Пепел крыльев

Когда Курама приходит в себя, он долго не открывает глаз. Ему хочется побыть наедине с собой хотя бы несколько лишних мгновений, и он не выдаёт себя ни движением, ни дыханием. Он давно научился становиться незаметным, когда прятался от Джиро, рассерженного его неподобающим поведением. Может быть, именно поэтому он выбрал себе такой образ, когда спустился с горы в мир людей. Шинджиро никогда не мечтал о том, чтобы стать всеобщим кумиром, но и оставаться в полной безвестности не желал — это слишком напоминало ему те годы, в которые он мечтал раствориться в воздухе, стереть из чужой памяти своё имя, чтобы избежать наказания. Теперь имя Курамы на слуху у тысяч людей, а тенгу поминают его добрыми словами и самыми грязными оскорблениями вперемешку. Курама позволял им это, потому что не рассчитывал вернуться. Пожалуй, и впрямь не стоило возвращаться, но боль заставила его потерять рассудок, гнала туда, где он был рождён, в объятия сочувствия и злорадства. Но если бы он сумел побороть эту тягу, то никогда не получил бы свои крылья назад. Он чувствует, как его перья разглаживаются и снова окрашиваются в чёрный. Новый бог земли так могуществен, что сумел подчинить себе ещё и небо. Крылья тенгу ещё слабы, но к ним вновь прибывает сила, и они расцветают, как сухое миндальное дерево из человеческой сказки о приведении. Приведения тоже бывают добрыми, и так уж вышло, что в его жизнь тоже затесалось одно. Теперь он знает, кто это был на самом деле; чьё присутствие он чувствовал рядом с собой, не отдавая отчёта. Как странно порой перекрещивается время, как непредсказуемо и в то же время предопределено его течение. Даже небольшая рябь в прошедших годах способна изменить будущее. Проделка Нанами, должно быть, ещё свежа в её памяти, но для Курамы её вмешательство осталось лишь слабым воспоминанием о странной незримой силе, поддержавшей и защитившей его тогда, когда это было нужнее всего. Но он понимает, что это может оказаться всего лишь иллюзией. Курама, наверное, никогда не узнает, насколько давними были эти воспоминания на самом деле; прокралась ли Нанами в его настоящее прошлое или переписала его только что. Сознание тенгу противится такому анализу. Постоянное присутствие Нанами в его жизни стало реальностью, так или иначе. Нанами уже бывала в прошлом Томоэ — он слышал отголоски этой истории от неугомонного Мидзуки, − и именно тогда в лисе зародилось то, что впоследствии получило право называться громким словом любовь. Но Томоэ отныне не одинок в своём хитросплетении судеб; его история была повторена Курамой. Только в жизни Курамы Нанами появлялась неуловимыми шорохами, тенями на стенах, порывом свежего воздуха в безветренный день, и привязанность тенгу, под стать их первым встречам, глубоко скрыта, спрятана, почти незаметна. Курама мог бы смириться с положением дел, но теперь всё изменилось. За его спиной — ожившие крылья, и это доказательство того, что его чувства не останутся без ответа. Нанами должна была знать условие, прежде чем браться за эту трудную задачу. Только взаимная любовь способна на возрождение и просто на рождение. Он точно это знает; он тоже держал в руках ту старинную книгу, которую наверняка отыскал Ботанмару. Может быть, он зря не пытался перейти в наступление всё это время? Нанами может и должна принадлежать ему. Их судьбы теперь неразрывно связаны. Редко, очень редко тенгу удавалось исцелить раненые крылья, потому что для этого требуется сила любви;, а тенгу не умеют любить так сильно и самоотверженно, чтобы этой любви хватило для плодотворного созидания; они слишком напуганы, слишком стеснены, слишком обременены бесполезными традициями и запретами. Но Курама всегда чувствовал, что отличается от своих собратьев. Он сумел сбежать и сумел открыть своё сердце. И уж конечно, он единственный тенгу, которого постарался спасти не соплеменник, а человек, чужой этим краям, и не человек даже, а бог, сам бог земли. Курама уже не жалеет, что всё обернулось именно так. Вернее, никогда не жалел; только один раз поддался слабости — когда, ослабевающий, измождённый, устилающий дорогу выпадающими перьями, повинуясь взявшему верх инстинкту, возвращался домой. Теперь всё будет иначе. Он наконец открывает глаза и поднимает голову. Склонившаяся над ним Нанами сияет яркой улыбкой, и Ботанмару весело смеётся, и Мидзуки улыбается тоже, и даже Томоэ выглядит почти довольным. − Я так рада, − говорит Нанами и обнимает его, и это их первое настоящее объятие не считая того, где Нанами была бестелесным посланником из будущего. — Я очень, очень рада. — Он видит на её ресницах слёзы искренних переживаний. Курама тоже должен быть рад, но он не чувствует счастья. Потому что всё идёт не так, как он предполагал. Потому что он не ощущает того, что так долго ждал. Он небезразличен Нанами, но совсем не так, как ожидал испытать это драгоценное небезразличие. Не хватает самой малости, существенной малости, сердцевины, последней ступени. Но ведь рискованная попытка увенчалась успехом. Условие было выполнено. Курама смотрит в лицо ничего не подозревающей Нанами. Спасибо тебе, Нанами Момодзоно. Твоё могущество так велико, что любые условия отступают на второй план. Но ты удивительна не только этим. Нанами, твоей любви хватит на всех. Любви Курамы хватит только на одного. Он получил назад крылья, но через минуту те рассыпались пеплом. Без них он был бы куда свободнее; обретя их вновь, он остался навеки привязан к той, которая не останется рядом с ним. Теперь блудный тенгу может направиться в любой уголок мира, может облететь весь земной шар, но ничто больше не манит. Здоровой птице в клетке сидеть тяжелее, чем бескрылой калеке. Непостижима ирония мироздания. Сбылось предупреждение Джиро, грозящего, что беглец ещё пожалеет, горько пожалеет о своём проступке. Спасибо, что спасла меня, Нанами. Но, право же, не стоило.