Drugs but NoHomo

Донхёк чувствует себя бессильным. Его бесит это, злит, нервирует, но он ничего не может сделать. Хёсан сидит перед телефоном и курит в открытое окно. Телефон, конечно, молчит. На кухне выключен весь свет, если не считать белого глаза фонаря за окном и зажжёного кончика сигареты, Хёсан прижимает колени к груди и выглядит по-идиотски: точно грифон на кладбищенском заборе. Донхёк хочет пошутить «по кому поминки?», но шутки застревают в горле, а звуки рвут тишину на гнилые ошмётки не сказанных вовремя слов. Донхёк ходит по собственной квартире в полной темноте, не решается включить телевизор, позвонить кому-нибудь или к чёрту уйти. Сидит на диване, роется в телефоне, курит, пьёт пиво и стоит возле Хёсана. Тот не сдвигается с места около пяти часов. «Что за дибилизм! Ты же не баба!» — хочет заорать Донхёк, но просто наливает Хёсану кофе. Конечно, он не баба, конечно, это глупо. Но, наверное, Донхёк что-то понимает, потому что Хёсан смотрит черными провалами глаз, словно ищет что-то в чужом лице… в чужих лицах. В каждом проходящем мимо человеке. «Он не позвонит». Так было бы легче, наверное. Хёсан бы разревелся, выпил бутылку виски и лёг спать. И ещё раз после пробуждения. И, может быть, ещё. А потом потащился бы на студию и бесконечно пытался поднять руки и начать снова работать. Потому что Чжин Хёсан не такой. Чжин Хёсан не умеет сдаваться, сколько бы раз не пытался. Ночь глотает часы, Хёсан глотает кофе, Донхёк читает смски от Намджуна. У того сложное расписание, сложные отношения в группе и вообще «прости», но Донхёк отвечает «всё окей» и продолжает смотреть в проём кухни, где перед окном сидит ночной кошмар в растянутом старом свитере и серых флисовых штанах. У Донхёка всё окей, кроме друга «на игле». «Любовь хуже наркотиков», — романтично и безысходно думает Шин Донхёк, когда слышит вибрацию с кухни. Он лежит на своём расправленном на двоих диване с закрытыми глазами и слушает облегчённое «Алло». Хлопает форточка, гремят чашки, щёлкает выключатель электрического чайника. Хёсан говорит негромко «Прости». «Между вами ничего нет». Этого не сказал, наверное, только ленивый. Только Хёсан всё равно шумно вздыхает в трубку, помешивая керамической ложкой свой очередной кофе, и ждёт, наверное, ответа с той стороны. Донхёк смотрит на сгорбившуюся на стуле фигуру, повернув голову на бок, и думает, что если моргнуть очень быстро, то наваждение пропадет. И нет никакого Чжин Хёсана в его тесной кухоньке у прикрытой форточки, а чашка осталась с последнего визита Намджуна: тот пьёт крепкий чёрный чай. — Я поеду, наверное. И всё снова по кругу. Хёсан улыбается, натягивает куртку, распихивает телефон и сигареты с зажигалкой по карманам, прощается неловко, пожимая руку Донхёка и приобнимая того, а потом вылетает на лестничную площадку, растворяясь в её темноте (на морозе, наверное, снова перегорела слабая старая лампочка). Донхёк пробует чёрную бурду из чашки на столе (настолько крепкий кофе никто, кроме Хёсана, не пьёт), моет и щёлкает шпингалетом на оконной раме. Перестаёт нести холодом по ногам, затихает шум с улицы, лёгкий запах мороза растворяется в густом сигаретном смоге. Донхёк выбрасывает окурки, задвигает стул и ложится спать один. В какао Хёсан просит прощения. Донхёк просит попросить прощения у самого себя.