***
Ужин проходил в напряженной тишине. Миссис Смит к этому времени выплакалась и погрузилась в хлопоты об устройстве Эрвина. Она суетилась вокруг него в нервном смятении, пока он не уговорил ее сесть вместе за ужином, чтобы прийти в себя. - А где отец? - спросил он наконец, теребя ложку. - На семинаре в Нью-Йорке. Эти все новые программы, преподаватели вынуждены гнаться за правительством как щеночки. Он всегда об этом причитает, ну ты же знаешь, - мама пустила смешок на выдохе, но тут же слегка насупилась. - Почему ты не ешь? Нет аппетита? Ах, я собиралась испечь пирог, но слишком поздно спохватилась! Забегалась и забыла купить муку, представляешь? А ведь знала… Он покачал головой, отпивая суп из ложки, что слегка тряслась в левой руке, и ласково улыбнулся ей. - Очень вкусный суп, мам, - прервал он ее тихие упреки самой себе. - Пирог испечешь позже. Когда это ты меня так баловала? Женщина снова коротко рассмеялась. Ее беспокойство постепенно сходило на нет, как будто с каждым мгновением она убеждалась в том, что все и вправду происходит наяву, и Эрвин не испарится вдруг, как бывало в ее худших снах. Она расспрашивала его о службе, делая это с некой опаской, подбирая вопросы так, чтоб не получить ответов, которых не хотела бы слышать. Время от времени поглядывала на перебинтованное плечо, но словами его не касалась - приняла, как должное, как то, чего уже не изменить. Упомянула травму один только раз, нечаянно, когда уже складывала посуду в раковину и, воодушевленная окончательным осознанием воссоединения с сыном, перестала процеживать свои слова сквозь мысленное сито. - Все-таки все что не случается, случается к лучшему, да, Эрвин? Он поднял голову, выжидающе взирая на нее с замешательством. - Если бы не… - она шумно сглотнула и, помотав головой, отвернулась к столешнице, в которую упиралась обеими руками. - Ты мог бы все еще быть там. - Но я здесь, - возразил он спокойно. Странно, но миссис Смит нуждалась в утешениях гораздо сильнее, чем он сам. Это порождало в Эрвине будоражащую ассоциацию с умершими и их плакальщицами, и он в самом деле на миг почувствовал себя на собственных поминках. Как будто мать все пыталась свыкнуться с мыслью о том, что тот Эрвин - некто невозвратимо потерянный, а этот - лишь вырожденная каким-то механизмом замена. Но если что-то и изменилось в его остывших глазах, натянутой улыбке или осунувшемся лице, он знал, что никогда еще не был Эрвином более настоящим, чем сейчас. Они проболтали еще недолго, в основном о том, что происходило в городе эти три месяца. Мама была рада отвлечься на обыденные новости, например, о своей лучшей приятельнице, которая, открыв для себя буддизм, отправилась на теплоходе в Азию (Эрвина невольно передернуло), о ярмарке, которая разворачивалась по уик-эндам на берегу Пассеика, где всеми забытый каменный пустырь обретал вместе с ярмаркой второе дыхание, или о том, что их старый сосед со своим докучающим всему кварталу псом наконец съехал. - Теперь в том доме поселились, кажется, студенты. Хотя я даже не уверена, сколько их там. И студенты ли они вовсе, - она махнула рукой. - Молодежь в последнее время какая-то непонятная. Непонятными в особом толковом словаре миссис Смит назывались все те, кто отклонялись от программного жизненного Плана - закаленного временем, с доказанной на примере многих заурядных жителей не только в городе или штате, а, пожалуй, во всей стране эффективностью. Перед Эрвином Смитом тоже стоял его План. Хоть он и был слегка сбит с расписания премного неприятным форс-мажором, мать явно рассчитывала на возвращение всего на круги своя. Это был единственно верный путь к обеспечению его будущего. Колледж. Работа. Семья. Допустимы - но не желательны - вариации. Россказни матери умилили его до той степени, что он перестал чувствовать себя дома не в своей тарелке, но не меньше того уморили. Протяжно зевнув, Эрвин потянулся, встал из-за стола и, поцеловав ее в висок с пожеланием спокойной ночи, удалился в свою комнату. Она вся пропахла тонкой-тонкой свежестью, так что больно было вдыхать, и контрастно уличному зною, эта свежесть обдавала кожу холодком. Но он мог запросто принять за холодок прошедшую - при виде колыбели “прежнего” себя - по коже дрожь. Постель, выстиранная, кажется, не единожды, захрустела под ним свежим бельем, как первым снегом. Плакаты с зависшими во времени и пространстве спортивными игроками приветствовали его, незримо хлопая по плечу. На одной из фотографий на тумбе - сам он, в форме капитана команды Саус Бульдогс, и с ним его друг, Нил. Они делили скамью со средней школы, а вместе с ней - амбиции, стремления и мечты. Их “Планы” многое объединяло. Эрвин подумал непременно спросить о нем у мамы. Очень уж она его всегда жаловала. Платиновый диск луны лежал на темно-синих тонких шторах, покривившись. Ночной воздух не шевелился. Эрвин включил только прикроватную лампу - несуразный грибовидный объект на тонкой ножке. Ее желтое свечение резало в полумраке глаза, лампочка, невообразимо накалившаяся за какую-то минуту, пекла отголосками шестидесятиватного пожара. Перед глазами появились и поскакали, поплыли белые кляксы. Эрвину стало не по себе в горячем излучении и интенсивной желтизне; белые кляксы стали взрываться красными искрами каждый раз, как он моргал. Зажмурившись на пару мгновений, он глубоко вдохнул, выдохнул и щелкнул выключателем. Очутившись в темноте, Эрвин расслабился и, не открывая больше глаз, откинулся на кровать. Тревога отступала. Он кое-как стянул с себя одежду - еще не успел привыкнуть к витиеватым или хоть немного усложненным ритуалам одной рукой, да и правое плечо давало о себе знать тупым тягучим нытьем - и устроился удобнее, не вытягивая из-под себя пустого пододеяльника; было чересчур жарко даже для него. Погруженный в цокающую стрелками часов тишину, Эрвин ощутил себя оглушенным. Ему казалось, что скоро он погрузится в глубокий беспамятный сон, и что это будет самый сладкий сон в его жизни. Однако цоканье не рассеивалось, сознание не отступало. Он лежал, лежал, не ворочаясь и время от времени задерживая дыхание. Надежда на сладкий долгожданный сон улетучивалась, испарялась под потолком. Откуда-то, словно сквозь толстое аквариумное стекло, доносилась музыка. Она касалась ушей взмахами невидимого веера: в далеких неровных потоках смешивались шуршание и звон, и голоса. Смягчали бессонницу, слившись с тиканьем настенных часов, а вскоре отодвинув его на второй план. Эрвин не мог различить слов и среди аккордов едва распознавал мелодию - это походило на шипение радио с кухни в семь утра, но обладало неким воздушным благоговением. Тогда он подумал, что это и есть тот сладкий сон - просто он с непривычки не смог этого сразу понять. Хмыкнув про себя, он повернулся на бок. Не время сходить с ума. Скоро, или, может, не совсем Эрвин преодолел тонкую грань яви под взмахи далекой колыбельной. Он уже дремал - так чутко, как вынуждено приучился - когда звук глухого удара заставил его, разбудив застывшие шестеренки бдительности, распахнуть глаза. Будто и не засыпал: всполошенный, не бодрый и не вялый, он поднялся с кровати и ступил навстречу блеклой кривизне луны на шторах - путеводной звезде в кромешной темноте комнаты. Она пропала, как только он раздвинул занавески. Ему не показалось: что-то действительно ударилось о его окно. Облокотившись о подоконник, он выглянул на улицу и увидел сгорбившийся на четвереньках силуэт, который рыскал по газону под его окном в поисках этого самого “чего-то”. Эрвин молча наблюдал, как некто ползал, издавая смахивающие на хрюканье смешки, пока не выпрямился с победным кличем “ага!”, держа в руке над головой плоский круглый предмет. Летающая тарелка, угадал Эрвин. Некто задрал голову, взмахнув густой копной слившихся в тень волос, и зацепил его взглядом. Попятился, чуть не споткнувшись о длинный подол юбки. Широкая улыбка была различима даже в сумраке. Незнакомка - как наконец установил Эрвин - помахала ему своей тарелкой и, не дождавшись его реакции, убежала на задний двор соседнего дома, то и дело спотыкаясь о свою юбку. В аспидных декорациях округи окна этого дома горели огнями, с заднего двора в бездонное небо вздымался дым и расходился облаками. Всюду - за окнами и на улице - живые силуэты, все чем-то напоминали незнакомку. И музыка. Музыка тоже исходила оттуда. Сейчас этот дом походил на эпицентр земного существования. Покосившись в его сторону в последний раз, Эрвин закрыл окно и вернулся в кровать. Он не стал задвигать штор. А во сне, долгожданном, но горьком, взрывались совсем другие огни.***
Нил связался с ним сам, через два дня. Причем произошло это как-то само собой: он просто позвонил и с присущей ему горделивой живостью в голосе кинул в трубку “А ты быстро отстрелялся, старина!” вместо приветствия. И тогда три месяца, растянутые матерью в целую вечность, сжались в какие-то пару недель. Эрвин чертовски был этому рад: ему следовало бы развеяться, а ненамеренное затворничество только заставляло его чувствовать себя инородным телом в отвыкшем от его присутствия организме Ньюарка. В армию Нила не призвали, и это его более чем устраивало. Он прошел экспресс-курсы в полицейской академии, получил звание офицера полиции и большую часть времени колесил по городу в служебной машине. - Кайф, а не работенка, - протянул он, довольно вздыхая; его вздох отозвался в трубке похожим на помехи шипением. - Дармоеды иногда со своими демонстрациями головной боли прибавляют. Ни хрена не делают и умудряются еще охуевать! Терпеть их не могу. Но на то я и полицейский, верно? - и он выдавил из себя сухой хохот. Эрвин рассказал ему коротко о своей недолгой службе, о боях, в которых ему довелось участвовать. Он не вдавался в подробности и не заботился о живости рассказа, а так - заполнял своей речью пробелы. Этого было достаточно им обоим. - А вернулся чего? Миссис Смит так мне ничего и не объяснила толком. - Ничего особенного. Боевое ранение. - Ух, поцарапался небось сильно, раз выслали, - насмехался Нил, но беспечность в его голосе почти незаметно сошла на нет. - Ага, - Эрвин усмехнулся. - Не то слово. Они встретились на следующий же день в Уиквахик-парк. Это было практически единственное место в городе, где асфальт под ногами не плавился, воздух не разъедал кожу щиплющей жарой, а ветер не был степенным перемещением застойных давящих масс - невидимых облаков, разносящих духоту. Тенистые деревья и огромное озеро делали из парка истинный оазис среди раскаленного бетона, Эдем для заблудших в рутине душ. Нил, как полагалось, привез их сюда на своей служебной машине. Надо сказать, он чертовски гордился своей тачкой. Пожалуй, даже больше, чем значком. При виде обрубка, высунувшегося из одного рукава футболки-поло Эрвина, он натянул гримасу сожаления и даже извинился за свой небрежный тон в телефонном разговоре. В ответ Эрвин только рассмеялся, покачал головой и, отмахнувшись брошенным “Не начинай хоть ты”, поведал ему прибереженную Историю О Взорвавшемся Снаряде, придав ей напускных динамичности и юмора. Пусть на самом деле ему было не до смеха. Так эта тема исчерпает себя быстрее. Эрвин не ошибся. Нил перестал смотреть на него, как на подбитого пса, и снова завел свою пластинку. - Ты знаешь, - сказал он, жуя сэндвич и шурша его бумажным пакетом, - для тебя ж тоже работенка сыщется, - он звучно проглотил большой кусок индейки, а салат остался крапинкой на его нижней губе. - В офисе работы вон - полно! Эрвин потянулся и откинулся на спинку скамьи. Он потряс почти пустой банкой колы и, допив, кинул ее в урну. - Подумаю. Работа была бы очень кстати, - он задумчиво кивнул, щурясь от лучей солнца, что просачивались сквозь решетчатые узоры ветвей. Он растянул руку на спинке скамьи, давая ладони свисать позади, и наконец полностью расслабился. Ему вдруг стало невероятно хорошо. Безмятежность, настигшая его, могла сравниться лишь с тихим бризом, что обдавал лицо, когда они прогуливались вдоль берега озера. Отдаваясь этому ощущению, он даже на долгое мгновение прикрыл глаза. Лучи солнца по-прежнему врезались в опущенные веки, они будто пытались пробиться сквозь них, и перед его глазами ложилась изжелта-черная пелена. “Как растворимый кофе в семь утра,” - подумал Эрвин и улыбнулся. Вдруг что-то почти неощутимо коснулось тыльной стороны его ладони, прошло щекоткой по его пальцам. По руке пробежали мурашки. Это казалось частью слившейся с ним атмосферы, но кончиками пальцев от отчетливо нащупал что-то тонкое и удивительно нежное. Тогда он разлепил веки, поморщившись от настырного солнца, и положил руку на колени, не выпуская невесомое нечто. Уставился на это нечто недоуменным взглядом, снова прикоснулся к его тонкой хрупкой материи… - Ромашка?! - озадаченный голос Нила казался теперь совсем неуместным. Эрвин коротко кивнул, чуть недоуменно насупившись. Он оглянулся, пытаясь понять, как цветок мог оказаться в его ладони. Даже взглянул вверх - не могла же она сорваться с дерева? Нет, это уж совсем смешно. Тогда его взгляд зацепился за небольшую компанию, что, в отличие от всех идущих по тропе прохожих, пересекали лужайку за скамьей прямо по траве. Их было трое, но они сливались в одно пестрое пятно, шествуя босиком так неторопливо, как можно идти только в никуда. Их голоса звенели. А на одном из них, сверкая на солнце, красовался венок из ромашек.