Drugs but NoHomo

В Донхеке достаточно мужской нежности, чтобы отдавать ее не только тем, кого он любит, но и тем, с кем просто трахается. Но Хёсану нежность не нужна. — Я хочу пива. Он сидит на стуле, подтянув к груди коленки и ковыряясь бычком в почти пустой пепельнице. Донхек не спрашивает, удобно ли, только невнимательно скользит взглядом по бледному тонкому бедру (если постараться, его можно заключить в кольцо больших и указательных пальцев) и думает о том, стоит ли звонить Хёнхо или нужно прекратить отталкивать друга и сбрасывать его проблемы с собственных плеч. Хёсан пьет шумно, курит тихо, поглядывает на лежащий вниз экраном телефон и потирает ноющие синяки на боках. Их оставить так легко, что Донхек даже пугается прикасаться: того и гляди, лопнет как наполненный воздухом тонкий резиновый шарик. Впрочем, прикасаться приходится и никогда не получается так, как хочется: осторожно и ласково. Хёсану нужно не это. Хёсану нужно поделиться. Больным и едким. Он кричит в себя и прикрывает стыдливо собственные заморочки бесконечными ночами. Донхек не знает, откуда берет силы и почему еще не воет. Наверное, потому что тьма в квартире Донхека не чернильная и в ней можно разобрать нескладную фигуру с выступающими ребрами, тонкие руки, осторожно упирающиеся в чужую грудную клетку, и низко опущенную голову со слипшимися у висков, на лбу и по шее прядями черных, точно вороное крыло, волос. Это некрасиво, но настолько вдохновляюще больно, что Донхеку хочется писать музыку. Однако вместо этого он крепко сжимает пальцы на чужой талии и помогает Хёсану кричать. — Сходи за пивом? На часах семь тридцать, Донхеку через полчаса на работу, а у Хёсана снова отгул. Донхек укрывает нескладную фигуру в перекрутившихся трусах теплым пледом (июль, жара под сорок, окно нараспашку… не дай Бог простынет) и оставляет купленное пиво на полу у изголовья. Он вернется к обеду и ляжет рядом, чтобы уснуть на беспокойных три-четыре часа и снова раскуривать ночь перед промокшей от пота постелью.