Рядом и порознь

Дыхание Анны ровное и безмятежное — она спит рядом с ним, на боку, несколько по-детски приложив обе ладони к слегка приоткрытым во сне губам. И Джарвис смотрит. Смотрит бесконечно сожалеюще, жалостливо надломив брови и поджав губы, словно весь он превратился в одно беззвучное отчаянно-горькое «прости», которое он не может даже прошептать, даже безмолвно прошевелить непослушным языком. Плавно высвобождает руку из-под хрустящего чистотой хлопка одеяла и невесомо ведет кончиками пальцев по чужому плечу. Не смея коснуться. Словно бы поглаживая, соблюдая им же установленную дистанцию от своей руки до ее. Внутри что-то болезненно сжимается от горла до живота, и это что-то определенно вина или совесть или все вместе, — по крайней мере, Джарвис точно знает, что ничего, кроме вины и угрызений совести, ему нельзя испытывать. Лунный свет тускл и неясен, но им досуха пропитаны тяжелые шторы, спадающие на пол насыщенно-темным полотном, и вся темнота комнаты обволакивает каждую вещь, не касаясь Анны. Ровно так же, как Эдвин сейчас не смеет дотронуться до своей жены. Пальцы судорожно дергаются, и он крепко сжимает руку в кулак, отстраняясь от Анны и стараясь как можно бесшумнее натянуть на себя одеяло. Горько прижмуривается. Выдох соскальзывает с плавного на пару неровных вдохов. Все причины и все ответы сталкиваются между собой, слипаются, нехотя, как пластилин, разделяясь, бесформенно мнутся в его голове, пока наконец не приобретают более-менее отчетливую картинку. Если только портрет Говарда Старка можно было назвать картинкой. Джарвис не мог винить Говарда Старка, как не мог винить его необоснованные порывы излишнего внимания к нему, его мутно и одновременно с тем озорно блестящий взгляд, руки — особенно его руки, — напористые поцелуи и вжимания в стены. Джарвис не мог винить Говарда Старка, но он мог винить себя, собственную пассивность, невозможнось — не хотелось думать о нежелании — дать твердый отпор и решительно сказать «Нет, сэр, это слишком». Сэр, это переходит все границы, это зашло за край. Сэр, остановите это… Пожалуйста, сэр. Сэр, я женат, и… Да. Момент этого «Да» Говард ловит с пугающей жадностью, со звучащим призвуком в выдохе, с победной полуулыбкой, с усиленным нажимом пальцев, оглаживающих бедра дворецкого. Говард углубляет поцелуй, и Джарвис прикрывает глаза, отвечая плавно и неспешно, словно бережно и осторожно растягивая чужую порывистость своими касаниями, сжимая плечи Старка чуть крепче и даже, можно сказать, притягивая ближе к себе. И только потом резко отворачивается головой, упираясь руками, переводя тяжелое дыхание, и сипит невнятное, неразборчивое, умоляющее остановиться «Сэр!» Джарвис не мог винить Говарда Старка. Джарвис не мог винить никого, кроме себя, кроме своего иррационального, до истошности неправильного «Да». Неотступающий стыд и неотступающий ужас, обрастающий его с каждым воспоминанием, с каждой мыслью о неприемлемости произошедшего… С каждой улыбкой его жены и ее ласковым и мягким взглядом. Он проснется утром, и наверняка будет солнечно, и Анна сонно улыбнется прежде чем игриво толкнуть его в плечо и промурлыкать «А ну подъем, мистер Джарвис!» на ухо. Он проснется утром, и надо будет идти на работу, и в этом никогда не будет ничего отягощающего: он более, чем просто счастлив, работать у Старка — человека, спасшего жизнь ему и его дорогой Анне. Он проснется утром, и, быть может, удастся не подумать о том, что идеально выстроенное доверие между супругами треснуло, и над этой трещиной парит безмолвная правда, указывая вниз и смотря укоризненным взором Джарвису в глаза.