Свидетелем был Берлин.

"Это тяжело - когда уходит любовь. Но предательство - гораздо тяжелее. Утерянная вера и разбитые сердца, Я знаю, знаю... Думаешь, что у тебя есть всё, что нужно, Веришь в любовь и обещания. От пустых обещаний однажды ничего не останется... Я знаю, знаю..." "Impossible" James Arthur (перевод)

7 апреля 1945 года Уже две недели Клара жила в Швейцарии. Две недели безделья, которые тянулись медленно, как карамель в жару. Макс назвал это время отдыхом для неё, но Соне казалось, что вынужденное бездействие только нервирует, руки и голову постоянно хотелось чем-то занять. Девушка буквально умирала от скуки, лёжа на двуспальной кровати в своём светлом просторном номере. Единственным спасением были книги, но и на них Клара не могла полностью сосредоточиться, постоянно обнаруживая себя тупо уставившейся в пространство и думающей о том, "как там...". Правда Штирлиц разрешил ей выходить на улицу раз в день – утром или вечером, но не позже шести. Длительность каждого выхода из гостиницы – один час. Клара понимала, что это для ее же безопасности. По документам СД она сейчас находилась во Франции, ведя тонкую игру на тему послевоенных отношений с американским послом. Так что попадать в поле зрения агентов гестапо и "родной" разведки, наводнивших нейтральную страну, ей сейчас было никак нельзя. А если бы несмотря на подложные документы и то, что номер был снят на супругов Альтман, а не какую-то одинокую немку, это бы все же случилось, то выкрасть девушку из дорого отеля или с оживленной улицы им было бы куда сложнее, чем подхватить беглянку под локоток в пустеющем вечернем переулке. Первое время гауптштурмфюрера действительно устраивал такой порядок. Она даже начала отходить от разлуки с Вальтером, неуверенно, будто даже робко, дышать и смотреть на мир прежними живыми глазами. Отчаяние постепенно сменялось на лёгкую изредка ноющую в груди грусть. Это было неудивительно. Некоторым людям, к числу которых относилась и Клара, для подъема настроения помогала смена обстановки. Однако если бы к новому месту добавилось какое-нибудь сложное дело, которым она могла бы заняться, процесс успокаивания нервной системы и душевных переживаний прошёл бы намного быстрее. Куда эффективней занять свой ум чем-то посторонним и трудоемким, чтобы не оставалось времени подумать о сложном положении того, о ком хочется думать постоянно. Да, Клара пыталась сконцентрироваться на замечательных пейзажах Берна, на архитектуре города, восхитительных закатах и столь же потрясающих рассветах, которые девушка порой встречала в полном одиночестве, стоя у распахнутого окна. В эти минуты она обнимала себя руками, пытаясь почувствовать то тепло, что исходило от Вальтера в памятное им обоим утро, согреть себя его бережно хранимым в памяти образом, обрывками фраз, звучавшими в голове так живо, будто они были произнесены вчера. «Только весной бывают столь прекрасные рассветы. Хочется прожить следующий день, чтобы снова увидеть эту красоту», - вспоминала девушка его слова и улыбалась грустной до боли улыбкой, ощущая, как глаза начинают щипать подступающие слезы. Однако она вовремя брала себя в руки, отходила от окна и ложилась на кровать, унимая дрожь во всём теле глубоким спокойным дыханием и теми воспоминаниями о Родине, что не вызывали в душе еще большей боли. В глубине души она всё ещё верила, что ей и Вальтеру суждено встретиться в скором времени. Пусть эту мысль она сама от себя спрятала под строжайшее табу. Но именно эта немеркнущая на границе сознания уверенность удерживала девушку от самого болезненного и недейственного способа поменять свою жизнь - попытаться забыть Вальтера Шелленберга, затушевать в памяти его образ и, быть может, даже попробовать заменить его кем-то другим. У Клары всё равно не получилось бы этого сделать. Потому что такое чувство не забывается, а сжигать мосты, если на другом берегу стоит не просто человек, а твой родной и любимый – это очень больно. Выжженная часть души не оживет через какое-то время, как кажется некоторым. Нет, если любовь была искренней, настоящей, пустошь насильственного забвения так и будет зиять в сердце опаленной раной, напоминая о нем и причиняя еще большую боль. Живя в столь непривычном для разведчицы ритме спокойствия и отдыха, Соня даже начала забывать, какое сегодня число, день недели. Ведь ей теперь было совершенно незачем знать об этом. Иногда, гуляя по городу, девушка могла увидеть сегодняшнюю дату и удивиться, почему прошло так мало времени. Дни здесь были однообразны и тянулись неимоверно долго. Кларе казалось, что прошла уже целая вечность. Вот почему Фюрстенберг, вернувшись однажды с вечерней прогулки, даже удивилась, когда обнаружила дверь своего номера незапертой. Привычная настороженность и даже страх, охватившие её, спали, когда Клара увидела того, по чьей воле номер остался открытым. Губы девушки изогнулись, осветив улыбкой ее скучающее лицо, а небывалое чувство радостной общности с кем-то верным и добрым заставило сильно забиться ее сердце. На кресле, устало свесив голову на грудь, тревожно спал мужчина в плотном сером костюме. Штирлиц. Такой до последней морщинки знакомый и родной. Оттуда, от него. Клара не могла ждать. Кроме того она понимала, что время коллеги, как и всегда, дорого стоит, и ему непозволительно оставаться здесь надолго. Соня тихо позвала Макса по имени. Штирлиц не отозвался, но весь как-то закаменел, подобрался, и даже, кажется, перестал дышать. Через две секунды он резко поднял голову, оглядел Клару, и поверх его усталого, еще больше осунувшегося лица проступила ласковая едва заметная улыбка. - Здравствуй, Макс, - еще раз тихо произнесла Клара, подходя к нему. - Здравствуй, - ответил ей мужчина, яростно проводя ладонями по лицу, чтобы стереть остатки сна. Очевидно нормально выспаться ему не удавалось уже давно. Приветливо пожав руку девушки, которая заняла второе кресло, Максим Максимович спросил: – Как ты здесь? - Я-то в порядке, - отмахнулась Клара, тревожно всматриваясь в как будто мятое лицо друга, заострившиеся черты лица, покрасневшие глаза и мешки под ними. Ей показалось или у него действительно прибавилось седых волос? – И ужасно рада тебя видеть, но, прости за любопытство, зачем ты здесь? Извини, но я вижу, что твою-то жизнь никак нельзя назвать нормальной. - Отнюдь, - краем рта усмехнулся разведчик. – Просто отсюда ты начала замечать то, что раньше казалось рутиной. Прости, но до твоего сюда отъезда, не только я готов был уснуть на любой горизонтальной поверхности. А кофеин и постоянное ожидание ареста мало кого красят. И вообще, не бери в голову, и тебе, и мне будет спокойнее, если я не буду посвящать тебя в паучьи сети моей нынешней работы в Берне. Не забывай, что ты на отдыхе. А я чуть не забыл сказать, что тоже бесконечно рад тебя видеть. Но, думаю, тебе гораздо приятней будет получить письмо от одного человека. При этих словах Штирлиц, до хруста размяв затекшую шею, достал из кармана своего пиджака конверт и протянул его напарнице. Чуть подрагивающими руками она приняла его из рук друга, аккуратно вскрыла, достала письмо и погрузилась в чтение. Максим Максимович тем временем отправился к небольшой электрической плитке, располагавшейся в углу, чтобы заварить себе и напарнице крепкого чаю. Вид чашки кофе, действительно уже вызывал у него отвращение. Краем глаза он то и дело поглядывал на лицо девушки, ожидая увидеть знакомую расцветающую улыбку. Но на удивление Макса лицо Клары наоборот постепенно приобретало болезненный белесый цвет, губы начали неестественно дрожать, а дыхание стало рваным и судоржным, будто бы ей не хватало воздуха… «Милая Клара, Я знаю, что тебе будет нелегко прочитать это письмо до конца, но всё же постарайся. Я боюсь писать, чтобы ты поняла меня и простила, потому что понимаю, что не заслуживаю ни того, ни другого. Самое главное – не заслуживаю твоей любви. Я постоянно лгал тебе. И нисколько не извиняет меня то, что делал я это невольно, стараясь только дать в своих словах отклик на надежды, которые я читал в твоих глазах. Я лгал нещадно, говоря о том, что никогда не ощущал чувства, подобного нашей любви, и лгал, когда говорил, что мы всегда будем вместе. Это невозможно. Мы никогда не говорили об этом, но ведь тебе всегда было прекрасно известно... Я женат... И я не в силах (да и не желаю эти силы в себе находить) оставить свою жену, прекрасную мудрую женщину, подарившую мне чудесных детей, и променять её на то, что было между нами. Я снова понял, когда Ирэн приехала домой три дня назад. Видимо, моя любовь к семье сильнее любви к тебе. Быть может, и не было никакой любви? Тебе не приходило в голову, что то, что мы оба чувствовали - лишь влюблённость, которая питалась страстью и громкими словами? Много думая над этим, я понял… видимо, так и есть. Я вспоминаю сейчас тебя, твои слова и взгляды, но не чувствую более ничего кроме жалости и злости на себя. Как я мог так долго лгать тебе и себе самому? Ведь теперь на месте того пламени, что бушевало во мне, не осталось ровным счётом ничего... Я очень надеюсь, что со временем ты тоже ощутишь то, что чувствую я, находясь рядом с Ирэн и ребятишками. Настоящую спокойную любовь. Верю, что и ты встретишь ее когда-нибудь. Не жди меня и не вспоминай. Незачем ворошить прошлое. Прощай, Клара, и будь счастлива. Вальтер Шелленберг». Последние строки начали плыть перед глазами Клары. Еще хуже было оттого, что все слова письма она "услышала" голосом Вальтера, будто он сам стоял рядом и шептал ей на ухо своим нежным и тихим голосом все эти жестокие фразы. Теперь в голове у нее глухо бились, как сигнал колокола, ласковые "шелленберговские" "не жди", "прощай", "будь счастлива" и снова по кругу... Казалось, что земля уходит из-под ног. Она неловко переступила ногами, пошатнувшись. Тело охватила невыносимая слабость, а в голове какой-то голос словно кричал, пытаясь заглушить жестокий колокол: "Нет!", "Не может этого быть!", "Не он!", "Не мне!"... Последнее, что запомнила в сухой и соленой затопившей солнечный номер полутьме девушка – это крепкие мужские руки, которые крепко подхватили ее под плечи и талию, не дав упасть. А потом солнце окончательно погасло, и тьма приняла ее в свои объятия.