборот. × Тэхен выбирает его — назвать по-другому это просто не получается. Зачем — остается загадкой. Он просто сначала таскает Чонгука на все отчетные концерты, потом дает поводить свою новенькую машину, чуть позже — знакомит с компанией старшеклассников. В окружении взрослых и преимущественно богатых ребят Чонгук чувствует себя хуже некуда. Его не воспринимают всерьез, даже имя его никто не запоминает, и он существует только как дополнение к Ким Тэхену. Причем дополнение это какое-то дефектное, вроде игрушки или декоративной собачки, но никак не в функции человека. Единственный, кто обращает на Чонгука внимание, — мутный парень по имени Хосок. Он всегда веселый и гиперактивный, и никто не знает, сколько ему лет, чем занимается, из какой он школы и из школы ли вообще. Он не прикасается к спиртному, но много и с удовольствием курит (у его сигарет необычный сладкий запах) и очаровывает всех и каждого. Их знакомство начинается с того, что Хосок протягивает Чонгуку самокрутку и подмигивает, а тот давит дикий приступ кашля после своей первой в жизни затяжки. Это определенно не табак, но, видимо, Чонгук выдерживает какой-то тест, потому что его уже одобрительно хлопают по плечу и — наконец-то — спрашивают имя. Тэхен ни к каким подозрительным сигаретам не прикасается, пиво и что-то крепче не пьет тоже, но это как бы само собой разумеется: он ведь занимается балетом. Хосок периодически, скорее по привычке предлагает ему затянуться, но тот только опускает ресницы, улыбается смущенно и говорит, что у них с этим строго. Поначалу Чонгук видит только эту улыбку и не понимает, как про Тэхена кто-то может распускать слухи. Он же такой милый, трудолюбивый, правильный. Это легко понять по тому, как он смотрит, смеется, говорит. По тому, как старается носить закрытую одежду, чтобы прятать неэстетичные ссадины на локтях и густые фиолетовые синяки, заработанные на многочасовых репетициях.// camau'15
Несколько часов сложной дороги под палящим солнцем выматывают: Тэхен засыпает почти сразу. Парень на заднем сидении, которого представляют Чимином, засыпает тоже, съехав по кожаной обивке вниз и почти вытолкнув соседа на пол. Тэхен не просыпается, даже съежившись в неудобной позе. Чонгук хочет заговорить с Хосоком, спросить о предстоящей сделке, узнать больше о поставщике, потому что если в самолете читать документацию просто не хотелось, то теперь в прыгающей по ямам и выбоинам машине делать это просто невозможно. Но у Хосока по лбу катятся крупные капли пота, и, когда они проезжают населенные пункты, на всех светофорах он пытается покурить, но ни разу не успевает. Он взвинчен, и не нужно быть его лучшим другом (и другом вообще), чтобы это понять. Чонгук расстегивает рубашку на две пуговицы и, чтобы чем-то себя занять, рассматривает спящего Тэхена в зеркало заднего вида. Он выглядит точно так же, как семь лет назад, только вместо брендового балахона на нем какая-то холщовая тряпка с несимметричными вырезами. Кожу, которая через них проглядывает, хочется потрогать или хотя бы чем-то прикрыть. На этой мысли Чонгук делает глубокий вдох и закрывает глаза тоже. Тэхен всегда выглядит на пятнадцать, не больше, если не открывает рот, и это то, на что точно нельзя вестись. У него мимика ребенка, но нутро дьявола; и это не преувеличение. Находиться в одной машине — одновременно слишком яркий флэшбек и не до конца зажившая рана. Тогда, в их последний раз, Тэхен нес какую-то чушь и цеплялся за Чонгука железной хваткой. У него были холодные мокрые руки, и челка липла ко лбу так же, как сейчас. Чонгуку не было интересно, что он употреблял и употреблял ли вообще, у Чонгука была повестка в суд за вождение в нетрезвом виде. Он сам не знает, зачем тогда пересел за руль. Наверное, просто не мог видеть растерянное лицо Тэхена, его дрожащие губы и лихорадочно блестящие глаза (от выпитого вина или от выброса адреналина в кровь?). Силой перетащил на пассажирское сидение и улыбался, как сумасшедший, когда полицейские просили показать документы на автомобиль, которых у него не было. Он вообще не знал, откуда у Тэхена эта машина, потому что старую тот разбил месяц назад. Его потом оригинально отблагодарили, еще чуть позже — все же лишили прав на полгода, как раз на тот срок, когда Тэхен успел доломать все и исчез вместе с первыми холодами. В общем, вспоминать об этом — не стоит. × Здесь, во Вьетнаме, агония лета не чувствуется совсем. Хосок сворачивает в какой-то населенный пункт, не доезжая до города, когда солнце касается горизонта, и все вокруг остается таким же жарким и влажным, как в полдень. Нет ни прозрачного, прохладного уже воздуха, ни ветра, приносящего фантомный запах мокрых опавших листьев, как это бывает на родине. Чонгук никогда не обманывается последней, отчаянной августовской жарой, но здесь и сейчас она сильнее времени. Здесь — бесконечное вечное лето. Как только Хосок глушит двигатель, Тэхен, как по команде, открывает глаза и смотрит на Чонгука будто впервые. В его взгляде нет ничего, кроме пугающей своей глубиной пустоты, и Чонгук вдруг думает, что у него может быть расстройство памяти. Тогда все его исчезновения даже можно было бы как-то объяснить. Но Тэхен его помнит, просто перезаписывает новый образ на карту памяти, и его внутренний компьютер обновляет программу до последней версии. — Привет. Хосок забирает посвежевшего после сна Тэхена раньше, чем тот успевает сказать что-нибудь еще, и, глядя на них через стекло, Чонгук чувствует, как в груди расползается лед. Больше ему не жарко. Совсем. Они останавливаются в какой-то хижине, рассчитанной на туристов-энтузиастов, и нужно как-то пережить эти часы в духоте и разрухе. Чонгук надеется, что все разойдутся спать, но Тэхен уже выспался, Хосок дорвался до сигарет, а Чимин выглядит так, как будто сон не нужен ему априори. Давно забытое чувство неловкости возвращается вдруг с новой силой, и боже, как же он нелепо выглядит в белой рубашке и с кожаной сумкой посреди старого, захламленного бунгало, в тумане сладкого дыма, под пристальным взглядом знакомых глаз. Он принимает подобие душа (на заднем дворе, прямо на пожелтевшей от солнца траве, по капле в час из полусгнившего водопровода) и засыпает почти сразу, поленившись достать из сумки футболку. Чонгук не знает, во сколько просыпается (за окном густая черная мгла — и больше ничего), но точно знает, что его разбудило. Кто-то сбито дышит ему в затылок, чужие руки больно сжимают плечи, и только один человек может хватать его так истерично. Он переворачивается на другой бок так медленно и осторожно, как только может, и сразу же встречается взглядом с Тэхеном. В тропической темноте Чонгук не видит даже своих пальцев, но глаза напротив горят сверхъестественно ярко. Тэхен замирает, как будто боится или смущается, но в реальности это ожидание опытного охотника. Чонгук на ощупь находит его ладонь, вздрагивает от того, какая она неправильно холодная, как она совсем не изменилась за несколько лет, гладит большим пальцем и говорит тихо, но отчетливо: — Я сломаю тебе руку, если не уберешься отсюда.// seoul'09
Чонгук узнает о том, что Тэхен сидит на таблетках, только через год. К тому времени он уже в курсе всех слухов и степени их правдивости, и иррационально это его не отталкивает. Тетка Чонгука еще в университете удачно вышла замуж за француза и уехала в Европу, где очень быстро поняла, что у человека есть право быть собой в любых проявлениях, и в первый же визит домой доходчиво донесла племяннику эту мысль. Может быть, все дело в этом, поэтому Тэхен принимает антидепрессанты и нейролептики, а Чонгук, по заветам родственницы, принимает его таким, какой он есть. Без лишних вопросов, хотя их, наверное, стоило бы задать. Тэхен сам рассказывает, что пьет лекарства от панических атак, невзначай, когда они сидят в его машине и слушают очередную увертюру неизвестного Чонгуку композитора. Его друг помешан на классической музыке, и Чонгук через силу начинает любить ее тоже. Особенно когда Тэхен, весь в белом, под нее танцует. То, что у него психическое расстройство, тоже становится понятно не сразу. Сначала панические атаки ассоциируются у Чонгука с какой-нибудь хронической простудой, неприятной, но регулярной. Он сам каждую осень закидывается таблетками от боли в горле и пьет витамины в профилактических целях. Эти два слова приносят с собой запах больницы, и Чонгук почему-то уверен, что под слоем тяжелого, сладкого одеколона Тэхен пахнет именно ей. Впрочем, он очень скоро понимает, что ошибался, потому что в этот же день в этой же машине ему позволяют чуть больше обычного, и там, где парфюма быть точно не может, кожа Тэхена пахнет весенним ветром. × Чонгук уверен, что Тэхен спал с Хосоком. Эта мысль зреет в нем несколько месяцев, в течение которых он наблюдает за тем, как тот расхаживает перед Тэхеном в открытых майках, как по-хозяйски шлепает по заднице или закидывает руку ему на плечо, когда сам Чонгук сделать этого не смеет. Воздух между ними кажется гуще и тяжелее, и иногда он готов броситься на Хосока и сломать ему челюсть. Ревность растет в Чонгуке пропорционально количеству поцелуев с Тэхеном, дальше которых они почти не заходят. Он не знает, какие у них отношения, тем более — какие отношения у Тэхена с Хосоком. Это же балет, там все такие. На отчетных концертах Тэхена Хосок, кстати, никогда не появляется. Он к академическому танцу вообще равнодушен, предпочитая свободные уличные стили. Иногда он показывает им обоим что-то из крампа или поппинга, но Тэхен для таких грубых движений просто не создан, а Чонгук при людях стесняется. Он вообще танцевать не любит — смотреть на других намного интереснее. Он честно учит названия всех балетных движений и часами слушает с Тэхеном музыку для его очередного выступления, когда как Хосок смеется над всей балетной чопорностью и в шутку предлагает добавить в танец чего-то новенького. Чонгук злорадно думает, что в их негласном соперничестве это пренебрежение сыграет с Хосоком злую шутку, но в реальности все оказывается наоборот. Тэхен занимается балетом двенадцать лет и последние три из них вполне буквально сходит с ума. В лицо ему осторожно говорят, что для профессионального танцора у него слишком эктоморфное телосложение, а за спиной подыскивают нового солиста (так аккуратно, что об этом все знают). Сначала он тайком принимал стероиды, потом — лекарства от посаженных почек, а теперь пьет таблетки от поехавшей крыши. Подсознательно Тэхен уже смирился с тем, что его карьера закончится, так и не начавшись по-настоящему, и лучшее, что можно сделать в этой ситуации, делает Хосок. Дарит ему диски с западным хип-хопом и всем своим видом говорит: ты классный просто так, без этого занудного балета. Чонгуку для этого не хватает ни крутости, ни мозгов, но почему-то себе Тэхена получает все равно он.// camau'15
Они въезжают в Камау в гробовой тишине — Хосок даже не включает радио. Чимин снова занят своим телефоном, а Тэхен просто пялится в окно, и взгляд его не выражает ни единой мысли. Чонгуку почти стыдно за то, что он сказал ночью, но он хорошо знает, что другого выхода просто не было. Прояви он слабость, поддайся тому жадному тоскливому взгляду, сейчас бы снова оказался в дерьме. А так Тэхен действительно бесшумно выскользнул из его постели и больше попыток заговорить не предпринимал. В городе пахнет специями, креветками и затхлой водой — Меконг сейчас, наверное, цветет. От бесконечных вывесок на незнакомом языке начинает болеть голова. Чонгук старается думать хотя бы об этом, только бы не смотреть в зеркало заднего вида. Он знает, что отрешенность Тэхена — очередная ловушка, его невозможно обидеть, потому что от оскорблений, как и от грубости, он откровенно тащится. × Старый склад, где их ждут десять тонн автозапчастей, больше похож на свалку, не хватает только чаек и запаха разложения. Пахнет бензином. Рубашка липнет к спине, а мокрый от машинного масла песок — к ботинкам. Чонгуку кажется, что он идет по болоту куда-то в сторону адского котла, и Тэхен за его левым плечом беззвучно, фантасмагорично хохочет. От жары в голове мутится. Мужчина в соломенной шляпе улыбается так, что глаза совсем прячутся за щеками. Он о чем-то щебечет и смотрит только на худо-бедно владеющего языком Тэхена, полностью игнорируя существование Чонгука в приличном костюме и с бумагами в руках. Тэхен чему-то смеется и, взмахнув волосами, едва заметно подмигивает Хосоку. Чимин этот жест не замечает, Чонгук — очень хорошо, потому что привычка следить за каждым движением этих двоих, оказывается, не выветрилась за давностью лет. Переговоры длятся на удивление недолго, Чонгук даже не успевает заскучать и довариться до стадии кипения. Владелец склада пожимает Хосоку руку и быстро подписывает договор, не дав Чонгуку возможности задать интересующие вопросы. Какова его роль во всем этом, он уже вообще не понимает. Знакомое неприятное предчувствие пробирается под кожу, когда спустя час они выезжают на шоссе караваном: Хосок за рулем внедорожника, за ним — две нагруженные запчастями фуры и в самом конце колонны Чимин на стареньком форде с обмотанным пакетами разбитым задним стеклом. Из открытых окон доносится музыка, у каждого своя, и над головой Чонгука эта какофония сплетается в какой-то сумасшедший микс. Тэхен на заднем сидении снова засыпает, как будто его выключили. Рукав балахона немножко задирается, и Чонгук видит тонкие неровные полоски шрамов. Он помнит их. Когда к вечеру Хосок проезжает мимо отворота на Хошимин, Чонгук почти уверен, что они едут к границе с Китаем.// seoul'11
Чонгук сплевывает кровь вместе с осколком зуба. Боль вытесняет кислород из легких, звуки из ушей и мысли из головы. Он чувствует только ее — горячую, острую, облепившую, как гигантский спрут, со всех сторон, и не видит лиц тех, кто ломает ему нос и ребра. Это ведь неважно. Задним числом Чонгук складывает два плюс два и знает, где конец у этой кровавой веревочки. Они с Тэхеном должны были встретиться в парке у его дома, и он не дошел совсем чуть-чуть, одну подворотню, по которой его сейчас быстро и профессионально размазывают. Никаких пафосных фраз, никакого глумления — здесь и сейчас существует только концентрированное, очищенное от всего лишнего насилие, и Чонгук плюет в лицо тому, кто замахивается для нового удара. шлеп розовая от крови слюна капает на рукав чужой ветровки, и Чонгук отупело следит за тем, как его биологическая жидкость впитывается в темно-серую ткань. Не получилось. Когда его бросают на асфальт, как мешок с мусором, он смеется и он зол. Чонгук редко злится, но сейчас это ядовитое чувство рождается в нем с каждым новым витком боли, заполняет сосуды вместо прилично потерянной крови. Он смеется и впечатывает кулак в холодную землю. Раз. Два. Три. Сил больше нет, внутри все царапает осколками костей, хочется выблевать их и отрубиться. Четыре. Он не знает, сколько проходит времени, прежде чем ледяные руки Тэхена вцепляются в ворот его толстовки, прежде чем дрожащие губы начинают шептать ему на ухо бессвязный бред, прежде чем он окончательно теряет сознание, чтобы спустя сутки проснуться в больнице обмотанным бинтами и фиксирующими повязками. × — Это из-за меня, — говорит Тэхен на следующий день, уже в палате, немного театрально заламывая руки, но виновато и вполне искренне отводя взгляд. На нем свежая футболка, и от волос пахнет травяным шампунем (запах чувствуется даже на расстоянии метра); значит, ночевал дома. Чонгук не знает, что ответить на это признание, кроме правды. Если ему и обидно, что Тэхен не просидел всю ночь у его постели, то разве что совсем чуть-чуть. — Я знаю. Когда медсестры перестают маячить у входа в палату, Тэхен пытается поцеловать, но Чонгук чувствует только тупую, тошнотворную боль, потому что тот задевает щекой сломанный нос и локтем — прижатую к телу вывихнутую руку. Наверное, Чонгуку стоит спросить, что это за новый поклонник со связями и чем он ему не угодил, но ему не слишком-то интересно. От Тэхена пахнет новым парфюмом и неприятностями. Несколько дней назад Тэхен вновь объявился на его пороге, несчастный, продрогший от ветра, смотрел своими огромными глазами и кусал губу. Чонгук тогда захотел ему вмазать, но вместо этого позволил себя поцеловать, а потом сам не понял, как кулаки разжались и руки оказались на чужих еще более худых, чем раньше, лопатках, как Тэхен сначала переступил порог, а потом просочился к Чонгуку в спальню. Впрочем, в итоге у них так ничего и не было. Ну, почти ничего. Кого это волнует? Тэхен всегда просил прощения своим телом и сейчас пытается сделать то же самое. У Чонгука нет сил отталкивать настойчивого Тэхена, который уже оттягивает резинку его штанов и даже не думает о том, что дверь не заперта. Он только тихо шипит, потому что все тело в кровоподтеках, и в итоге у него не встает. Наверное, Тэхен обижается, потому что после этого случая приходит еще пару раз (и с каждым новым визитом его глаза блестят все сильнее, как у больного), а потом исчезает. На этот раз — насовсем. Как будто его и не было, и Чонгук сейчас переваривает осколки своих ребер по какой-то нелепой случайности.// danang'15
Они останавливаются в безымянной для Чонгука деревушке глубоко за полночь, не доехав до Дананга километров сорок, не больше. Хосок выкуривает две сигареты подряд, и включенный дальний свет остановившихся рядом фур освещает, как на ладони, темные круги под его глазами и пот на лбу и над верхней губой. Чонгук бы от такого количества часов за рулем уже сошел с ума. А Тэхен продолжает спать, и это все больше похоже на болезнь, одну из тех, что год за годом поражали его тело и душу. Хосок с Чимином давно вышли из машин и теперь о чем-то тихо переговариваются с водителями фур и местными на смеси корейского, вьетнамского и языка жестов, но будить своего официального переводчика не решаются. Чонгук бы тоже не решился: не трогай осиное гнездо — целее будешь. Поэтому он просто всматривается в чужое безмятежное лицо и ловит каждый микрожест, который позволяет увидеть слабое освещение салона, каждый умиротворенный вдох и выдох. Он чувствует какую-то дикую смесь отвращения и старой, почти выродившейся нежности, и это больше похоже на отравление. Его физически тошнит: не то от жары, не то от здешнего воздуха, а может быть, от того, что все еще помнит, как это — целовать полубезумного Тэхена и думать, что это самое правильное, что может быть в жизни, каким бы неправильным ни казалось со стороны. Чонгук сейчас чувствует себя более слабым, чем даже тогда, четыре года назад в больнице, со сломанными костями и жутким обезвоживанием, с воспалившейся ссадиной на локте и заплывшими глазами. С родившейся в нем настоящей злостью и полной беспомощностью перед нездоровым обаянием Тэхена. Может быть, он был как все: прощал ему любые ебанутые поступки за красивые глаза, длинные ноги и большие глупые губы. Они были сладкими, Тэхен весь был сладким до липкости, как будто скрывал под слоями кремов и парфюмов запах могильной земли или — что еще хуже — абсолютную пустоту. × Чонгук оказывается на улице только тогда, когда Хосок открывает заднюю дверь и ласково тормошит Тэхена, сразу же наполнив салон звуками, запахами улицы и ночной прохладой. Такой долгожданной, но такой неважной сейчас. От нее сварившемуся в собственном соку и до сих пор потному Чонгуку почти противно. Хотя, конечно, не так, как от мысли, что он мог бы снова вляпаться в ловушки Тэхена. Тот ему рассказывал однажды, как в детстве делал силки для птиц и ставил их везде, где только мог. И потом ни разу не проверял, так и не узнав, попался ли в них кто-то и что стало с несчастными существами. Процесс охоты всегда интересовал его больше, чем результат. Поэтому он так легко отдал себя Чонгуку на своем выпускном — это было не жертвой и не знаком доверия, а всего лишь инструментом, который делал удовольствие от игры еще более острым. Поэтому на репетициях он доводил себя до изнеможения, а потом ковырял все свои ссадины и медленно, с наслаждением давил на ушибы. Поэтому, переступая по мелочи закон, никогда не заботился о том, чтобы продумать план и обезопасить себя на случай, если он провалится. Тэхену все это было по боку, поэтому попадался. И вместе с ним попадались другие, а он кайфовал от адреналина и от неодобрительных взглядов полицейских, которые дежурили в его очередной привод. И все свои таблетки он, скорее всего, пил не чтобы выздороветь, а чтобы прочувствовать от и до то ощущение беспомощности, ватного спокойствия и глубокой, полной любви и ненависти к себе депрессии, которое они ему дарили. Чонгук тоже был чем-то вроде таблетки, только чуть более многофункциональной. Это он тоже понял не вовремя. Даже не тогда, когда уже было поздно что-то менять, а когда стало слишком поздно из-за этого расстраиваться. × Хосок выгоняет их из машины и остается там разговаривать с кем-то по телефону. Иногда его тон становится выше, а голос злее, и почему-то это Чонгука настораживает сильнее всего. Он уверен, что Хосок не ругается с подружкой и не ссорится с родителями. Откуда эта уверенность, он без понятия, но слоняющийся вокруг хмурый Чимин только усиливает ее. И, наверное, поэтому, отвлекшись на смутные предчувствия, Чонгук пропускает главный удар. Тэхен находит его на пляже недалеко от места, где они остановились, вынырнув из темноты и подкравшись абсолютно бесшумно. Он садится рядом, и Чонгук замечает сразу две вещи: его заторможенные движения и грязные, все в ссадинах, босые ноги. Дергаться и бежать в душный вонючий дом уже глупо, поэтому он выбирает тактику игнорирования. Тэхен не будет сидеть здесь вечно и рано или поздно уйдет. Спать или к Хосоку — не так и важно. Но, вопреки прогнозам, Тэхен никуда не уходит, и так проходит, наверное, час или больше, и когда Чонгук поднимается с холодного песка сам, чтобы принять душ и поспать хотя бы пару часов, тот хватает его за рубашку и, чуть не опрокинув, сажает обратно. Чонгук бы описал это движение как отчаянное или истеричное, если бы не мягкая заторможенность каждого жеста. В хижине горит свет, и его далекие отголоски, смешиваясь с желтыми уличными фонарями, позволяют хоть как-то разглядеть тэхеново лицо. У него мутный взгляд и бледные бескровные губы, словно он только что вылез из спячки. Он даже не потный — его как будто вообще не берет убийственная вьетнамская жара в разгар сезона. Чонгук с трудом — и нехотя — вспоминает, когда и где видел эти симптомы раньше. Тэхен снова (все еще?) принимает свои таблетки, подавляющие все его приступы. Сраные нейролептики, притупляющие реакции, вгоняющие в вечную сонливость и превращающие его в безразличный овощ. Чонгук почти уверен — он делает это без рецепта врача. В паре шагов от них набегают на берег теплые волны Южно-Китайского моря, и иногда пена дотягивается до пальцев ног. Пахнет водорослями и испортившимся мидиями, которые днем из любопытства вскрыли местные дети и бросили здесь гнить. И еще совсем чуть-чуть, совсем рядом — чем-то привычно приторным с кожи Тэхена. Он вдруг отпускает рубашку Чонгука и переплетает их пальцы, как будто они безмятежные влюбленные, как будто у них свидание, и это для них вообще привычно и абсолютно нормально. — Мне страшно, когда ты не держишь меня за руку. Тэхен произносит это медленно, но четко и абсолютно искренне, сильнее обвиваясь пальцами вокруг ладони. Чонгук не хочет, но все равно вспоминает вкус крови на онемевшем от побоев языке, и вместе с очередной выбросившейся на берег волной в нем взрывается та единственная, уже забытая, но все еще живая, настоящая, первородная злость. Он заламывает Тэхену руку (как обещал вчера) и впечатывает лицом в песок так, что тот наверняка его порядочно хлебнул вечно удивленно открытым ртом. Его хочется закопать или изувечить, похоронить на этом пляже, чтобы никогда больше не смел говорить с ним и втягивать в свои игры. Тэхен действительно давится мокрым холодным песком, хрипит им в горле, но ничего не говорит и не шевелится, только покорно прогибается и прижимается всем телом к земле. Непрофессиональный захват Чонгука натягивается, он видит, как больно Тэхену, он почти сожалеет, но показавшаяся из-под сползшей кофты полоска загорелой спины работает как спусковой крючок. Чонгук шепчет Тэхену в покрасневшее ухо: — Оставь меня уже в покое, — и уходит, бросив, как одну из тех бессмысленно развороченных мидий.// seoul'12
Поступив в университет, Чонгук меньше всего ожидает увидеть среди своих однокурсников Хосока. Он вообще на себя не похож и явно здесь не по возрасту. В приличных шмотках, с приличной прической (вместо бунтарской рыжины и длинной челки — аккуратная стрижка и родной черный цвет), все такой же улыбчивый, но теперь более спокойный и сдержанный, он выглядит остепенившимся и, что еще более удивительно, сразу узнает Чонгука. Тот все еще пребывает в легком шоке: от новой информации, смены обстановки, неожиданной и не самой приятной встречи, чем Хосок как всегда удачно пользуется. Угощает обедом в пиццерии через дорогу от университета и очень по-простому рассказывает про терки с родителями и прощание с прошлой разгульной жизнью. Никаких больше танцев, травки, девочек и танцоров балета. Мы теперь оба будущие экономисты, брат, давай дружить. Посыл звучит как-то так, и, доедая пиццу, Чонгук знает, что его ответ и вообще желание будут лишь формальностью, потому что права отказаться у него просто нет. Попробует — Хосок непринужденно этот отказ проигнорирует. И все бы хорошо, он ведь классный в принципе парень, только каждый раз, глядя на Хосока, Чонгук видит перед собой другое лицо и чувствует, как волны хороших и не очень воспоминаний рвутся из глубины памяти наверх. Тот деликатно не спрашивает ничего о том-о-ком-не-стоит-говорить, но иногда в разговорах прорывается то одна, то другая деталь. Так постепенно Чонгук узнает, что Тэхен вылетел из училища, ожидаемо бросил балет, лечился в Японии после двух передозировок таблетками, а недавно съехал от родителей и три раза в неделю ведет аэробику в социальном фитнес-клубе. Чонгуку кажется, что он ничего не чувствует, проглатывая очередную порцию информации: ни жалости, ни сочувствия, ни ревности, особенно от факта, что Хосок откуда-то все это знает. И только в середине учебного года, в разгар аномально тоскливой и одинокой зимы, когда родители встречают Новый год в командировке, а он — в гордом одиночестве, и за весь январь ни разу не было по-настоящему солнечного дня, Чонгук понимает, что все еще привязан к Тэхену. Это такая же констатация факта, как короткие сводки Хосока, и эта привязанность давно очистилась от эмоций, обид и рефлексий и теперь живет своей жизнью где-то в самой-самой глубине чонгуковой души, и ее всплески задевают его только по касательной, преимущественно где-то между сном и явью, холодными прозрачно-черными ночами, когда снег за окном валит абсолютно бесшумно и как-то некстати вспоминается, что они живут в одном городе, на расстоянии нескольких кварталов, и три зимы назад у дверей полицейского участка Тэхен плакал ему в шею точно такой же тихой, замершей во времени ночью. Хосок перестает рассказывать о нем постепенно, так ненавязчиво, что Чонгук даже не замечает, а потом погружается в учебу и думает, что они просто перестали общаться или типа того. Его ждут первые убийственно сложные экзамены, душное лето в случайных компаниях и через год — предложение Хосока подработать в автобизнесе, которым тот решил заняться.// danang'15
Пять шагов; ноги утопают в песке, а сам Чонгук глохнет от несуществующих звуков. Рев стихии, которая на самом деле спокойна, гул крови в ушах и оглушительно тяжелое дыхание Тэхена, которое он не может слышать, но с садистским удовольствием представляет. Он хочет (и уверен, что все так и есть), чтобы тот сейчас лежал у кромки воды в той позе, в которой его бросили, и плакал от боли в запястье и от жалости к себе. Но на шестом шаге Тэхен оказывается прямо за спиной и снова хватает его, теперь за руку, и пытается то ли поцеловать, то ли укусить. Сбросить Тэхена с себя — дело пяти секунд, потому что он отчаянный, а Чонгук все-таки сильный, безумно злой и не под транквилизаторами. Он делает то, чего не делал никогда и не думал, что когда-нибудь сделает, — бьет под дых, не посмев тронуть лицо или руки. Тэхен захлебывается вдохом, и он сейчас красив настолько, что это граничит с уродством. Большой, спазматически распахнутый рот, порозовевшие неровными пятнами щеки, невменяемый взгляд и темные песчинки, прилипшие к голой шее. Чонгук заворожен, но все-таки ему противно. Тэхен под мощными успокоительными всегда вызывал у него раздражение, потому что был похож на тряпичную куклу, и сейчас его хочется встряхнуть или окунуть в море, ведь даже откровенное насилие без намека на сексуальную игру не приводит его в чувство. Чонгук не знает, что должен сделать сейчас, потому что Тэхена и жалко, и совсем наоборот, хочется сдаться этим откровенным попыткам поговорить (или сделать хоть что-то), но он все еще видит шрамы и знает, что тот так и не повзрослел. Тэхен живет деструкцией, и, если не получается разрушать себя, пытается разрушить кого-то другого. Чонгук переживал это много раз, и снова — совершенно не хочется. А оставить Тэхена на этом диком пляже, пусть и в десяти шагах от дома (чужого дома), он просто не может. И дело, наверное, даже не в чувстве вины или гиперответственности. — Пойдем. Чонгук подталкивает Тэхена к слабому свету и сильному запаху рыбы во дворе и старается смотреть куда угодно, только не в его сторону. Тот идет за ним покорно, как послушный ребенок, и только на пороге вдруг разворачивается и жадно, бессовестно целует прямо в губы, не опасаясь ни того, что его оттолкнут, ни того, что могут ударить. Остальные давно уже спят, и у этого преступления не будет ни одного свидетеля, поэтому Чонгук отвечает, поддавшись почти забытому, но еще больному, ровно на секунду, и уходит, теперь уже с чистой совестью бросив Тэхена на улице под одиноким фонарем. Он засыпает за полтора часа до подъема и все это время, даже во сне, ненавидит себя как никогда. Как никогда не сможет кто-то еще.