Mes douze mois

      Казалось, вот-вот все начнет плавиться — так нещадно палило солнце. Раскаленный асфальт токийских улиц мягко прогибался под ногами, прогревая сквозь тонкие подошвы сандалий. Гакт остановился у будки с мороженым:       — Арбузный лед, пожалуйста.       Губы обожгло холодом, и парень не спешил отправлять в рот лакомство, как бы ни хотелось. Рассматривая сквозь темное стекло очков редких вспотевших прохожих, он облизывал лед и старался наполнить опустевшую от невыносимой жары голову хоть какими-то мыслями, кроме «боже, как же жарко».       Придя домой, парень не заметил какой-то особенной разницы температур — работающий практически на полную мощность кондиционер как ни старался, все равно был не в состоянии разбавить эту тягучую, тяжелую жару. Каплю облегчения смогла принести лишь прохлада воды в душе.       Звонок в дверь застал Гакта с расческой в одной руке, и полотенцем в другой. Нехотя обернув его вокруг бедер, он, продолжая расчесываться, поплелся в коридор. За замутненным дверным окошком легко угадывался силуэт Маны. Гакт не удивился — даже имея свои ключи, Мана предпочитал звонить. Или стучать — в зависимости от настроения.       — Не думал, что ты придешь так рано — на улице настоящий ад, — пробормотал парень, открывая незапертую дверь. Его гость кивнул в знак приветствия, проходя внутрь. На Мане была легкая белая блуза, полностью скрывающая, тем не менее, руки, и закрывающая воротом шею. Черные хлопковые брюки прятали, как знал Гакт, удивительно стройные ножки Маны. Ох, эти ножки!.. Гакт был готов гладить и целовать их часами, если бы ему только разрешили. Летние лаковые туфли и черные очки в пол лица дополняли образ «приезжего аристократа».       — Хочешь пить? — предложил Гакт.       — Хочу в душ, — устало ответил ему Мана, следуя к ванной комнате. — Отправляйся в спальню, — сказал он на полдороги.       У этих двоих все всегда было именно так. Мана приходил, когда выдавалось свободное время у них обоих, они трахались, иногда немного разговаривая перед этим, после чего Мана сразу уезжал. Гакт несколько раз порывался спросить, почему тот никогда не останется на ночь — парню хотелось хоть раз уснуть вместе, — на что получал краткий ответ: "тебе это не нужно". Не то, чтобы Гакт был влюблен, или что-то такое, нет… Просто хотелось иметь нормальные (насколько это возможно с их профессией, и вообще с Маной) отношения. Как у всех. Засыпать и просыпаться вместе, иногда куда-нибудь выбираться вдвоем, гулять под луной… Ну, не под луной, не такой уж он романтик, но все же. Работа — перепихон — работа. Эта схема начинала его утомлять. Но Мане ведь и слова не скажи: если не поймешь выразительного взгляда с приподнятой бровью, и продолжишь на чем-либо настаивать, останешься без секса. А секс Гакт любил. Особенно, если это секс с Маной.       Когда парень вошел в спальню, неся поднос с запотевшими стаканами сока и — как бы смешно это не выглядело со стороны — воздушными пирожными, его гость уже ждал, удобно расположившись на кровати. Черный банный халат был наглухо завязан, а с длинных волос еще стекала вода. Окинув взглядом полумрак комнаты, образовавшийся по причине опущенных жалюзи и тяжелых портьер, Гакт поставил поднос на прикроватную тумбочку и опустился перед Маной на колени — по выражению лица любовника было ясно видно, что тот не голоден. Узел пояса легко развязался, позволяя тому слететь на пол. Раздвинув ноги чуть шире, Мана наклонился, чтобы увлечь парня в долгий пьянящий поцелуй.       Как бы Гакт ни хотел и не старался, Мана никогда не позволял касаться себя там. Без стеснения позволял смотреть, но как только парень приближал руку или наклонялся слишком близко, эта несносная фарфоровая кукла, как часто в такие моменты называл его про себя Гакт, отталкивала его или отстранялась сама. Как внешне, так и функционально у Маны там все было в порядке, и молодого вокалиста просто бесило такое поведение любовника. Впрочем, эта странность вполне компенсировалась тем вниманием, которое ему оказывали взамен. Всегда будучи ведущим, и никогда — ведомым, каждый раз Мана доводил парня до исступленного состояния невозможности делать что-либо еще, кроме как стараться отдышаться и затуманено глядеть в потолок. И каждый раз Гакт прощал ему все эти раздражающие странности. До следующего раза.       — Тебе хорошо?       Вечно этот удивительно ровный и спокойный тон. Даже сейчас.       — М-м, — только и может кивнуть парень, прогибаясь в пояснице и цепляясь побелевшими пальцами за простынь.       — Уже уходишь?       — Да.       — Не останешься?       — Нет.       — Мана.       — Спокойной ночи.       Мокрый поцелуй в искусанные губы, касание холодными пальцами щеки, и Мана выходит на улицу. Высоко в небе виден тоненький серп рождающегося месяца, в вечерней прохладе высокой травы у крыльца поют цикады. Еще несколько минут Гакт стоит в дверях, провожая взглядом стройную фигуру до поворота, после чего заходит в дом. Смятые простыни, жаркий полумрак, нагревшийся сок с нетронутыми пирожными. Запах секса. Вместо того, чтобы открыть окно, впуская свежий воздух, парень падает на кровать, сгребая сброшенный Маной халат и зарываясь в него лицом.