Когда небо от края до края заволокло тучами, а духота накрыла город липким одеялом, Эрик спустился на кухню. У камина, где подогревался медный чан с водой, стояла купальная кадушка, устланная простынёй. Её мокрые концы свисали так низко, что наделали луж на каменном полу. Пахло душистым венецианским мылом. Маттео, чьи щёки пылали от жара и горячей воды, лежал в кадушке, откинув голову на бортик, а Марта расчёсывала его мокрые волосы.
— Марта, оставь нас.
Маттео открыл глаза и сел, подтянув колени к груди. Несколько свечей скупо освещали низкое закопчённое помещение, навечно пропахшее дымом и жареным мясом. Эрик сбросил башмаки и снял грязные бриджи. Отвернувшись, через голову стянул пропотевшую рубашку. Маттео заметил бурые пятна на подоле.
— Ваша рубашка… — сказал он осипшим голосом. — Это кровь?
— Где? — Эрик расправил ткань, а потом скомкал и швырнул на пол. — Ерунда.
Он прошлёпал по мыльным лужам и переступил через борт кадушки. Сел в воду напротив Маттео и осторожно вытянул ноги. Они смотрели друг на друга так, словно боялись спугнуть момент близости. Маттео подался вперёд и мягко спросил:
— Что с вами сделал граф Стромберг?
— О чём вы?
— Когда вы сказали, что не любите меня, я решил уехать из Калина… — его голос дрогнул, но Маттео справился: — Стромберг приходил ко мне. Я не хотел ему ничего рассказывать, но он и так всё знал.
Эрик промолчал, его тошнило от самого себя. Дурнота, накатившая на него, когда он ударился носом о белого единорога, не отступала, а лишь усиливалась. Нос, к счастью, не сломался, но сломалось что-то другое. Он плеснул в лицо тёплой водой и растёр руками.
Маттео продолжил:
— Я думал, он будет презирать меня, но он проявил сострадание. Рассказал, что каждый день борется с вожделением, которое вы нарочно в нём разжигаете. Он сказал: «Тот адский огонь, в котором я сгораю заживо, только лизнул ваши пятки. Он вас не любит, и в этом ваше спасение. Не уезжайте, не лишайте меня последней радости!». Я пожалел его и остался в городе.
Так вот о чём разговаривали святоша и падший кастрат. Эрик вспомнил, как нелепо ревновал Маттео к графу.
— Пожалел барашек волка.
— Волка с истерзанной душой. Он домогался вас?
— Нет.
— Когда вы попросили привилегию, он что-то потребовал взамен? Он вас… изнасиловал?
Эрик не собирался обсуждать эту тему с юношей, в чьих глазах ему меньше всего хотелось выглядеть жертвой.
— Мы оба живы — это главное, — сказал он. — Но чтобы вы не придумывали себе всяких ужасов, я отвечу: благочестивый Стромберг меня и пальцем не тронул. Вопрос закрыт.
Он потянулся к мылу, лежавшему у локтя Маттео, и начал остервенело намыливать голову, разбрызгивая пену во все стороны. В том, что его изнасиловал паж, он не признался бы под страхом смертной казни. Он поверить не мог, что добровольно на это согласился, но отлично знал, что согласился бы снова. Столько раз, сколько понадобится, чтобы защитить Маттео.
— Вы позволите? — спросил Маттео и отобрал мыло.
Он несмело прошёлся ароматным бруском по шее и широким плечам. Несмотря на лихорадку, а, быть может, благодаря ей он чувствовал упоительную свободу. Словно во сне, где можно всё, а греха не существует.
Он понял, что подразумевал барон, когда сказал, что подлинная свобода приходит к тем, кому нечего больше терять. Они потеряли всё, кроме своих жизней. Маттео наслаждался, скользя по груди Эрика намыленными ладонями, и поражался силе ощущений. Пьянел от близости желанного мужчины. Он постигал своё возбуждение, как непреодолимую телесную потребность, и замирал от предвкушения.
Эрик принимал его заботу, больше похожую на робкие ласки, но сам к Маттео не прикасался. Он вцепился пальцами в края кадушки и ждал, как далеко зайдёт Маттео. Он понятия не имел, чего мог хотеть от него мужчина-кастрат, бесчувственный по своей природе. Но собирался это выяснить, пренебрегая своими желаниями и отдаваясь во власть пытливых рук.
Маттео отложил мыло. Он прерывисто дышал, а на лице была написана решимость. Медленно, чтобы не расплескать воду, он придвинулся к Эрику, скользнул ногами за его спину. И словно подводное течение соединило их тела, слепило в одно целое. С тихим стоном Маттео обнял Эрика — точно так, как ему снилось! — и задрожал от радостного узнавания. Он понял, что не Джино ему снился, не его угловатое тело, навечно оставшееся детским. Он предчувствовал в своих снах появление другого человека — кого-то взрослого, опытного и опасного, кто мог нечаянно погубить, а потом спасти, заплатив такую неслыханную цену, что и спросить-то страшно.
Маттео взял голову Эрика в ладони и поцеловал опухшие губы. Провёл языком там, где они смыкались. И, чувствуя, как послушно они открываются под его неумелым напором, впился в рот Эрика, присосался жарко и влажно. Инстинктивно качнул бёдрами, вжимая затвердевшую плоть в волосатый мускулистый живот.
— Погодите, что это? — спросил Эрик.
Мутная вода не позволяла разглядеть, что за таинственный предмет упёрся ему в бок, и Эрик разжал пальцы на кадушке. Подхватил Маттео под ягодицы и приподнял над водой. И тут же с плеском уронил обратно.
— Неплохо, — выдохнул Эрик.
— Правда? — обрадовался Маттео.
— В прошлый раз не было.
— Было.
— Я думал, вы ничего не чувствуете.
— Я тоже так думал. До той ночи.
Эрик взял Маттео на руки и встал. Вода лилась с них потоками, но он не обращал внимания. Пересёк кухню и посадил Маттео на выскобленный деревянный стол. Отодвинул в сторону свечу, стопку оловянных мисок и блестящий финский нож, забытый Мартой.
Маттео пришёл в замешательство, вспомнив болезненный тюремный сон. Сердце застучало набатом, когда он лёг лопатками на дубовую столешницу и раздвинул ноги. Кастрация — насилие — казнь. Был и четвёртый пункт, самый жуткий и восхитительный — первое извержение. Не семени, нет — семени у Маттео не было. Но несколько пролитых во сне капель не оставляли сомнений в том, что это типичная мужская поллюция.
Но сейчас всё пошло не так, как во сне. Там, где хирург нарушил целостность детского тела, Маттео почувствовал осторожный поцелуй. Никому не нужный нож валялся на столе.
Эрик невесомо лизнул поперечный шрам, ощупал его губами, а потом принялся влажно лизать — так смело и жадно, что Маттео застонал. Кожа в том месте, где не было яичек, натянулась и очертила корень пениса. Эрик не мог оторваться от этой соблазнительной выпуклости, скрытой у обычных мужчин под мошонкой. Он раздвинул ноги Маттео пошире, чтобы видеть его всего. Розовое отверстие пахло мылом, а на вкус отдавало прохладной водой. Эрик делал это впервые. Его скулы невыносимо горели, и он останавливался, чтобы остудить их о шёлковую изнанку смуглых бёдер. А потом снова приникал ко входу, который трепетал и смыкался, когда язык слишком дерзко протискивался внутрь.
Эрик выпрямился и навис над Маттео. Рассматривал чистое мальчишеское лицо, грудь с выпуклыми сосками и впалый живот. Приоткрытые губы Маттео покраснели от поцелуев, а блестящие глаза умоляли о чём-то невысказанном. Но Эрик хотел определённости.
— Что мне сделать, чтобы вы спустили?
Сначала ему показалось, что Маттео не понял немецкое слово, но затем чуткие пальцы обхватили его член и решительно направили внутрь. Эрик огляделся и ругнулся: жадная Марта никогда не оставляла на кухне ничего ценного. Ни куска хлеба, ни капли масла! Он обильно смочил член слюной и бережно, очень медленно ввёл головку. Маттео тяжело дышал открытым ртом. Он привстал, заглянул себе между ног, словно не верил ощущениям, и откинулся в изнеможении, доверчиво подставляясь для проникновения. Эрик чувствовал каждое его шевеление, каждое упругое сжатие и мягкое расслабление. Он двигался скупыми короткими толчками, погружаясь едва ли на треть, не в силах оторвать глаз от Маттео, который томно вздыхал, сладко постанывал и держался за стол, как будто боялся с него упасть.
Но лучше бы он держался за что-то другое!
Эрик взял его руку и положил на аккуратный член. Сжал поверх своей ладонью и подвигал туда-сюда, подсказывая, что нужно делать. Маттео понял. Он ухватился за свой член, неуклюже выворачивая запястье. Эрик впервые встречал такую очевидную неопытность.
— Вам приятно? — спросил он.
— Очень, только…
— Что?
Маттео опять привстал, невольно стискивая мышцы и заставляя Эрика терпеть блаженную муку. Он опёрся на локти и заворожённо поглядел туда, где их тела сливались.
— А можно немного глубже?
Эрик отчётливо помнил разрывающую боль — у него до сих пор жгло и ныло внутри. Он легонько толкнулся:
— Так?
— Ах, пожалуйста, ещё глубже…
И сам дёрнулся навстречу. Задохнулся и упал на столешницу. Прекрасный, открытый, беззащитный. Эрик больше не сомневался. Он входил глубоко и сильно, лаская напрягшиеся бёдра, ягодицы и влажный живот. О себе не думал — и это тоже было впервые. Он хотел дать Маттео то, чего не смог дать в их первую ночь. Хотел показать любовь — пусть греховную, но искреннюю и безграничную.
Маттео терзал свою плоть рваными рывками, слишком слабыми и неритмичными. Другой рукой тёр давний шрам, растворяясь в ощущениях и не вполне сознавая, что делает. Он метался по столу, вскрикивал от наслаждения и жалобно поскуливал от того, что не мог достичь разрядки. Он мучительно парил на грани, не умея её перешагнуть, и впадал в отчаяние. Во сне было иначе: он взорвался быстро и ярко, как будто с разбегу прыгнул в море.
Маттео открыл глаза и в смятении посмотрел на Эрика. Ему казалось, он потерпел фиаско, — тем более постыдное, что он был твёрдо уверен в победе. Беспомощно спросил:
— Что мне делать? У меня ничего не получается.
Эрик вышел из его тела и глухо прошептал:
— Позвольте мне.
Маттео всхлипнул, кивнул и убрал руки. Он был страшно возбуждён, но не способен извергнуться. Эрик склонился над ним. Кончиком языка провёл по небольшому набухшему члену, а потом взял его в рот. Разбитые губы сомкнулись на розовой плоти — и снова это было впервые!
— О-о-о, как хорошо! — вырвалось у Маттео. — Только не оставляйте меня!
Он непроизвольно выгнулся, проникая в тёплую обволакивающую нежность. Бёдра задвигались сами собой, член ритмично заскользил туда и обратно. Эрик позволял таранить своё горло, пока не ощутил предельную твёрдость и вяжущий пряный вкус — предвестники скорой разрядки.
Тогда он выпустил изо рта влажный член и снова вошёл в распластанное тело, вызвав крик острого удовольствия. Он размеренно и мощно вбивался, не жалея Маттео, который стонал севшим голосом, царапал ногтями стол и что-то бормотал на латыни. Оловянные миски громко брякали, а свечной воск плескал белыми брызгами на лезвие финского ножа.
Эрик обхватил ладонью член Маттео, грубо и умело скользя по стволу, цепляя пальцем чувствительную головку. Он так ускорил ритм, что из Маттео вышибло дух. Их потные тела сотрясались от резких ударов, звуки шлепков слились в неистовую канонаду страсти. Эрик почувствовал, как Маттео вздрогнул от первого глубинного спазма, и усилил нажим пальцев. Прошептал:
— Я никогда вас не оставлю. Вы мой.
И Маттео шагнул за грань. Это тоже было иначе, чем во сне. Не так, будто с разбега прыгаешь в море, а так, будто отталкиваешься от земли и взлетаешь в хрустально-голубые небеса. Он кончал исступлённо и томительно долго, капля за каплей орошая пальцы Эрика прозрачной тягучей росой. Он изнемогал от затяжных судорог, которые волнами прокатывались по телу. Наконец затих на краю стола, безвольно свесив ноги, потерявшись в своём земном раю.
Раздвинув податливые ягодицы, Эрик выскользнул, и, рыча от несказанного облегчения, смешал своё живое семя с бесплодными каплями кастрата.
Кухню озарила ослепительная вспышка. За стенами башни раздался адский грохот, словно русские принялись палить изо всех пушек сразу. Древние стены задрожали, пламя свечей качнулось. Эрик с опаской выглянул в узенькую бойницу и обернулся, широко улыбаясь:
— Это гроза, синьор Форти! Сейчас начнётся ливень.
***
Умытый многодневными ливнями и обсушенный солёными ветрами, город замер в ожидании катастрофы. С форпостов дали знать о наступлении русских, и жители Калина проснулись от барабанного боя. Все восемь бюргерских рот встали под ружьё, но сигнал об атаке не подтвердился: русские провели разведку и удалились в оккупированные предместья. После этого демарша бюргеры перестали раздеваться на ночь. Гражданские запасались амуницией и ружьями.
Несмотря на изоляцию Верхнего города, ежедневно собирался объединённый штаб обороны. Начальник штаба Стромберг, под чьим руководством находились шесть шведских полков, требовал продовольствия, фуража и три тысячи талеров для постройки нового бастиона на обвалившемся участке стены. Этот каменный завал представлял отличную лазейку для противника. Карлсон убеждал, что после трёх неурожайных лет и шведских военных податей дела городской кассы совершенно расстроились. Кроме того, магистрат на свои деньги содержал артиллерийскую роту с двумя капитанами, одним поручиком и пятнадцатью пушками, а также кормил больше тысячи беженцев из предместья. И это не считая повседневных расходов на чумные палаты в Домском соборе и военный лазарет! В нём не было пока раненых в бою, но лежало полным-полно солдат с жидким поносом и неукротимой рвотой. Санитарное состояние Калина сделалось угрожающим, особенно в районе Южных ворот, где жила городская беднота, и на пустыре, где поселились бежавшие от войны крестьяне.
Эпидемия чумы унесла уже около двухсот жизней: точных данных у Карлсона не было. Тенистое кладбище святой Варвары теперь служило биваком для передового отряда русской кавалерии, а усопших складывали в церковных криптах, и эта временная вынужденная мера сильно деморализовала верующих.
В изрядном количестве появились нищие, приютов для всех не хватало. И что уж совсем расстраивало бургомистра, город захватили беспризорные малолетние попрошайки. Самые дерзкие сбивались в воровские банды и нападали по ночам на взрослых. Карлсон, с трепетом ожидавший появления наследника, глубоко печалился, слушая донесения о детях-разбойниках. Особенно буйствовал мальчик по кличке Соловейчик.
Неоднократно Карлсон уговаривал графа Стромберга согласиться на почётную капитуляцию. Это означало открыть ворота для захватчиков, но получить взамен жизнь и возможность покинуть крепость со знамёнами, в боевом порядке и с полным вооружением. Не как побеждённые, не как пленные, а как достойные уважения и почестей солдаты шведского короля. По нынешним временам это дорогого стоило — сохранить честь. А местное немецко-финско-эстляндское население, жившее в Калине со времён датского завоевания, получит подтверждение торговых привилегий и сохранение городского устройства.
Стромберг бледнел от ярости и угрожал написать в Стокгольм. Он не собирался бежать из города, пусть это и называлось почётной капитуляцией. Мысль о том, чтобы бросить Верхний город с его великолепными дворцами под ноги фаворита Петра I, приводила его в бешенство. Слухи о том, каким местом Меншиков добился любви царя, возмущали набожного, праведного и безгрешного губернатора. Но упрямый Карлсон настаивал на своём. Он — выборный представитель купцов и ремесленников, он обязан заботиться о горожанах, а не о пришлых шведах, которые хоть и прожили в Калине полторы сотни лет, но прожили обособленно, на своей аристократической скале, за толстыми стенами. Чужаки!
Губернатор чувствовал себя загнанным в угол. И не указ о возвращении складочного права служил тому виной. Он знал, что магистрат и без складочного права готов был отдаться очередному завоевателю — купцам незнакомо понятие чести и доблести. Их цель — сохранить свои шкуры и барыши.
Стромберга мучило другое. Какая-то холодная гиблая дыра открылась в его груди. Будто его пырнули ножом, а он не заметил. И теперь через эту дыру ветер выдувал из него волю к жизни и веру в справедливость божью. Проклятые грешники, добровольно бросившие свои души в пасть дьявола, засели в Верхнем городе, и не было средства их оттуда выкурить. Они не прятались в зачумленных трущобах от народного гнева, не висели на острых пиках с пропоротыми кишками, не валялись в прибрежных кустах, разорванные на куски русскими бомбами. Нет! Они пели итальянские песни на высокой зубчатой башне, смеялись и страшно подумать, чем ещё занимались! На осаждённой башне в осаждённом городе!
Стромберг не мог капитулировать, пока справедливость не восстановлена. И если господь молчал, он должен взять на себя тяжкое бремя судии.
***
Они не пели песен на вершине башни. Это маэстро Мазини играл на скрипке, пока Эрик показывал Маттео сокровища из сундука баронессы Линдхольм. Детский карнавальный костюмчик, альбом с засушенными цветами, моток алой ленты, связка медных бубенчиков.
— Больше двадцати лет прошло, а я до сих помню, как мама устроила карнавал на Богоявление. У нас не принято было развлекаться, а вот немцы частенько проводили весёлые шествия. Мы вниз не ходили, но однажды мама пригласила музыканта в замок и приготовила праздник для нас троих. Она любила музыку, папу и меня… — задумчиво рассказывал Эрик.
Он вдруг подумал, как, должно быть, страдал отец от неразрешимого противоречия между жизнью и любовью. Потом увидел застывшее лицо Маттео, лежавшего на толстом соломенном тюфяке у закруглённой башенной стены, и присел рядом. Заботливо поправил одеяло и сказал:
— В этот раз я говорю правду. Мне стыдно, что я лгал о матери. Она не была тайной католичкой.
Маттео соблюдал режим строгого молчания, чтобы поскорее восстановить голос после болезни, поэтому просто кивнул. В его душе не осталось ни обиды, ни горечи, словно Эрик осушил их до дна своими поцелуями. Порой память подбрасывала разрывные бомбы воспоминаний, и он ахал от внезапной боли — слава богу, мимолётной, проходящей. Его сердце выздоравливало так же быстро, как и тело. Жар спал, он заметно окреп. В солнечные дни Маттео пробирался по узкому лазу на вершину башни и сидел между зубцами, наслаждаясь солёным ветерком, напоминавшем ему об Италии.
Мазини купил у Марты немного канифоли. Утром он упражнялся в игре и пении, обнаружив редкой красоты лирический баритон, а по вечерам сочинял новую оперу, беспрестанно обсуждая с учеником тот или иной пассаж. Эрик ничего не понимал, но обожал сидеть подле них с бутылкой вина и слушать затейливую музыку маэстро.
Они ждали ночи. Когда солнце уплывало за горизонт, а Мазини уходил спать на кухню, они раздевались и ложились на тугой ароматный тюфяк. Они изучали друг друга тёплыми слепыми касаниями, расслабленно ласкаясь и целуясь до самозабвения. Порой тонкие пальцы Маттео проявляли настойчивое и неуместное любопытство, порождённое то ли проснувшейся чувственностью, то ли воспоминанием о словах Сюзанны, и барону приходилось ловить их и придерживать. Отныне некоторые вещи пугали его так сильно, что он холодел и корчился от тошноты. Он стал бояться даже самого нежного проникновения.
Иногда, как голодные звери, они торопливо совокуплялись несколько раз подряд, а иногда Маттео с помощью Эрика познавал свои способности — возможно, ограниченные с точки зрения деревенского мужлана, но, бесспорно, выдающиеся с точки зрения страстных итальянок и насмерть влюблённого барона. Маттео не мог часто, но он мог долго. Старик-музыкант не соврал: кастраты были неутомимы в любви.
Однажды утром в Нижнем городе послышались выстрелы и многоголосые крики. Сотня оголодавших солдат разграбила булочные и дома пекарей на Главной улице. Они угрожали разорить и мясников, если те не отдадут мясо на прокорм армии. Бюргерская рота, набранная Карлсоном из гражданских, организованно выступила против шведских солдат. Завязался уличный бой, звуки которого напугали даже русских.
Кровавая вакханалия продолжалась до полудня, пока Стромберг не снял со стен Верхнего города пехотинцев и не отправил разнимать жестокую драку. Все поняли, что на этом противостояние между аристократами и купцами не закончится. Разногласия оказались неразрешимы.
Магистрат в последний раз посовещался и отправил парламентёров к генерал-фельдмаршалу Меншикову, который обретался на флагманском линкоре. Весь город наблюдал, как двухвёсельная шлюпка с представителями самых влиятельных гильдий везла царскому фавориту согласие на капитуляцию.
Стромберг отозвал своих солдат за стены Верхнего города, и, упрямо сжав челюсти, приготовился увидеть сдачу купеческого Калина.
Эрик, Маттео и Мазини провели весь день наверху башни, наблюдая за драматическими событиями из первого ряда. Они не знали, что капризная судьба скоро вытолкнет их на сцену.
