***
Обед затянулся надолго. Эрик баловал Линду: усадил её рядом с собой в торце стола, угощал вкусными кусочками и разрешил выпить воды, подкрашенной вином. Сначала девочка ликовала от всеобщего внимания, затем объелась и раскапризничалась. Няня увела её в хозяйскую спальню и уложила отдохнуть вместе с куклой, пока взрослые наслаждались десертом и приятным разговором. — Кстати, тётушка, — сказал барон, — завтра я покидаю ваш уютный дом. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал. — О мой милый! Граф Стромберг простил тебя? — Пока нет, но он разрешил мне вернуться домой. Признаться, я скучаю по дому и своим людям. — Что ж, скоро в твоём дворце поселится ещё один человек. — Ах да, — Эрик посерьёзнел. — С прискорбием я должен объявить о расторжении помолвки. В качестве компенсации я удваиваю приданное Хелен, а как ваш любящий и почтительный племянник прошу подыскать ей мужа, к которому она будет испытывать настоящие глубокие чувства. Вы сделаете это для меня, тётушка? — Как же так? — растерянно спросила Катарина. — Но, конечно, если ты решил… — Я хочу, чтобы она была счастлива. Пусть выйдет замуж за того, кто покорит её сердце. На глаза Катарины навернулись слёзы: — Как ты добр, мой Эрик! Какое благородство! Я сделаю, как ты просишь. Барон избегал смотреть на Маттео, хотя чувствовал его пристальный пытливый взгляд. Агнета расторжению помолвки ничуть не удивилась, она внимательно наблюдала за Хелен, словно ждала, что та расплачется, упадёт в обморок или как-то иначе проявит своё горе. Но Хелен выглядела так, словно с души её свалился тяжкий груз. Мазини неловко сказал: — Надеюсь, вы тоже встретите женщину, которую полюбите. — Это вряд ли, маэстро, — без обиняков ответил Эрик.***
Вечером он планировал посетить Сюзанну, но навалившаяся апатия помешала выйти из дому. Он следил, как Юхан складывает вещи в дорожные сундуки, и доводил его мелочными придирками: — Ботфорты почему не почистил? Пуговицу почему не пришил? Где моя шляпа с белым пером? Юхан не выдержал: — Вот завтра увидите камердинера Ганса и спросите у него, где ваши шляпы и пуговицы. А я простой слуга и не умею ухаживать за одеждой. Я вообще на конюшне живу. — Что ты врёшь! — разозлился барон. — Я забрал тебя с отцовской конюшни лет десять назад. — Ну и зря забрали. Мне там нравилось. — Тогда проваливай, неблагодарная скотина. Сходи почисти лошадей. Но и после ухода Юхана барону не полегчало. Он слонялся по комнате, не в силах ни на чём сосредоточиться. Достал бутылку вина и, не найдя стакана, отхлебнул из горлышка. Постоял у окна, сквозь пышную зелень и лиловые сумерки вглядываясь в монастырские руины. Камышевки, поселившиеся в зарослях бурьяна, пели так звонко и сладко, что на глазах выступали слёзы. Маттео, наверное, ушёл в крипту на вечернюю молитву… В дверь тихо поскреблись.***
Эрик рывком открыл дверь, ожидая увидеть непокорного Юхана, но в тёмном коридоре стоял босой Маттео. Его полотняная ночная рубашка белела, как саван привидения. Эрик посторонился, пропуская незваного гостя в комнату. В слабом предзакатном свете он увидел, что глаза Маттео лихорадочно блестят, а щёки пылают. Волнистые пряди рассыпались вокруг лица, делая его необычайно привлекательным. — Что-то случилось, синьор Форти? — Я пришёл… К вам… Эрик всё понял. «Я мечтал, чтобы вы по собственной воле пришли ко мне». И он пришёл. Итальянца сотрясала нервная дрожь, голос срывался от волнения. Ни следа от вчерашнего самообладания, никакого оскорбительного смирения перед голодным рыкающим львом. Именно такого Маттео он хотел — не мученика, а человека, пусть испуганного собственной смелостью, но отчаянно бросающего вызов богу, людям и даже своему безоружному телу. Именно так он и представлял момент ангельского грехопадения. — Зачем? Ваша Хелен свободна. — Я знаю. Спасибо. Я пришёл… — он порывисто дёрнул ворот, словно задыхался, — не ради неё. — А зачем? — настойчиво переспросил барон. — Вы хотите нести епитимью за грех, сладость которого почувствовать не способны? Маттео воскликнул: — Да, я не способен чувствовать здесь! — он провёл рукой по животу. — Но, может, поэтому я слишком сильно чувствую здесь! — Маттео прижал обе ладони к груди, словно придерживая колотящееся сердце. Эрик вспомнил их первую встречу, когда незнакомый мальчик поклонился ему по всем правилам придворного этикета. Тогда он тоже прижимал руки к сердцу. Эрик дёрнул за шнурок колокольчика, и тут же в дверь просунулась лохматая голова Юхана: — Вы меня звали, господин? — Принеси вина, свечей и масло. — Будет сделано, господин! Эрик взял Маттео за плечо и подвёл к кровати под балдахином. Там он развязал ворот полотняной рубашки и сдёрнул её прочь. На Маттео оказались присборенные и отделанные тонким кружевом кальсоны. Калинские мужчины не носили нижнего белья, они защищали уязвимые места подвёрнутой рубахой. Кружевные кальсоны тоже полетели на пол. — Я хочу посмотреть, — Эрик отвёл руки Маттео, которыми он стыдливо прикрылся. Из распахнутого окна доносились птичьи трели, сквозило вечерней свежестью. Маттео покрылся мурашками и едва не клацал зубами от нервного озноба. Эрик присел на корточки, разглядывая работу неаполитанского хирурга. На гладкой безволосой промежности торчал маленький нежный «пипхан» — всплыло из памяти детское словечко. Яичек не было. Кастрат. Не мужчина, не женщина, не ребенок. Существо, застывшее в вечном целомудрии, как муха в янтаре. Эрик выпрямился: — Юхан, зажги побольше свечей и налей синьору Форти вина. Заметив, что Маттео отвлёкся от своих переживаний и взглянул на него, Эрик не торопясь скинул чёрный суконный камзол, рубашку, небрежно стащил штаны и выпрямился, позволяя разглядеть своё мускулистое волосатое тело и толстый напряжённый член. Маттео в растерянности сел на кровать. — Выпейте, синьор Форти, выпейте до дна, — Эрик сунул ему полный стакан. — Я постараюсь не причинить вам вреда, но приготовьтесь: будет больно. — Вам тоже? — Нет, только вам. Пока Маттео допивал подогретое вино, Эрик соорудил гору из шёлковых подушек. Помог Маттео встать на колени и уложил грудью на прохладный шёлк. Маттео смущённо уткнулся лицом в перину, но позволил раздвинуть себе ноги. Взгляду Эрика открылось сжатое от страха розовое отверстие. Он устроился между разведёнными бёдрами, в одной руке — бутылка вина, в другой — флакон с миндальным маслом. Сделал несколько больших глотков, чтобы унять невольное волнение, и отставил бутылку. Прикоснулся к Маттео скользким от масла пальцем, погладил вкруговую мышцы. — Чем сильнее вы зажимаетесь, тем больнее будет, — предупредил он. Маттео услышал его слова и немного расслабился. Раньше Эрик не выказывал столько заботы своим случайным любовникам, но для Маттео ему хотелось постараться. Всё-таки он не обычный мальчишка, привыкший теребить «пипхан» ради нехитрого развлечения. Для Маттео всё было внове. Палец с трудом проник вглубь на первую фалангу. Эрику нравилось проталкивать его в тугое девственное отверстие. Его возбуждал вид бесстыдно приподнятых ягодиц, и даже голая промежность с давно зажившим шрамом не вызывала отвращения. Он двигал пальцем вперёд и назад, наслаждаясь видом диковинного тела и той чудесной податливостью, с какой оно для него приоткрывалось. Когда в Маттео свободно поместились три пальца, Эрик взялся за собственный член, ронявший на постель капли смазки. — Теперь придётся немного потерпеть, синьор Форти. Вошёл сноровисто и сразу целиком — знал, что Маттео стерпит. Чувствовал его готовность принять мужчину. Несколько жалобных стонов донеслось из-за подушек, но и они стихли, когда Эрик взялся за смуглые бёдра и начал покачивать их на себя. Маттео быстро уловил ритм и подстроился под размеренные толчки. Эрик наслаждался как никогда в жизни. Ангел подарил грешнику рай.***
Маттео елозил по шёлку, ощущая беспомощность и неестественную переполненность. Жгучая боль концентрировалась у самого входа, но языки её пламени лизали что-то глубоко внутри, отчего у Маттео кружилась голова и бешено стучало сердце. И было уже не так больно. Даже почти приятно. Он не мог разобраться в ощущениях. Маттео вспотел и совершенно обессилел, прежде чем барон спустил в него семя. Они упали на скомканные простыни, подставляя тела под дуновение ночного ветра и переводя дыхание. — А мужества вам не занимать, — сообщил Эрик. — Юхан, принеси нам полотенец! И налей вина. — Сейчас. Куда вы подевали бутылку? Засунули под кровать? — Открой новую! — Мне пора идти, ваша милость… Маттео поднялся с кровати, но Эрик поймал его и повалил обратно: — Нет, вы останетесь со мной до утра, — и мягко добавил: — Вы пали слишком низко, синьор Форти, вам больше нечего терять. Грех дарит подлинную свободу — наслаждайтесь ею, пока не пришло время каяться. И Маттео остался. Его безотчётно влекло к Эрику, к его грубой силе и зрелой мужественности. Он не испытывал плотского желания, но его сердце откликалось на чувственный призыв барона. Маттео не знал, как назвать это влечение. Он пришёл, повинуясь внезапному порыву. Его переполняли благодарность за то, что Эрик великодушно отпустил Хелен, восторг перед его щедростью и уважение к той борьбе, которую вёл барон с собственными пороками. Маттео знал, что если бы вчера Эрик воспользовался его отчаянным предложением, то у него появились бы основания его презирать. Но барон не принял жертвы — он требовал только взаимности, он жаждал только любви. Маттео не мог не восхищаться цельностью этой погрязшей во грехе натуры. Он хотел отблагодарить барона прежде, чем тот вернётся в свой недоступный Верхний город. Отблагодарить за голос, повторявший слова католической молитвы, за янтарную Деву Марию, за доброту к бедняжке Хелен, за поездку в Смарскую церковь, за объятия, которые укрывали и от ледяного ветра, и от жестокого зрелища. За деликатные поцелуи, за дружеское внимание, за дорогие подарки и даже за извращённую любовь, которая так легко и свободно перешагнула через чудовищное телесное увечье. В глубине души Маттео надеялся, что, вкусив запретный плод, барон излечится от греховной страсти. Он живо представлял, как барон утолит свою похоть и вернётся на путь добродетели, оставив Маттео искупать их общие грехи. От этой мысли ему становилось грустно и светло — он был согласен страдать за двоих! Ему было девять, когда он впервые на это согласился. А на исходе ночи, когда Маттео лежал на животе, распластанный неутомимым бароном, мир перевернулся с ног на голову. Всё, что он знал о себе, всё, во что верил, рассыпалось в прах. В приступе внезапного прозрения Маттео скользнул под себя рукой и нащупал то, что считал давно и безвозвратно утерянным, — упоительную мужскую стойкость. Тело предало его. Джино озорно подмигнул и уплыл в сиянии вечных двенадцати, оставив Маттео наедине с его нелепым открытием.***
Эрик проснулся, когда на него упали жаркие солнечные лучи. Одуряюще пахло потом и миндальным маслом. Он сладко потянулся на разорённой постели, залитой вином и семенем, испачканной неизвестно чем, и крикнул: — Юхан, открой окно и принеси воды! Синьор Форти ушёл? Слуга опасливо подал стакан воды, стараясь не приближаться к осквернённому ложу: — Убежал рано утром, когда вы заснули. Так спешил, будто его черти за пятки кусали. Забыл свои… — Юхан покосился на кусок кружевной ткани. Эрик рассмеялся: — Ты ревнуешь меня, Юхан? Или завидуешь Маттео? — Тьфу, — разозлился Юхан и начал паковать сундуки. — Принести вам горячей воды для мытья? Распорядиться о завтраке? — Нет. Дома, всё дома. Быстро собирайся и запрягай лошадей, мы уезжаем немедленно. Эрик ощущал приятную ломоту и опустошённость. Никогда раньше он не проводил всю ночь в наслаждениях и теперь втайне гордился своей выносливостью. Вряд ли бедный кастрат мог в полной мере оценить его незаурядные таланты — хорошо, если они не сказались на его походке самым фатальным образом. Однако вины барон не чувствовал: Форти сам пришёл и сам остался. Никто его не звал и не ждал. Ну почти. Тётушку Катарину и Хелен он нашёл в гостиной. Любезно распрощался с обеими. Первой пообещал приезжать в гости, а второй украдкой послал воздушный поцелуй, сообразив, что всю ночь развращал мужчину, которого она страстно любила. С итальянцами прощаться не стал, попросил тётушку передать им массу тёплых слов и пожеланий. — О, мой милый, я передам, но они не выходили к завтраку. Всё утро ссорятся на итальянском, ничего не понять, — доверчиво поделилась Катарина. — Я думаю, они даже подрались! — Итальянцы все такие, тётушка. Южане, от них всего можно ожидать, — рассмеялся Эрик. Должно быть, маэстро узнал о ночном приключении своего кастрированного питомца и рассердился. Может, пройдётся розгами по соблазнительной круглой попке. Он вышел на улицу и, зажмурившись от яркого солнца, запрыгнул в карету: — Домой, Юхан!***
Катарина ошибалась, итальянцы не ссорились. Не найдя утром ученика в своей спальне, Мазини решил, что Маттео по обыкновению гуляет в саду. Но когда он увидел босого Маттео в измятой ночной рубашке, то похолодел от плохого предчувствия. — Что он сделал с тобой?! — воскликнул Мазини и ринулся на лестницу, чтобы потребовать объяснений от барона. Маттео рухнул на колени, вцепившись в ноги учителя и не пуская его за дверь: — Умоляю вас, маэстро! Он не виноват! — Ну конечно! Ты всегда всех защищаешь! Пусти, я разберусь с ним, он не имел права тебя насиловать! Законы Нижнего Калина защищают простолюдинов, его будут судить по всей строгости… — Клянусь богом, я сам к нему пришёл! — перебил Маттео. — Он не насиловал меня. — Не лги, Маттео! Ты не мог! — Роберто, я никогда вам не лгал! Первый раз я предложил ему себя на шхуне, когда мы плавали на Смар. Он отказался взять меня. Второй раз я пришёл к нему вчера вечером и сделал всё, чтобы он не отказался. — Я не верю, ты не мог! Ты говорил, что не испытываешь плотских желаний! — Я не испытывал, маэстро! Я молился, чтобы спасти от греховных снов свою душу, и радовался, что тело защищено от искушений плоти. Но вчера, когда барон… Вчера я убедился, что моё тело… — Маттео заплакал и осел на пол, закрывая подолом рубахи мокрое лицо. Мазини присел рядом, ощущая невыразимое страдание от слёз своего мальчика: — Расскажи мне. — То, что кастраты бесчувственны, — неправда. Я думал, меня влечёт к барону христианское милосердие, желание помочь кающемуся грешнику или простое дружеское участие. Ах, как я ошибался, маэстро! Я влюбился в него, как один мужчина может влюбиться в другого. И это не возвышенная любовь, о нет! Я хочу его, как похотливая уличная девка. Вот и всё объяснение. Я — не тот чистый ангел, которого вы приняли из рук хирурга, я грязный развратник и содомит. — Глупый, глупый, — горько шептал Мазини. — Мне плевать на твою чистоту, если она тебе больше не нужна. Я хотел дать тебе голос, уносящий прямо в рай, сказочное богатство и поклонение королей. Я не хотел отбирать у тебя возможность любить — неважно, мужчин или женщин. Врач сказал: «Castrato non impotenti» — кастраты не импотенты! Я и не ждал, что ты превратишься в ангела. — Ах, я сам хотел стать ангелом, чтобы замолить тот страшный грех, из-за которого господь покарал мою деревню! — Какой грех? — Грех моей любви к Джино. В дверь тихо постучались. Не дожидаясь разрешения, в комнату вошла Хелен. Она растерянно посмотрела на сидевших на полу итальянцев, залитых слезами, и кинулась к Маттео: — Что с вами, синьор Форти? Почему вы плачете? — Я оплакиваю крушение иллюзий, Хелен. Мы напугали вас своими криками? Тётушка послала вас узнать, всё ли в порядке? — Нет, синьоры. Тётушка проводила барона, после чего имела беседу с бургомистром Карлсоном. Он приходил сказать, что в осаждённой Риге бушует чума. Много людей умерло, и русские ждут, когда горожане сами сдадут крепость. Карлсон предупредил, что вводит особый режим на всех воротах. Маттео потрясённо взглянул на Мазини и перекрестился: — Чума в двух днях пути от Калина! Святая Дева Мария, спаси нас, грешных!