Бе-лым по чёр-ным!

Я влетела в тебя! Откровенность моя — Осторожно… Невозможно — Я теряю свои силы. Я влетела в тебя! Неизбежность твоя — Задыхаясь… Я совпала с твоей болью Так красиво. (Линда — Откровенность)

Откровенно говоря… да не нужна сейчас Воскобоевой Машкина прямая откровенность! И без того херово и больно. И плавно-рваные движения отчаянного танца лишь подчёркивают «не»-желание никакого позорного сочувствия. Даша гордая, поэтому приходится молча смотреть. «Adios», мертворождённое «Прощай» с болезненно-горьким привкусом бессилия, высказанное испанско-цыганским гитарным перебором и падением на колени в еле сдерживаемой истерике, и Ган почти задыхается, до крови впиваясь в ладони только отросшими ногтями, но… Но упрямая гордая Дария поднимается с пола и цепочкой перекрёстных шагов уходит назад и в сторону. Её безнадёжный бой с собственными тенями продолжается чётко-резкими мягко-тягучими движениями, почти заставляя безмолвную свидетельницу непозволительной стыдной слабости поверить в то, что сильная боевая ведьма справилась сама, что уже ничего не нужно, но… Но! Она снова летит вниз, так гибко-грациозно, так пугающе и так неотвратимо. И закручивается невидимым человеческому глазу беспощадным вихрем злая колючая снежная буря. И снова это ненавистное «Adios» режет слух и обнажённые нервы своей неизбежностью, своей ложью о том, что всё прекрасно. О том, что эта женщина так легко отпустила того, кто стал частью её… и отцом её дочери. «Adios, adios»… чёткие острые изломанные шаги классического латиноамериканского танца: не хватает только взметнувшейся атласным вихрем широкой юбки-солнца и кроваво-алой розы в блестящей гладкости чёрных волос. Но боевая бесконечно прекрасна в своей страстной трагичности. Бесконечно естественна, и Маша задыхается, словно прилипая навечно к сильным тонким рукам, порывисто обнимающим за шею воображаемого партнёра. … Как же долго она так танцует? Неизвестно. Времени больше не существует. Есть болезненно завязшая в воспалённом мозгу песня, слова которой слишком точно бьют по самому больному. Есть неверные по всем спортивным канонам изломанные движения, выбивающие из слишком слабых лёгких последний кислород. Есть закрытые чёрные глаза, чей взгляд мог бы обжигать неверием, непониманием, страхом, горечью, отчаянной злостью, молчаливым осуждением… и бессильным смирением. Ведь боевая ведьма больше не хочет бороться, просто уже не хочет: как в один момент с противным щелчком выключилась, сломалась застывшей бессмысленной грудой плоти и костей. Как с головой утонула в безбрежной черноте и больше никогда не вынырнет и не станет прежней. Машка задыхается и еле держится, но она боевая подруга боевой ведьмы и должна хоть что-то сделать! Хотя бы первые робкие шаги, хотя бы до безумия захотеть так красиво совпасть с этой болью, прервать это падение. Подхватить и отогреть. Уже не страшно: боевая подруга боевой ведьмы не должна испугаться той жуткой снежной бури. Уже не страшно застывшее на лице Воскобоевой буквально скульптурное злое горестное отчаяние с привкусом самоубийства: ведь всё будет хорошо, и иначе никак. Ничего не страшно теперь: Ган сама яркая, огненная, солнечная... её света хватит на двоих. И пусть гитарные переборы болезненно ударяют по ничем не прикрытой нежной коже, оставляя почти видимые синие пятна, пусть режут по беспомощно обнажённым венам: эгоистично цепляться изо всех своих невеликих сил за подругу и не дать ей уйти окончательно... мертворождённое "Прощай" приобретает обнадёживающий оттенок бесшабашной азартной удали. ... - Машк? Спасибо.