Drugs but NoHomo

— Слушай, ты когда-нибудь занимался сексом на пляже? У Донхёка на руках два билета до Чеджу и собраный чемодан (пока только на одного), а Хёсан пьёт дешевое кислое вино и кивает головой, постукивая ручкой по столу. Работа у него как-то с лёгкостью совмещается с тупыми вопросами не по теме. — Угу. Отвратительное занятие. Донхёк вздыхает, опрокидывает в себя остатки пива и рассовывает деньги и ключи по карманам джинсов. Ему нужно сгонять за добавкой, потому что ночь ещё даже не началась, а обещает быть длинной. Ничего такого, он никого не собирается трахать (Хёсан предупредил и предупреждён), просто работы невпроворот, а на неё надо где-то наскрести вдохновения и мысли все только об отпуске. И что вообще за темы для ночных разговоров? — Расскажешь? Донхек сам с себя охуевает, но даже не планирует фильтровать базар. Это же Хёсан, почему бы не пообсуждать постельные подвиги и где у кого сколько. Хёсан поднимает отстранённый взгляд от потрепанной тетради на стоящего в дверном проёме Донхёка и пару секунд словно возвращается в реальность, фокусируя на нём взгляд. — Настало время охуительных историй? Донхёк кивает и обещает выслушать их как только вернется из магазина. Хёсан посылает его по-дружески нахуй и возвращается глазами к тексту. Донхёк закрывает входную дверь с громким хлопком. На улице откровенно говоря дует несмотря на середину августа, и Донхеку приходится поплотнее завернуться в собственные руки и тонкую футболку. Он думает о мокром песке, светящемся планктоне, пляжных полотенцах и холодном пиве. Об отпуске, короче, запланированном на ближайшие числа. В магазине приходится купить еще пару пачек сигарет и красное большое яблоко (Хесан сбрасывает сообщение в какао когда Донхек уже стоит в очереди), а на кухне не меняется ничего. Только пепельница пустая и вымытая, а на столе новая пачка сигарет и пара вырванных листов. — Я жду кул стори. Хёсан не откладывает ручку, свободной рукой туша сигарету, и продолжает черкать на разлинованных листах, закрашивая их в сине-белую шашечку. — Песок в жопе мешает. Вот и вся кул стори. Донхек открывает бутылку пива, достает сигарету из пачки и пинает Хёсана под столом, попадая куда-то недалеко от колена. — Подробности давай. Когда, с кем? Как ты вообще до такой жизни докатился? — Не меня ебали, — решает уточнить Хёсан и все же поднимает глаза на Донхека. Там уже привычно пусто и даже насмешливые интонации не разбавляют мрачной темноты зашторенной души Хёсана, и Донхек не выдерживает долго зрительного контакта, находя более интересным фильтр собственной сигареты, чем чужое пепелище. — Тогда уже не так интересно. Донхек смеется, конечно. Натянуто, но искренне и глотает горькое пиво, смывая гадкий привкус фальши. Хёсан не смеется вместе с ним. Поднимается, моет яблоко и с гулким хрустом надкусывает, оставаясь стоять у раковины. Донхек изучает в стотысячный раз чужую нескладную фигуру и не ждет ничего. Пытается поймать вдохновение. — В Австралии было. Давно и неправда. Но, серьезно, очень неэротично и даже немного больно. Мы справились в тот раз, но песок еще долго вымывали отовсюду, откуда только можно. Говорить о сексе — как бы само собой разумеющееся. Они столько раз трахались и бесили всех и сразу нахождением в одной постели, что табуированных тем как-то не осталось. Донхек, быть честным, и сейчас бы весь мир побесил. Но перед ним блокнот и пиво, а Хёсан грызет яблоко и отстукивает пальцами по столешнице ритм. Кажется, собственного сердца. — Попробуйте в воде. Хёсан роняет слова на пол и Донхеку кажется, что кто-то выключил свет. Он на ощупь находит пачку своих сигарет, закуривает и не сводит с Хёсана глаз. Ждет продолжения или еще одной горькой волны чужих плохо скрываемых чувств. Донхеку даже немного неловко, что он обращает внимание на то, что Хёсан явно не желает афишировать. Донхек благодарен за оказанное доверие. Но Хёсан молчит. Зажимает между большим и указательным пальцами правой руки огрызок и молчит. Словно ждет чего-то и все никак не может дождаться. Нет, уже не телефонных звонков и сообщений в любой из доступных мессенджеров. Скорее, живительного дыхания весеннего тепла. Да, в середине августа. — Пошли спать? Донхек не напоминает, что на часах двадцать три тридцать. Потакает Хёсану, позволяет ему забрать теплое одеяло. Смотрит в темный потолок, высвеченный огнями с улицы. Хёсан шумно дышит рядом и определенно тоже не спит. — Даже трахаться не хочу. Досада, — сипит Хёсан и заворачивается в одеяло поплотнее. Донхек слушает нервную возню рядом, считает секунды, выстукиваемые часами на стене. Пытается уложить в них слова вспыхивающих стихов. Вообще-то, нужно записать, но вместо этого Донхек перекидывает руку через скрючившуюся тушку Хёсана и закрывает глаза. Не может заснуть, но вполне в силах попытаться согреть. Они лежат в постели в тишине, без движения, под гулкий стук часов очень долго. Донхек не спит, а крутит в голове обрывки строчек. Хёсан вздыхает и ворочается, точно силится сказать что-то важное, но не способен подобрать нужных слов. — Ну вот, опять нихуя не написал. Донхек вздыхает, разряжая обстановку и слышит тихий смешок. Хёсан получает тычок локтем под ребра через одеяла и отвечает аккуратно приложенным к чужой щеке костлявым кулаком, как бы намечая удар, но, естественно, не пытаясь воплотить его в жизнь. Все получается как-то очень сложно, Донхек продолжает считать секунды, а Хёсан советует с утра позвонить Намджуну. Почему-то строки их жизней вошли в параллели и отчаянно отказываются пересекаться.