Пепел крыльев

Сохранить — бьётся в голове у Нанами. Сохранить — третья глава в книге жизни Курамы, которую она пролистывает сейчас, чтобы спасти его крылья, источник силы и слабости, сущность тенгу. Может быть, Курама, очнувшись, вовсе не обрадуется тому, что видела Нанами в его прошлом, и не просто видела — вмешивалась; может быть, сочтёт за право отвернуться, обвинит в том, что Нанами воспользовалась его беспомощностью; может быть, покинет их, смущённый тем, что был застигнут в минуты слабости. Нанами готова взять на себя этот риск. Теперь, пройдя две трети пути, она точно знает, что не отступит — ради испуганного Шинджиро и потерянного Курамы. Нанами так привыкла защищать Кураму от Джиро, что почти удивлена тому, что последнего больше нет поблизости. Курама — теперь ему принадлежит это имя вместо Шинджиро — совсем один, и вид из его окна не имеет ничего общего с простирающимся до самого горизонта горным хребтом; вместо него — похожие друг на друга дома, тоже высокие, но неживые, и кажется, что только последний глупец по собственной воле предпочтёт жить здесь, а не среди облаков и редких трав. Но Кураме узкие улицы пыльного города подарили свободу; просторы, сотканные из острых вершин, стали тюрьмой. И такое случается. На подоконнике рядом с Курамой — чёрное перо; порыв ветра сдувает его, подбрасывает и кружит, чтобы уложить на тротуар, где его сомнёт чужая нога. Рядом с ним — чёрное перо, но крыльев не видно, будто их и вовсе нет. Нанами не знает, как ему удаётся скрывать свою драгоценную живую ношу, что за морок он наводит на людей. Но она не простой человек, и она уже знает его секрет. Нанами хочет видеть его крылья, и именно это она мысленно кричит: хочу видеть, хочу видеть их, твои крылья, позволь мне. И воздух вокруг Курамы будто бы сгущается, позволяя появиться знакомым очертаниям. Нанами уже видела крылья Курамы в настоящей жизни, но только теперь она поняла, что они уже не так сверкающе-красивы, как в лучшие времена; они отяжелели и поникли, потеряли свой блеск, будто пропитанные смогом. Курама обхватывает себя за плечи и смотрит вниз, словно вот-вот собираясь шагнуть, как он шагал в пропасть по приказу Джиро. Тогда он глядел с испугом, но испуг порождал вызов, заставляя подниматься в небо. Больше Курама не боится высоты. Он смог воспользоваться ею и сбежать. Он обнимает себя крепче, и Нанами понимает, что он пытается дотянуться до лопаток. Скрывший свои крылья от других, Курама и сам перестал их видеть. Сбежавший тенгу забыл, как выглядят его собственные крылья; вот первая часть наказания, карающего отступников. Он всегда убегает лишь для того, чтобы сражаться в одиночку. − Они здесь, − шепчет Нанами. — Они всё ещё здесь. Не отказывайся от них. Не дай им ослабнуть. Она гладит его крылья от основания до самых кончиков, мягко сжимает упругие маховые перья, наслаждается шелковистостью пуха. Очень скоро они станут ломкими и болезненно сухими, как отторгнутые от своих ветвей осенние листья;, но взамен опавших листьев всегда вырастают новые, а крылья исчезают безвозвратно. Нельзя позволить этому случиться, нельзя допустить такое кощунство. − Не забывай о том, кто ты, − просит Нанами. — Не жалей о том, что сделал. Не позволяй Джиро мучить тебя и здесь. Уклоняться от страданий — не признак трусости. Настоящие трусы слишком боятся что-либо изменить. Курама судорожно вздыхает и откидывает со лба волосы. Нанами всегда казалось, что Курама высветляет кожу белилами — мало ли на какие ухищрения приходится идти кумиру молодёжи, − но сейчас, склонившись к его лицу, она понимает, что эта нездоровая бледность — и впрямь нездоровая бледность, только и всего. Рождённый в горах тенгу задыхается в чужом городе. − Нанами, − выдыхает вдруг Курама, и Нанами замирает, застигнутая врасплох. Но Курама не видит её, он обращается к другой Нанами, которая сейчас трудится в храме земли среди верных друзей и помощников. — Нанами… Значит, они уже знакомы. В голове Нанами сталкиваются и наплывают друг на друга вопросы, как волны на берегу по время шторма. Почему он зовёт её? Почему продолжает коротать вечера в одиночестве, наслаждающийся известностью днём и забытый ночью; почему не придёт в храм и не попросит приюта хотя бы на день-другой, не поспорит с Томоэ, не посмеётся с Мидзуки, не подмигнёт Нанами, чьё имя повторяет сейчас? Почему Нанами не замечала его одиночества, купившись на фразы о том, что тенгу по своей природе свободны от лишних связей? Воронов называют одиночками, но на самом деле мы — стая. Нанами этого не знала, не могла знать, но ей отчего-то всё равно стыдно, и неуютно, и тревожно. Она делает ещё один шаг вперёд и обнимает Кураму, обхватывает руками его шею, прижимается к его спине, надеясь на то, что тенгу, отделённый от неё завесой времени, почувствует хоть что-то, избавится ненадолго от одиночества, вспомнит о крыльях и расправит их, даже стеснённый теснотой четырёх стен. Курама не может обнять её в ответ, но Нанами откуда-то знает, как много раз он обнимал её ускользающую тень, и этим ответным порывом она — пусть на крохотную долю — пытается восстановить справедливость. − Береги себя, − тихо говорит она. — Береги свой дар. Пожалуйста, постарайся справиться ради меня. Ради всех, кто ждёт тебя в храме земли, даже если они утверждают обратное. Ради Ботанмару, который равняется на тебя. Ради Джиро, который должен понять, что порой бывает неправ. Курама смотрит на своё отражение в окне и медленно расправляет крылья. Ещё несколько перьев планируют вниз и теряются между этажами. Но это не те перья, которые отправили Нанами в долгий путь.