Некрономикон

Прошло уже немало времени с того момента, как я заключила сделку с демоном. Кто-то скажет: три недели не такой уж большой срок, но для меня, живущей ото дня в день безрадостно, и три недели - целая вечность. И тут я решила вдруг рассказать немного о себе, постольку поскольку мое апатичное отношение к миру может быть понятно не всем. Если рассказывать по порядку о причинах, сделавших меня абсолютным и бесповоротным интровертом, то начать стоит с малых лет, когда во мне начали зарождаться сомнения в любви семьи ко мне. Мой папа очень любит маму. И всегда ее любил, сколько я помню. Конфетное-букетный период отношений заканчивается обычно до свадьбы, но мой папа всегда одаривал маму подарками и нежными словами, как только находил возможность. Он боготворит маму с каждым днем все больше и больше, послушно себя ведет и лаского обращается с нею. И его вера маме, соответственно, была просто умопомрачительной. Даже увидев ее с другим мужчиной за ужином в ресторане, он бы, вероятно, не придал тому значения. Но после первых родов, в результате которых родилась я, его вера знатно пошатнулась. Мои черты лица, цвет волос и цвет глаз, мои манеры поведения, мои вкусы и взгляды - все это свидетельствует о том, что я рождена от другого. Я не похожа на своего папу ничем (и могу этим только гордиться, потому что больших олухов я в жизни не видела), но, вместо того, чтобы полюбить меня как свою дочь, папа решил забыть о моем существовании. «Этот ребенок не от меня? Но моя жена изменить мне не могла. Значит, ребенка не существует». Любые новости от меня, любые мои успехи и достижения, любые проблемы как бы проходили мимо него, даже не задевая его музыкального слуха и очарованного сердца. Он продолжил восхвалять маму еще сильнее, с большой страстью, с большим восхищением. А мама просто получала удовольствие от незамеченного обмана и лестных слов в свой адрес. Она возилась со мной какое-то время, но просила от меня большего, чем я могла дать ей. Вероятно, мой настоящий отец был полной противоположностью тому олуху, которому довелось жить со мной под одной крышей. Я могу представить себе его образ. Он точно был красивым: мама на другого бы не купилась; рассудительным и спокойным, наверное, даже умным, но, даже если и полюбил такую, как моя мать, не выражал это папиным открытым способом, а потому был скоро отвергнут. Она, я уверена, просила от него подарков, хвалебных од и нежных поцелуев, но тот человек вовсе не понимал, зачем нужна эта вульгарная показушность. И она его бросила. Ровно как и меня. Прося меня о чем-то, она всегда ждала моментального исполнения, при этом исполнения идеального, неподражаемого, чтобы потом все на свете хвалили ее, какая она прекрасная мать, как она чудесно выучила ребенка. Но мне на все нужно было время или способности. У меня нет идеального слуха, потому я не смогла сразу же сыграть ей Шопена на фортепиано (да и не смог бы никто), не смогла спеть ей серенаду на 8 марта, не смогла нарисовать ее портрет, не смогла станцевать вальс на выпускном из детского сада. И вся ее любовь ко мне, таким образом, утекла. Уверенная в том, что я бесполезный и бездарный ребенок, она обратила, наконец, внимание на папу, и от этого он стал рассыпаться в комплиментах еще более, чем раньше. Для обоих - идиллия, для меня - каторга. Я пошла в школу без сопровождения родителей, в итоге, стояла всю линейку одна и без красивых бантов на голове. Позже, когда все дети передружились (поскольку их родители перезнакомились на 1 сентября), я осталась одна. Я возвращалась домой, и никто не встречал меня, никто не приходил к порогу, чтобы взять у меня тяжеленный портфель и расспросить, как дела в школе, не понравился ли мне какой-нибудь мальчик, кто сегодня меня дергал за волосы, и какая девочка со мною поделилась ручкой. Я уходила от одиночества к одиночеству, и все это повторялось, кажется, бесконечно. Когда у меня появились способности к математике, мама не обратила внимания на мои успехи. Не поощряя меня за мои хорошие оценки, она, сама того не понимая, убила во мне всякую тягу к знаниям. И к началу средней школы я не ждала от жизни уже ничего. Никаких не было перспектив, ничего меня больше не затягивало. Все желание жить иссякло, все прелести детства утонули в моих слезах и просьбах обратить на меня внимание. В то же время родилась Вика - более ужасного существа я жизни не видела. Нет, внешне она, конечно, конфетка, и это видно было еще когда она была малышкой. Она вся пошла в папу, чем автоматически заслужила его любовь. Часть его обожания перешло на нее, тем самым она уже за первый месяц жизни получила больше любви, чем я за всю свою жизнь. Сначала и я, несмотря на черную ревность, пыталась ее полюбить, но оставила эти попытки, когда увидела, какой монстр растет. Она крайне избалованная, изласканная и излизанная родителями, обмытая их слюнями, такая, что вся сияет. Моя мама неожиданно превратилась в эталонную овуляшку, как только увидела, как ее маленькая Викусечка славно поет песенки про маму, как она хорошо держит скрипку и какие у нее таланты к рисованию. К слову, все эти таланты, которые могли сделать из нее человека, только проявившись и исчезли, так как она не захотела их развивать из-за своей лени. Родители и так ее обожали - чего желать от жизни? Глядя на нее, я понимала, что лучше обхожусь без родительской любви. Постепенно на меня вообще перестали обращать внимание до такой степени, что просто выдавали денег на одежду и иногда кормили, когда я не огрызалась и в общем спокойно себя вела. А Шкуру, мою собаку, и вовсе завели для Викусечки. Она назвала ее Изабеллой и таскала по всему дому за лапу, пока она была щенком. Жалобный вой разносился по всем комнатам, долетая до моей, но я ничего не делала, отлично зная, как мне прилетит, если я отберу у Викусечки ее любимую игрушку. Впрочем, Шкура выросла и стала слишком тяжелой для подъема, поэтому это животное больше собаку не трогало. Зато стало докапываться до меня, часто заходить в комнату и трогать мои вещи, а что понравится забирать себе. Вещи она, естественно, портила. Она либо делала из статичных предметов подвижные, либо наоборот, тем самым все, что можно, превращая в бесполезный хлам. И, когда я застала ее за моими изодранными в клочья новыми наушниками, я не выдержала и ударила ее. Никто и никогда не бил ее. Даже Шкура, терпя унижение и боль, ни разу ее не куснула. А я взяла и влепила ей по лицу так, что девочка отлетела к своей кровати, в добавок ударившись о нее спиной. Воя и слез было больше, чем я могла ожидать; меня чуть не убили за поступок - и морально, и физически, - но удовольствие от совершенного было сильнее всех наказаний. И с тех пор все мои вещи лежали в покое. В школе дело обстояло иначе. Как всем известно, дети - самые жестокие существа на планете. И, если день в школе проходит без издевательств над другим человеком, то день проходит зря. Передружившись между собой, одноклассники выбрали паршивой овцой, разумеется, меня. Постоянные издевательства не заходили дальше морального словесного унижения, но для детской души, не определившейся в мире, они сыграли большую роль. Замкнутость моя постепенно перерастала в комплексы, я уже слепо верила каждому слову относительно меня, но каждая издевка ранила все меньше. Выстроив барьер вокруг себя, я превратилась в саркастичное, лишенное всяких достоинств существо, которое передвигается из угла в угол, не находя себе места. В этом мире, полном несчастных людей, я была вряд ли самой несчастной, но самой потерянной я могу себя точно назвать. У скованных людей чаще всего есть места, где они могут подумать о себе и своей судьбе, о причинах издевательств или игнорирования себя другими людьми. Такие места называют любимыми, и сборник воспоминаний постепенно создает в этом месте благоприятную интровертам атмосферу легкости и тепла. Количество пролитых там слез и обдуманных мыслей только добавляет этому месту «домашность», вскоре делая его единственным пристанищем. Так вот у меня такого места не было. Все мои попытки обдумать издевки приводили к саморазрушению, углублению комплексов и несчастью, и потому, приходя снова на то же место, я могла ассоциировать его только с болью и самобичеванием. И потом, на дороге из этих каменных глыб у меня встал на пути, подобно облаку, Илья Матушкин. Пришедший к нам из другой школы мальчик обладал всеми качествами для покорения девичьих сердец: красота, дружелюбие и доброта. Он быстро влился в коллектив мальчишек, став у них душою компании, а в кругу девочек стал важнейшей и чуть ли не единственной темой разговоров. Этим он быстро оттолкнул меня от себя, я было подумала, что в этом классе стало на одного издеваетеля больше. Но, когда меня в очередной раз пытались унизить, все мои иллюзии рассыпались в прах, когда Илья искренне не понял причины, по которой меня гнобят, и стал защищать. При этом широта его души и хорошие намерения не смогли направить гнев мальчишек на него самого, да и на меня ругаться им стало неожиданно стыдно. От меня отстали раз и навсегда, просто забыв о моем существовании, ну а мое сердце было сразу же отдано этой широкой улыбке и добрым глазам. Неожиданно во мне проснулась и вера в людей, и стремления, и желание покорить его. Все мои попытки оказывались провальными даже при идеальных расчетах, но всему виной было мое стеснение и большие комплексы. Постепенно я решила, что просто недостойна его, и решила любоваться им издалека, не подбираясь больше к его душе ближе чем на уровне «одноклассницы». И это меня устраивало… … Но появилась книга. Точнее, появилась странная Анна, которая, по какой-то счастливой случайности хранила у себя вещь, для нее бессмысленную, так как использовать она ее всяко не могла. И меня, безразличную ко всему, вдруг потянуло к этой неизвестной громадине, выделяющейся среди других печатных изданий. И все с того легкого касания переменилось. Теперь я не могу назвать себя потерянным человеком. Я, как цветок, долго стоящий в запущении, снова начинаю распускаться от ласковых касаний солнца. Просыпается во мне давно забытая тяга к учебе (в одиннадцатом-то классе самое время!), чтобы Илья увидел, что во мне когда-то погиб технарь, и что я не такая тупая, какой казалась из-за невнимания к учебе. Во мне снова появляется жизнелюбие, как когда-то совсем-совсем давно. Я настолько позабыла это чувство, что сразу и не вспомнила, как оно называется. Открывшаяся во мне любовь к природе, вера в будущее и желание завести друзей вдруг так вскружили голову, что последние несколько дней я почти не появлялась дома, гуляя в окрестностях в сопровождении либо Ильи, либо Зепара. Мое отношение к демону вдруг стало гораздо более мягким, но наше общение осталось не лишенным прежнего сарказма и показушного недовольства друг другом. Он посвятил меня в некоторые подробности касательно Некрономикона, но, как сам отметил, бессмысленно, ведь совсем скоро работа его будет закончена. Принимая во внимание мое искренне увлечение мистикой, он без прежних недовольных гримас рассказывает мне о некоторых удивительных моментах. И с каждым днем я все больше понимаю, что отпускать его будет больнее, чем я могла подумать в начале нашего знакомства. Илья Матушкин проявляет ко мне внимание, которое не может не поражать других. Его чувство уже медленно переходит границу простой симпатии, и я с наслаждением смотрю на вытянутые от возмущения и удивления лица одноклассниц, когда мы в очередной раз уходим вместе в сторону парка. Иногда он пытается коснуться меня, но явное смущение мешает сделать ему такой серьезный шаг, как, скажем, поцелуй. Он лишь раза два касался моей руки как бы невзначай, но каждое из таких прикосновений было уловлено мной и только больше разжигало сладостное ожидание того дня, когда он признается мне в любви. Но все чаще я стала замечать за собой и своим сердцем странную особенность: я менее краснею при его словах теперь, хотя скрытые комплименты становятся все более очевидными и откровенными; не так все волнуется внутри, когда мы идем по ровной дороге так близко, что касаемся плечами; и, наконец, я замечаю, что его идеальность начинает раздражать. Я не вижу в этом человеке плохих качеств, их просто, кажется, не существует. Все, что он делает, он делает хорошо. Все, что он говорит, звучит красноречиво и правильно. И все эти качества, к сожалению, есть и у моего отца. Но я-то знаю, что за красноречием моего отца спрятано абсолютное отсутствие мозгов. Хоть он и был отличником, как и Илья, но все же при этом он совершенно ничего не понимает в жизни, в поведении людей, в окружающем его мире. Он как слепой котенок с наставленными рогами ходит за мамой и верит всем ее словам. Для него существует только она и безумное желание оберегать ее и восхвалять, но, если для мамы эта партия подходит, то для меня - нет. Все, что я могу делать с комплиментами - обращать их в злые шутки или сарказм. И я уже начинаю замечать, что мой дорогой Илья, чувства к которому я холила и лелеяла все эти годы, оказывается вовсе и не тем принцем на белом коне, каким я его представляла. Его доброта и внешность просто ангельские, только нимба над головой не хватает, но при этом уже сейчас я замечаю, что тем для разговоров становится все меньше, а сами эти разговоры - все скучнее. Но, кажется, только для меня… - Не понимаю, как я раньше не замечал тебя! - в очередной раз услышав эту фразу, я чуть ли не морщусь от того, как она скрежетом проходит по моим ушам. За эти две недели он повторил это по меньшей мере двадцать раз. Я поворачиваю голову к прекрасному лицу. Мой эталон постепенно уплывает куда-то вдаль, все больше и больше напоминая отца. - Я это уже поняла, - как можно мягче отвечаю я. Ничего, это просто влияние чар его делает немножечко не таким, как раньше. Это нормально. - Ммм… Может, поговорим о чем-то другом? Не хотелось бы снова возвращаться к… Но он меня не услышал. - Ты ведь такая хорошая, Маша! - снова эти комплименты… За последнее время они утратили всякую силу. - И как я раньше не обратил внимание? Ты всегда была рядом, такая понимающая и красивая, такая умная и спокойная, такая, какую я искал. Ты понимаешь, о чем я? - Да, - отвечаю я. Мы останавливаемся. Он смотрит мне в глаза. Мое сердце начинает стучать быстрее. Так, так, вот именно так и надо. Я ведь всегда чувствовала это к нему - ту же тягу, то же увлечение. Я ведь упрямо восхваляла его, несмотря на попытки Запара и здравого смысла меня остановить. Я сама так же плевалась этой радужной кашей о том, какой он хороший, раньше. Это правильно. Его голова медленно начала движение по направлению к моей. И вот уже губы Ильи коснулись моих, мягко и совсем не настойчиво прижимаясь. Едва ли я не ожидала этого. Итак, вот оно и свершилось! Мой первый поцелуй благополучно отдан мальчику, которому он и предназначался. Я, наверное, более ста раз представляла себе, как это будет, выстраивая картину до мелочей: погоду, место, время, месяц, слова, которые мы оба скажем до и которые скажем после, наше положение в этот миг… Все, кроме ощущений. Потому что уверена была, что ощущения будут просто феерическими. Одна мыль о поцелуе с Ильей вызывалась внизу моего живота сладкую истому, а в душе - шторм из чувств. И, естественно, ожидая настолько многого, я получила меньше своих предположений. Но все равно не могу сказать, что поцелуй этот мне неприятен. Его вполне можно назвать удачным первым поцелуем, поскольку не я, не, вероятно, сам Илья, раньше не целовались. Хоть он нравится почти всем девочкам из параллели, но я не видела его еще ни с одной. Но вот на этом все и закончилось. Он отстранился, весь красный, как мамина простыня. Этот его вид показался мне более чем милым. Илья держит меня за руки. Наверное, он взял их во время поцелуя, и я просто не заметила. - Ну, пока? - отлично видя, что парень весь растерялся, спрашиваю я неуверенно. Он лишь кивает, улыбается и, отпустив мои ладони, разворачивается и уходит. Я стою на месте, пытаясь заставить себя обрадоваться так, как должна бы радоваться. Но никакой восторг почему-то не приходит. Странно… Наверное, у меня шок. Когда я захожу домой, первой меня встречает Шкура. Я энергично глажу собаку и вдруг ощущаю к ней непреодолимую любовь. Я целую ее в нос, потом еще раз и еще раз, сев на колени прямо в прихожей, а она в ответ, радостно виляя хвостом, облизывает мое лицо. Я всегда любила Шкуру. И радость от ее преданности мне и ответной любви всегда была одинаковой - что раньше, что сейчас. Так что же случилось с моим чувством к Илье? Неужели его малюсенькая схожесть с папой так выбила меня из колеи, что даже загладила восторг от первого поцелуя?.. Оставив собаку в покое (хотя она этого совсем не желает), я прохожу дальше по коридору, скинув обувь. С кухни выходит мама и, увидев меня, вдруг говорит: - У тебя все хорошо? Сказать, что я поражена - ничего не сказать. От этого вопроса я встаю на месте, как вкопанная, и смотрю прямо ей в глаза. Шарф медленно выскальзывает из моих рук и падает на пол. Потом оборачиваюсь: может, это адресовано было папе, который неизвестным образом оказался сзади меня? Но сзади только Шкура. А судьба собаки маму интересует не больше, чем моя. - Д-да, в общем… - отвечаю я, поднимая шарф с пола. И все возвращается на свои места: она просто уходит, не ответив. Если сегодня про меня вспомнит еще и папа, то это станет самый невероятный день в моей жизни. Хотя, чего я удивляюсь?.. Жизнь налаживается. Все становится лучше. Вот и мама постепенно вспоминает, кто я такая и почему я живу в их доме. Зачем удивляться, надо просто радоваться! Открыв дверь в комнату, я обнаруживаю Запара, задумчиво смотрящего в окно, сидя на моей кровати. Я уже устала просить его слезть с нее, так что просто смирилась. Даже когда я бросаю рюкзак в дальний угол комнаты, ни одна мышца на его лице не дергается. Кажется, его ничего не может потревожить в созерцании чего-то там за окном. Свет ровно ложится на белые пряди, и я с удивлением замечаю, что его взгляд можно назвать сколько-то нибудь опечаленным. Хотя лицо спокойнее театральной маски. Когда я подхожу посмотреть на то, на что же так неотрывно он смотрит, я вижу лишь пустующую улицу, по которой одиноко идет домой какая-то женщина. Навряд ли он смотрит на нее. Тут в голову мне бьет воспоминание о том, что произошло не более десяти минут назад под этим самым окном. Он что, видел все?.. От осознания этого становится как-то даже неловко. - Ну и? - его ровный голос даже пугает меня, и от неожиданности я вздрагиваю. - Что? - «Что?» Это я должен спросить тебя «что?» - он с явным раздражением поворачивает голову ко мне, отрываясь от одинокой улицы. Женщина зашла в подъезд. В его глазах и вовсе улетучилась грусть, и теперь мне кажется, что это была игра света или мое воображение. - Где же восторг? Где крики, где танцы и прыжки до потолка? Где твое краснеющее личико и возгласы: «Запар, ты просто Бог, просто гений!», а? Где это все? Почему после того, как твой драгоценный сопливчик в коем-то веке пошел тебе навстречу, я не вижу ожидаемой и, в каком-то смысле, не вербально обещанной мне радости на твоем лице? Вместо этого ты приходишь, и тишину нарушает лишь твое ровное - ровнее дорог в этой стране - дыхание, и после моего вопроса я не слышу ожидаемого радостного писка, а вместо него лишь глупое «что?». Он замолкает. Я смотрю на него сверху, пытаясь понять только, для чему ему нужны мои радостные визги. Хотя, быть может, для него они бы значили, что работа его наконец окончена. - Прости, Запар, но я сама не понимаю, - мне вдруг становится невообразимо грустно и обидно за себя. Где все эти сладкие ощущения, когда они так нужны? Куда улетучилась вся моя радость?.. - Я сама вправе сказать тоже самое самой себе. - Твое хладнокровие меня поражает. Не того ли ты так страстно желала? - Того, - я киваю. В моих глазах медленно собирается влага. - Не того ли ты так горячо у меня просила? - Того, того, - я киваю еще энергичнее, и у меня скатываются от этого слезы. - И не о том ли ты мечтала все это время? - О том. - Тогда, собственно, почему ты рыдаешь? От счастья? Нет, Запар, совсем не от счастья я рыдаю. Я рыдаю от собственного холода. От безразличия, вдруг окунувшего меня в чашу с реальностью. Я рыдаю от того, что твое озадаченное лицо сейчас говорит мне больше, чем собственное сердце. Неужели все мои чувства так быстро иссякли, когда я наконец добилась их взаимности?.. И что теперь будет с моей бедной душой? Неужели, она окунется с головой в новую влюбленность, еще более нереальную, но Запар и Некрономикон уже исчезнут из моей жизни, и исполнить мои желания никто на свете не сможет. Неужели, суть моих чувств в том, чтобы всегда оставаться недосягаемыми? - Все ясно, - слышу я сквозь свои ревы. Я закрыла лицо руками, но не чтобы он не видел моего раскрасневшегося от горя лица, а чтобы не видеть его. Наверное, пришла пора его отпустить. - В итоге, я был прав. Это заявление заставляет меня вдруг посмотреть на него. - О чем ты? - хлюпая носом, спрашиваю я. - О том, что я говорил тебе еще в начале нашего знакомства. Глупое желание было, - он усмехается, радуясь собственной проницательности. - Ты совсем не любишь его и не любила никогда. Твоя глупая привязанность была чем-то вызвана ранее, каким-то его поступком или, возможно, просто его внешностью. Недосягаемый идеал должен оставаться недосягаемым идеалом. Иначе ты либо разочаровываешься, либо получаешь желанное, но это желанное настолько ослепляет, что и не понятно, какой из вариантов лучше. Но я был уверен на двести процентов, что ты разочаруешься. Разочаровываться - удел сильных женщин. - А я сильная, ты считаешь? - Во-первых, ты не женщина, - он тут же осекся, понял, что сказал лишнего. - А, во-вторых, мог бы я назвать тебя сильной, если бы ты сейчас не стояла вся в слезах из-за того, что твоя первая симпатия была отдана пустышке. - Он не пустышка! - вдруг вскрикиваю я, да еще и ногой топая для убедительности. - Разве? - этого его «разве» более чем хватает мне, чтобы убедиться в правильности его слов. Пустышка… Что ж, похоже, Илья и правда такой. А, может, и стал таким из-за этих чар и глупостей, что я натворила. Мысль о том, что я, возможно, уничтожила самого прекрасного человека из всех, не даст мне заснуть, так что буду думать, что и раньше он был таким. В его поведении нет, впрочем, никаких сильных изменений, кроме неожиданной привязанности ко мне. Да, называть его пустышкой и впрямь можно. Из всех его качеств я всегда выделяла доброту, но разве есть в нем что-то еще? Красота… Не считается, пожалуй, за личностное качество. Я присаживаюсь на кровать рядом с демоном. Хочется поговорить по душам, а с ним это особенно хорошо выходит. - Откуда ты так хорошо знаешь человеческую натуру? - Человек не так сложен, как ты думаешь. Много веков я вынужден был наблюдать за вами, выполнять ваши указания, служить вам до того, как вы не покинете этот мир. И, пожалуй, из всех приказов твой был самым глупым, - я усмехаюсь. Ожидала эти слова от него. - Но при этом и самым хорошим. Ранее я был, скорее, телохранителем или убийцей, средством получения славы и дохода. Я сводил кучи женщин с ума, чтобы они слепо шли за одним мужчиной, или убирал с пути «ненужных людей». И чего мне, после всего пережитого, стоило соблазнить одного мальчика, который, к тому же, поддался сразу же?.. - Вот сейчас по-подробнее, - я поворачиваюсь к нему лицом. Он вздыхает. - Ну, не то чтобы моя сила очень на него повлияла. Скорее, я просто подтолкнул его к тебе, направил на тебя его взор. Дальше вы и сами справились. - Так ты хочешь сказать… - меня вдруг как током прошибло, и я остановилась на середине фразы. Так я вовсе не портила Илью! Чары Запара не повлияли на него никоим образом, то есть… Я сама его в себя влюбила, и при этом он остался самим собой? И таким же был и раньше. И мне нечего горевать, зная, что он переживет мой отказ от отношений, да и в будущем сможет полюбить другую. - Запар, ты, ты… - Негодяй? Да, возможно, - он безразлично пожал плечами. - Но я видел, что у тебя и без моей помощи и порчи психики мальчика все отлично получается. - Нет, ты просто умница! - вдруг поток радости во мне заставляет меня броситься ему на шею. Я так рада! Никогда бы не подумала, что буду счастлива тому, что кто-то не сведен мною с ума. Наверное, он прав: идеал должен оставаться идеалом. Красивую статуэтку можно поставить на полку и любоваться ею, а взяв в руки, ты рискуешь ее разбить. Тут рука Запара, оказавшаяся на моей талии, неожиданно выводит меня из размышлений. Решив, что он просто решил обнять меня в ответ, я успокаиваюсь. Конечно, я ожидала того, что он оттолкнет меня и разразиться речью о моей бестактности или саркастичными подшучиваниями над моей сентиментальностью, но вместо этого он обнял меня в ответ. - Тебе хоть понравился твой первый поцелуй? - еще более неожиданного вопроса я ожидать просто не могу. - Совру, если скажу что нет, - как-то безразлично отвечаю я. В голосе должен быть достаточный намек на то, чтобы забыть об этом, но Запара простыми намеками не остановишь. - Хотелось целовать его до умопомрачения? - К чему такие расспросы? - я отстранилась, ощутив, что разговор переходит некую грань, и оставаться в прежнем положении уже невозможно. Хотя у него очень, даже слишком, теплая кожа. - Да или нет? - настойчиво говорит он. Глаза смотрят прямо в мои. Лицо слишком серьезное для простой шутки. За три недели я, кажется, изучила все его эмоции, но эта мне незнакома. - Я не хочу отвечать, - смутившись, я мну в кулаке край простыни. Он это, соответственно, замечает. И так же замечает любое движение моих глаз, моих век, моих губ - всего. Он отлично знает, как меня сковывает этот разговор, и в какое смятении я все больше впадаю. И какие подозрения он наводит на себя, так настойчиво требуя ответа. - Давай переведем тему. Как у тебя прошло утро? - Да. Или. Нет. - Нет! - вдруг выкрикиваю я. Кажется, ответ его устраивает. Когда он доволен, он, подобно коту, сужает глаза в две тонкие линии, и сквозь белые ресницы видны становятся лишь красные линии вокруг черных зрачков. А еще губы его расплываются в улыбке. - Так… мне не продолжать свою работу? - А ты же сам сказал, что до этого ее и не выполнял? - меня вдруг осеняет. - Почему ты сразу об этом не сказал, чтобы я отпустила тебя?.. Кажется, на секунду мне удается застать его врасплох. Он теряется, глаза снова открываются и лихорадочно ищут предмет, за который можно спрятать правду. Но это длится отнюдь не больше секунды. И замечено может быть только при детальном изучении его повадок и близком рассмотрении. И то и другое мне оказалось в сию минуту доступным. - Я подумал, было бы неплохо подстраховать тебя, - выкрутился. - Чтобы, в случае чего, на меня не пали обвинения. Когда он признается тебе - тогда смогу спокойно уйти. Я предпочитаю промолчать. Ты-то сможешь спокойно уйти, а я смогу ли спокойно тебя отпустить? Уже сейчас стоит начать себя отвязывать от демона, который неожиданно превратился в единственного друга. Иначе потом я просто поступлю, как эгоистка, нарушив наш с ним договор ради своих же чувств. Хотя тогда-то он меня и возненавидит. В любом случае, недолго мне осталось наслаждаться его обществом. Совсем недолго. *** Я медленно спускаюсь по школьной лестнице, держась за перила. Опаздывать на уроки нехорошо, Мария, но простительно, если это химия. Седьмым уроком. После физики. Это даже звучит как страшный приговор. Ощущая, как мои мозги медленно варятся в голове, я все же пытаюсь подумать о чем-нибудь занятном. Как хорошо было бы, например, сводить Зепара сюда. Привести в класс, поставить рядом и, злорадно ухмыляясь, сказать: "Дорогие одноклассники, это - мой домашний демон". Как бы все испугались, когда на них бы полетел огромный горящий шар или вокруг них вдруг растекся горящий круг... Мечты, мечты. - Маша! Я останавливаюсь на лестнице, оборачиваюсь. Илья. Лицо все красное, одна рука что-то лихорадочно ищет в кармане брюк. О нет. Нет. - Я должен тебе кое-что сказать... О нет. Мимо проходит какая-то девушка, бросив на эту сцену один единственный взгляд. Она скрывается на этаже позади парня, и я думаю, что было бы неплохо притворится, что знаю ее и побежать за ней. Да, точно. Я быстрым шагом преодолеваю путь между нами, и вот уже думаю пойти на этаж, как Илья осторожно останавливает меня за руку. - Пожожди, ты куда? - Я... эм... там девушка, - допустим, ее имя Настя. - Настя! Она моя знакомая, я ей должна отдать... - так, что я ей должна отдать?.. Расческу? Помаду? Книгу? Книгу, да. - Книгу! Вот. Я догоню ее, а потом... - Подожди, Маш, - вырваться? Да ну, глупо как-то. Хорошо, я попалась. - Выслушай. Я умоляюще смотрю на него. Нет, нет, только не это. - Я должен тебе признаться. Нет, не надо. Я прошу, не надо. - Дело в том, что... О нет. Земля, остановись. Потолок, упади. Зепар, алё, где бы ты сейчас не был, я хочу, чтобы ты это остановил! - В чем? Что-то произошло? - лихорадочно спрашиваю я, пытаясь его перебить. Он поднимает на меня взгляд. Ничего не чувствую, кроме страха. Убежать. Надо срочно убежать куда-то, чтобы не слышать. Ведь если я не услышу, можно считать, что он еще не признался мне?.. - Извини, срочно надо, Настя, книга, все дела, прости... Я уже вырываюсь вперед, но в спину мне, подобно стрелам, прилетают три слова: - Я тебя люблю! Я останавливаюсь. Все, это конец. Я почти чувствую, как трескается пол под моими ногами. Конец всему. Больше никогда мне не услышать его голоса, никогда не подколоть, никогда больше не поговорить с ним. Никогда не проснутся от страха, что кто-то на меня неприрывно смотрит. Никогда не услышать его смеха. Никогда не удивится его новой выходке. И все из-за этого чертового признания. Я оборачиваюсь. - Нет, ты не прав, - говорю я слишком уверенно. Он удивлен. - Ты не любишь меня. - Люблю, - ничего не понимая, отвечает Илья. Убить его, что ли. Зепар отмажет. - Не любишь. Наступает пауза. Долгая, казалось бы, пауза, нарушаемая стуком моего сердца в ушах. Как страшно. Страшно. Я срываюсь с места. Убегу и притворюсь, что ничего не слышала. Я отталкиваю ошарашенного Илью и быстро спускаюсь вниз. По пути сбиваю кого-то с книгами в руках, они все падают, и я чуть ли не ломаю себе ноги, когда падаю вместе с ними. Встав, я быстро бегу дальше. Схватив свое пальто, я несусь к дверям и успеваю вылететь из школы в тот самый момент, как за спиною слышится голос Ильи. Я бегу домой, погружая ноги в лужи. Балетки пропускают холодную влагу к пальцам. А вдруг, он уже исчез? Вдруг, прибежав домой, я застану лишь комнату, наполненную одиночеством? Вдруг все, что было раньше, испарится? Остановившись, я раскрываю рюкзак и с восторгом хватаю Некрономикон. Все в порядке. Пока он у меня, все в порядке... Дома меня встречает Шкура, но я прохожу мимо нее, скидывая рюкзак с плеча. Он должен быть в комнате. Он должен лежать на моей кровати и читать книгу. Или сидеть на моей кровати и смотреть в окно. Или стоять на моей кровати. Или просто быть на моей кровати. Или просто быть. Я резко открываю дверь, из глаз вырываются слезы. Прижимаю Некрономикон к груди, сдерживая отчаянный крик. Комната пустая.