Бутылка текилы на двоих

После Валеркиного отъезда я буквально считал дни до возвращения домой. Да-да, как блондинка в розовом. И я уже искренне сомневался в том, что когда-то перееду в Лондон… Месяц тянулся очень долго, но однажды всё-таки пришёл день, когда я возвращался домой. Печалило только одно: Валерка встретить меня не мог — он был в очередной командировке и приехать должен был только через пару дней. В аэропорту меня встретили мой брат Илья и Катерина, которая, визжа, как новорожденный поросенок, запрыгнула на меня и прилипла пиявкой. Просьбу отпустить меня она категорически отклонила, и потому мне пришлось тащить её на себе до парковки, а Илюхе досталась моя сумка. — Тебя так долго не было, — надулась Катька, когда мы уселись в машину. — Вообще-то я, в отличие от некоторых, учился. — Ой ли?! — рассмеялась Катька. — Я, между прочим, совершенно случайно знаю, что Валерка к тебе ездил. — Валерка? — заинтересованно спросил Илья. Катька тут же получила лёгкий подзатыльник — благо она сидела на переднем сидении, и сделать это было легко. — А ты еще не познакомил его с родителями? — наигранно удивилась Катька. — Да скажет мне кто-нибудь уже, кто этот загадочный персонаж? — заржал Илья. — Мой бывший учитель музыки, — отмахнулась Катька. Уловив момент и возможность, я решил поменять тему: — Кстати, какого чёрта? Он же программист? — А его ты не спрашивал? Времени не было на разговоры? — хихикнула Катька, тут же получила ещё один подзатыльник, заржала и наконец-то ответила: — Когда Елена Михайловна, мама его, заболела, он временно перенял всех её учеников — до конца учебного года. — Понятно… До дома мы доехали, больше не обсуждая мою личную жизнь. После радостного приветствия родителей и обязательных вопросов типа «Как долетел?», «Как погода в Лондоне?» и возгласов «Как ты похудел!» мне наконец-то дали принять душ и переодеться. Мама готовила ужин, мило беседуя с Катериной — эти двое всегда хорошо понимали друг друга. Я, конечно же, предложил свою помощь, но меня усадили за стол и потребовали не мешать женщинам за работой. Я и не настаивал. Хотя в покое меня не оставили. — А Вы знаете, тёть Ань, что Ваш сын влюбился? — хитро улыбаясь, спросила Катька. — Да ты что?! Это какой из этих блаженных? — рассмеялась мама — она совершенно не верила, что мы с Илюхой когда-то вообще кого-то приведём домой: я — в силу своей ориентации, Илья — по причине его абсолютной незаинтересованности в окружающем мире. — Да вот этот! — Катька махнула в мою сторону рукой. — Димка Ваш. — Неужели! И в кого же? — Кать, перестань! — брякнул я, доставая телефон из кармана — он проиграл мелодию, сообщая о полученном сообщении. — Помните, тёть Ань, я Вам своего преподавателя музыки представляла? — Помню-помню. Приятный такой молодой человек с очень милой улыбкой. — Ну, так вот в него и влюбился! — засмеялась Катька. Я её уже не особо слушал: сообщение было от Валерки, и я тут же поторопился ответить. Он хотел знать, как я долетел, и сообщал, что сам вернется третьего числа. Значит, встретиться нам предстояло только через четыре дня. Всего через четыре дня… — Бьюсь об заклад, он пишет Валерке — Вы посмотрите на его физиономию! Мама засмеялась, похоже, соглашаясь, а я только посмотрел на Катерину и покачал головой. — Мог бы и не лыбиться, как чеширский кот, — не палился бы так, — хихикнула она в ответ. Потом началась учёба, вся эта суматоха, вроде бы нормальная студенческая жизнь… Но я ждал одной определённой встречи. Правда, в тот день всё пошло наперекосяк. Нет, сначала всё было вполне нормально: обычная университетская суета, скучные лекции, во время которых я умудрился переписываться с Валеркой, потом два часа аудиопрактики, и всё, что оставалось, — это подождать двадцать минут, максимум полчаса, и ожиданию пришёл бы конец. В это время я собирался перекусить, но… эти двадцать минут я провел совсем за другим занятием… Выйдя из корпуса через чёрный ход — так было ближе до кафетерия: через лаборатории и небольшой парк, и ты у цели, — я вдохнул полной грудью свежий осенний воздух. — Эй! Закурить не будет? — молодого человека, которому принадлежал голос, я не знал, но весь его вид говорил о том, что на рожон лучше не лезть. — Извини, не курю, — спокойно ответил я. — Очень жаль, — откуда-то поодаль раздался второй голос, и он был мне знаком. К сожалению, знаком. — Ты должен бы знать, что я не курю. Происходящее нравилось мне всё меньше, особенно теперь, когда второй говорящий подошёл ближе. Года полтора назад нас познакомили общие друзья. Антон был достаточно мил, не раз напрашивался в гости. Позже я узнал, что ему рассказали о моей ориентации, и сделал вывод, что он искал более близкого общения. Но в тот момент я был не заинтересован в каких-либо отношениях, да и он, насколько мне известно, встречался с девушкой. Честно говоря, такое случалось не первый раз: и до этого мне делали подобного рода предложения, правда, более открыто. По какой-то причине некоторые человеческие особи мужского пола считают, что если ты гей, то ты без всяких сомнений согласишься на секс с первым попавшимся, который помашет перед тобой своим агрегатом. Потому что ты гей, ты должен прыгать на любого, готового расстегнуть ширинку, как течная сучка. Так было и с этим Антоном. Когда до меня наконец-то дошло, с какой целью он постоянно мельтешит рядом, я без долгих прелюдий объяснил ему, что ничего не выйдет. Конечно же, он сделал вид, что я всё совершенно неправильно понял, я любезно согласился — и всё, на этом история себя исчерпала. Больше я его не видел. До этого дня… — Антоха, ты уверен, что это он? — спросил кто-то за моей спиной, заставив меня вздрогнуть от неожиданности: он был слишком близко, и я совсем не заметил его шагов. — Конечно, — тот сплюнул на землю и неспешно подошёл. — Ну чё, помнишь меня, ублюдок? — С трудом, но припоминаю, — спокойно ответил я. Конечно же, я понимал, что они тут не для того, чтобы вести интеллектуальные беседы о творчестве Достоевского, как и понимал, что совершенно не в состоянии справиться с четырьмя молодыми и вполне-таки крепкими людьми. В общем, ситуация выглядела не очень солнечно. В этом я убедился очень быстро: удар пришёлся точно в солнечное сплетение, и я закашлялся… — Странно, что ты с трудом припоминаешь, — процедил Антон сквозь зубы. — Так старательно крутил задницей перед моим носом и так быстро забыл. — А тебе, похоже, все эти полтора года моя задница снилась, раз до сих пор не забыл, — огрызнулся я в ответ: терять мне уже было нечего — бить меня собирались в любом случае. Ответом был ещё один крепкий удар под дых, от которого я едва устоял на ногах. — Эй! Вы чего творите! — Катькин голос раздался где-то далеко, но я прекрасно знал, что эта ненормальная кинется на помощь, даже если у неё не будет никаких шансов. — Кать, иди отсюда… — процедил я, но она даже и не думала слушать меня. Как я и предполагал, она кинулась на кого-то из этих придурков, но, конечно же, её тут же поймали. Её попытки восстановить справедливость во Вселенной уступали разве что Дону Кихоту с его ветряными мельницами: Катька барахталась, вырывалась, кусалась и, кажется, даже умудрилась кого-то пнуть. Почему-то от этой мысли стало безумно смешно. — Чё щеришься, урод? Я отвлёкся на Катерину и потому не мог точно сказать, кто это сказал, да это было и не важно… — Катьку не трогай, Антон, — на удивление спокойно попросил я. И это было совсем не наигранное спокойствие. Какого-то чёрта в голову пришла фраза из фильма про цыган: «Чему быть — того не миновать. Ибо нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно». Действительно, что толку было сопротивляться, если шансов у меня было один на миллион, и он заключался в том, что случится конец света… — А то что? — гнусаво заржал Антон. — Ну, она ж тебе не нужна. Ты же со мной поквитаться пришёл, что я тебе тогда отказал… На следующий удар я даже не успел среагировать: он пришёлся точно по виску, и перед глазами тут же потемнело… Что было дальше, я помню с трудом. Позже мне казалось, что всё это происходило не со мной… Помню удар по затылку чем-то тяжелым. Помню звук ломающейся переносицы. Как заламывали руки. Вкус крови. Как перестала двигаться правая рука… Помню Катькины крики. Асфальт. Красные и чёрные пятна перед глазами. Удары по почкам. Боли не помню… А потом просто всё исчезло. Было странное ощущение — как будто это длилось всего пять секунд, но меня успели перекрутить через мясорубку. В себя я пришёл в машине скорой помощи. Не сразу понял, где нахожусь — машину трясло, и кто-то разговаривал, но голоса были мне не знакомы. Никак не получалось открыть глаза. И всё ещё не было больно. Катькин голос же я узнал вполне: она диктовала мои данные, которые, похоже, записывали для медицинской карты. Первое, что я осознал, — это то, что на лице лежит что-то холодное, а дышать носом я совершенно не могу. Через рот же дышать было крайне больно: в горле саднило. Попытка пошевелить конечностями жалко провалилась. Нет, не то чтобы я вообще не мог ими шевелить, но малейшее движение вызывало резкую боль по всему телу. Но самое ужасное было то, что я не мог ничего сказать. Совсем ничего. Стойкий запах медикаментов в больнице нельзя перепутать ни с чем. Но тогда я его не чувствовал. Меня перекидывали, как дрова, с носилок на операционную кровать несколько раз, потому что сначала кто-то что-то перепутал, потом что-то не понравилось врачу. Если бы я мог, я бы, наверное, наговорил и врачам, и остальному медперсоналу много «нежных» слов. Но не мог… Когда я наконец-то смог открыть глаза, то сделал сразу несколько выводов. Во-первых, я однозначно был в больнице — теперь я хорошо чувствовал и запах медикаментов, и капельницу в руке. Во-вторых, это странное ощущение — чувствовать эту тонкую пластиковую трубочку в вене, когда всё тело болит. В-третьих, абсолютная тишина — это ужасно. Ну, и напоследок — я ничего не видел. Глаза открывались и закрывались, этот процесс я вполне мог контролировать, но видел лишь белые и черные пятна перед собой. Лежать одному мне пришлось недолго. Первым пришёл врач, который, как выяснилось позже, оперировал меня. Он перечислил всё, что было сделано, а я пытался понять, как можно быть живым, когда тебе переломали столько костей… Головную боль же он объяснил ушибом головного мозга средней тяжести. Частичную потерю зрения он отнёс к этой же травме. Когда ушёл врач, пришли родители, потом Илья. К счастью, пробыли они недолго: от обезболивающих и успокоительных постоянно хотелось спать. Я отключался даже во время разговора. Хотя разговором это назвать было сложно — я-то сам ничего не говорил и даже не кивал, а просто изредка согласно моргал. Из реанимации в обычное отделение перевели меня уже через неделю… Жить стало легче. К тому времени я уже мог говорить и вместо чёрно-белых пятен различал силуэты. Правда, оттого, что убрали капельницу с обезболивающими препаратами, постоянно болела голова — при каждом, даже малейшем движении. Боль утихала только когда я спал. Именно этим я и занимался большую часть дня. Валерка появился во второй половине дня. Конечно же, когда я спал. Он сидел рядом с моей кроватью и что-то читал — был слышен шелест бумажных страниц. — Привет, — сказал я, заметив силуэт. В том, что это Валерка, не было никаких сомнений. — Привет, мумия, — тут же отозвался он. — Проснулся наконец-то? — Мм… не уверен. Кажется, я только и делаю, что сплю… — Ещё бы! Из тебя сделали чудную отбивную. Удивительно, что ты вообще такой бодрячок. Послышался скрежет ножек стула по линолеуму, и я почувствовал прикосновение холодных пальцев к щеке. — Не больно? — Мм… нет. А должно? Валерка хмыкнул в ответ: — К тебе вообще страшно прикасаться: сплошной синяк и бинты. Я уже молчу про вот это красно-синее нечто на твоем лице. — Не могу сказать, что так было задумано, — рассмеялся я и тут же почувствовал резкую боль в груди. Подскочив со стула, Валерка хотел было позвать медсестру, но я успел остановить его жестом руки, показывая, что всё в порядке — сломанные ребра давали о себе знать. Вернувшись на место, он некоторое время молчал — недолго, но достаточно, чтобы понять, что он задумался. — Меня не пускали в реанимацию. Конечно же, я знал, что его туда не пускали. Иначе он появился бы в самый первый день — в этом я был уверен. — Туда только родственников пускают, — Валерка вздохнул и аккуратно коснулся моей левой руки — она пострадала немногим меньше, чем правая: были сломаны только пальцы. — Не больно? — Уже не так, — признался я. — Дим? — Чего? Он наклонился ко мне, как будто рассматривал, и вздохнул: — Серьёзно ничего не видишь? — Вижу, — хмыкнул я. — Вижу, что твоя физиономия слишком близко. — С каких пор ты против моей физиономии? — беззвучно рассмеялся Валерка. — Не то чтобы я против… Но… Серьёзно, размытые пятна в такой близи выглядят жутко, — стараясь не смеяться, ответил я. Отстранившись и тяжело вздохнув, Валерка некоторое время молчал, и, хотя я толком не видел его, всё равно знал, что он задумался… — Дим… — Мм? — Давай уедем отсюда. — Прям сейчас? — усмехнулся я. — Тебе очень хочется транспортировать мумию? — Да ну тебя! Я серьёзно. Я вздохнул: когда Валерка становился серьёзным, спорить с ним было бесполезно. — Ну, хорошо. И куда ты собрался? — В Швейцарию, — тут же выпалил он. — Чего? — Совершенно серьёзное предложение… Бате нужен в Цюрихе свой человек, я вполне мог бы занять эту должность. — Ты… на самом деле собираешься туда? Поднявшись на ноги, Валерка отошёл к окну. Не отвечал он долго. Так долго, что я начал нервничать. Конечно же, мне совершенно не нравилась мысль о том, что он может куда-то уехать. Далеко. И надолго. — Нам здесь всё равно ничего не светит, — ответил через некоторое время. — В каком смысле? — Да в том! Ты себя в зеркало видел? Уверен, что это не повторится снова? Уверен?! Я — нет. Слушай, — он снова подошёл ближе и, присев на корточки рядом с кроватью, уткнулся лбом в мою руку. — Мне уже однажды пришлось сидеть неделями в реанимации. А к тебе меня даже не пускали. У меня нервов не хватит на всё это. — Валер… — Ты ведь всё равно хотел перебраться в Лондон? Какая разница: Англия или Швейцария, сейчас или через три года? Его голос — хриплый шёпот — отзывался странным чувством: хотелось крепко обнять его или двинуть хорошенько. Правда, ни того, ни другого сделать я не мог… — Валер… перестань. Из нас двоих истерики устраивать можно только мне. — Да ну тебя! Побыл бы ты на моем месте, я бы посмотрел, какие бы ты истерики устраивал… Понимал я его лучше, чем он думал. Лучше, чем мог высказать в словах. Но ответить ему я не успел: дверь в палату приоткрылась, и показалась Катькина кудрявая шевелюра. — Божечки! Димасик! Как ты выглядишь? На тебе же живого места нет! — запричитала она. — На мне много живых мест. Они все живые. Только болят. — Тебе вообще сидеть-то можно? — Катерина уселась с другой стороны кровати и, даже не выслушав ответа, начала задавать следующий вопрос. И ещё один. И ещё. Её вообще сложно было остановить, а в этот день — особенно. Она всё говорила, говорила, говорила — всякую ерунду: про университет, про своего кота, про новые туфли… Катька всегда несла всякую чушь, когда волновалась. — А ещё — ты не поверишь! — Катька захихикала. — Ты представляешь, меня на свидание позвал сам Барханов! — Не может быть! — вторя её радости, улыбнулся я. — Да-да! Представляешь! Я сама до сих пор не верю! — Что такого необычного в этом Барханове? — впервые с тех пор, как появилась Катька, заговорил Валерка. — Барханов — это такой Ален Делон в сутане, — объяснил я. — Безумно красивый! — театрально выдохнула Катюха. — Но неприступный, зараза, как сама Бастилия. Валерка усмехнулся и произнес на чистейшем французском: — Ici l’on danse, ah ça ira, ah ça ira! — Чего? — спросили мы с Катькой в унисон. — «Здесь люди танцуют и всё будет хорошо» — надпись на том месте, где когда-то стояла Бастилия. Её разобрали по камням, Катенька. Катька заливисто рассмеялась: — Писец, Валер, в кого ты такой умный? — В маму с папой, — усмехнулся он. Дверь снова открылась, и на этот раз появилась медсестра, заявившая, что время посещений заканчивается, и все, кто стоит на ногах, должны покинуть помещение. Катюха тут же подскочила, чмокнула меня в лоб — кажется, это было единственное место на моем лице, которое при прикосновении не болело — и попрощалась. Валерка сделал то же самое, точь в точь, но, прежде чем попрощаться, замешкался. — Дим… Я прекрасно знал, что он хотел сказать. — Я подумаю. Правда — подумаю. Гипс с одной руки сняли уже через две недели, со второй — ещё неделей позже. Через месяц освободили и ногу. Тогда же мне наконец-то разрешили подниматься, и это было здорово: к тому времени мне уже катастрофически надоело валяться в постели. Единственной проблемой было то, что зрение никак не восстанавливалось. Врачи объясняли это применением тромболитиков: они стояли перед выбором спасать мои конечности и рискнуть зрением, или спасать зрение и рисковать более сложными последствиями. Выбор был очевиден, но теперь мне требовалась ещё одна операция… Которая не особо помогла. «Зрение не подлежит полному восстановлению,» — так звучал вердикт. Впрочем, к очкам я привык достаточно быстро. А вот к Валеркиным шуткам — не очень. Он, похоже, находил забавным, что я постоянно терял эти грёбаные очки… Три месяца спустя я наконец-то вернулся в универ, хотя меня отговаривали абсолютно все: и родители, и Катька, но больше всех, конечно же, Валерка. По их мнению, мне стоило взять академ. Но у меня были вообще другие планы. Зима в тот год выдалась слякотная: ни снега, ни холода… Валерка уговорил меня на поход в кино, несмотря на эту мерзкую погоду. Мы смотрели какую-то экранизацию Бальзака: я и тогда-то не особо интересовался всей этой костюмированной детективной суматохой в пиренейском отеле, а теперь и вовсе затрудняюсь сказать, о чём был фильм. Зато Валерка был очень даже сосредоточен: он сидел, задрав ногу на сиденье, и увлечённо грыз указательный палец руки, как делал всегда, когда слишком погружался в происходящее на экране. Отметив про себя, что уже, похоже, знаю все его дурацкие привычки, я усмехнулся. — Чего? — тут же отреагировал Валерка, не отрываясь от экрана. — Да не, ничего, — отмахнулся я. — Хотя… — Чего «хотя»? — на этот раз он всё же повернулся ко мне. Я достал конверт из внутреннего кармана куртки и молча протянул его Валерке. — Это ещё что? — Подарок к Новому году, — хмыкнул я. Валерка достал письмо, долго пытался прочесть его в темноте, потом сложил обратно в конверт… — Базель, значит? — Мм… Пока только как вольный слушатель. — Базель… — задумчиво повторил он. — Девяносто километров от Цюриха. Час езды на поезде. Он ходит каждые двадцать минут. Мы оба смотрели на экран. И оба понимали, что в этот момент принимали решение, которое изменит всю нашу жизнь.