Анна Фаер

      Дверь нам открыл Мстислав.  — Привет! Где этот мудак? — я решительно вошла в дом Макса.       Дима скромно зашёл за мной. — О, ты злишься! А я ему говорил, что плохая идея, не предупредить тебя, — усмехнулся Мстислав.       Что происходит? Почему я такая злая? Чёрт возьми, мы с Димой полчаса сидели у меня в прихожей и ждали Макса! Родители, наконец, уехали на несколько дней из города, и я могу устроить ночёвку. А этот мудак опаздывает!  — Макс! — крикнула я на весь дом, не волнуясь о том, дома ли вся его семья. — Выходи! Предупреждаю, что тебя ждут проблемы!  — Тихо, не ори! — вдруг закричал на меня Мстислав. — Ты кричишь на меня?  — Да, кричу!  — Ты?  — Я!        Мы сделали несколько угрожающих шагов навстречу друг другу, а потом рассмеялись.  — Где Макс? — вконец растеряно спросил Дима.  — Кира закапризничала.  — И? Я тоже капризничаю, — сказала я, надувшись.  — Я вижу, — улыбнулся мне Мстислав и принялся объяснять: — Она не просто капризничала, у неё зуб расшатался. Папы дома нет, а зуб нужно вырвать. Так что Макс сейчас занят, а ты не ори, а то он ещё сделает ей больно.  — Он зуб вырывает! Он в любом случае ей сделает больно!        Мстислав усмехнулся рядом крепких и ровных зубов и указал на них пальцем:  — Как минимум половину мне вырвал Макс. И было совсем не больно.  — Как? Я помню, когда я была маленькой, — увлечённо начала рассказывать я, — мне молочные зубы вырывал папа. И я всегда плакала. А потом мне покупали что-нибудь, и всё было хорошо. Но всегда было больно.  — Нет. Макс умеет вырывать зубы безболезненно.  — Нет, как он это делает? — вмешался Дима. — Мне тоже всегда было больно, когда у меня выпадали молочные зубы.       Мстислав посмотрел на нас как-то растеряно, взлохматил свои тёмные волосы и начал рассказывать с улыбкой:  — Понимаете, когда Макс вырывает зуб, он всегда начинает рассказывать что-нибудь ужасно интересное. И, насколько я помню, он рассказывал мне разные истории так увлекательно, что я даже не замечал, что он уже вырвал у меня зуб.        В прихожую вошёл Макс. Вошёл так, словно он не к друзьям подошёл, а взошёл на эшафот и сейчас примет смерть от руки палача.  — Я хотела наорать на тебя, но, оказывается, ты разбирался с молочным зубом сестры!  — Ну, — безразлично сказал Макс, одевая свой пуховик.  — Кира! Кира! — позвала я.       Эта маленькая и сверхактивная девочка ураганом внеслась в комнату. Уже в следующую секунду она показывала мне чёрную дыру на месте молочного зуба.  — И тебе не было больно? — спросила я.  — Нет! Совсем не больно!  — Вау!        Я пристально посмотрела на Макса, который натягивал варежки. В комнате висело молчание. Я смотрела сосредоточенно на Макса, а все удивлённо смотрели на меня. Только Кира всё не могла угомонится, показывая всем, а Диме с каким-то особым усердием, свой выпавший зуб, который она держала в руке. — Что? Что не так? — не выдержал моего взгляда Макс. — Нет! Всё отлично! Я просто думаю, что из тебя бы вышел отличный отец.       Он улыбнулся своей божественной улыбкой.  — Мой папа и папа Димы совсем не умели вырвать молочные зубы безболезненно, — я весело обернулась к Диме. — Нашим детям будет вырывать зубы Макс!       Он посмотрел на меня немного удивлённо, потом побагровел, открыл рот, но так ничего не сказал.  — Ты чего? — я растерялась.  — Ты сказала «нашим детям»? — едва выдавил он из себя.        Я засмеялась так, что начала даже бить ладошкой по коленке.  — Нашим детям — это твоим и моим в отдельности! Не общим!       Мы выбрались на улицу, а я всё ещё смеялась и подшучивала над Димой. Только когда мы забрались в мой пустующий дом, я смогла успокоиться.  — У меня две новости! — сказала я. — Одна хорошая, а другая плохая! С какой начать?  — Мне плевать, — сказал Макс спокойно.  — С хорошей! — решительно сказал Дима.        Я, понятное дело, слушала Диму, а не Макса.  — Хорошая новость: у нас есть пицца!  — О! Это не хорошая новость, это шикарная новость!  — А плохая, — перебила я Диму, — это то, что она как бы готова, но её осталось поместить в духовку и всё такое. Но я этого делать не умею.        Мы пошли на кухню, и я указала на противень с сырой ещё пиццей.  — Мама перед отъездом оставила. Но, кажется, она ожидает от меня слишком много.  — Да ведь всё просто, — сказал Дима, внимательно поглядывая на духовку и пиццу.  — Всё просто? Отлично! Тогда всё сам и делай.  — Я думал, что буду есть, а не готовить.  — Ничего, — утешила его я, — за заслуги перед Родиной, я отрежу тебе кусок побольше.  — Замётано, — расплылся в счастливой улыбке он.        Как мало этому парню нужно для счастья. Ему достаточно неисчерпаемого запаса чая и еды. И всё. Как с ним просто.  — У нас где-то полчаса, и пицца готова! — объявил Дима.  — Отлично!        Эти полчаса мы занимались отличным делом. Игра в карты, дамы и господа! Что может быть лучше? Только не говорите: «Игра в карты на раздевание». Дима уже так пошутил, поэтому получил оплеуху и целый град обвинений в том, что он ужасный извращенец, и мне вообще страшно находиться с ним в одном доме.        Мы играли в карты. Как ни странно, я даже иногда не побеждала. Не хочу говорить, что я проигрывала. Вот сравните два предложения. Я иногда не побеждала. Я иногда проигрывала. Ведь первое звучит лучше! Разве я не права? Так вот, мы играли в карты, и, к моему огромному удивлению, я иногда не побеждала.  — Знаете, чего я хочу? — я отложила карты в сторону.  — Пиццы? Я вот хочу пиццу, — оживился Дима. — Нет! Нет, не пиццу! Я хочу, чтобы мы что-то делали! Вот мы такие самоуверенные и решительные, мы хотим сделать мир лучше, а ведь ничего не делаем! Совсем ничего.  — Отложи завоевание мира хотя бы на один день в сторону, — сказал Дима спокойно. — Отложи завоевание мира и наслаждайся тем, что у тебя в духовку отличная и вкусная пицца, которая скоро будет готова.  — Что ты привязался ко мне с этой пиццей? — я почему-то взбесилась. — Я ведь о серьёзных вещах говорю! Вы не представляете, каково мне, когда столько всего нужно изменить, а мы вместо этого ничего не делаем. Это меня убивает!  — Это тебя не убивает, — сказал Макс холодно.  — Убивает! Я несчастна из-за этого!  — Ты не несчастна.        Чёрт возьми, откуда у него эта уверенность в голосе?! Что он вообще знает?  — Ладно, — я посмотрела прямо в его зелёные глаза, — хорошо. Может, я и не несчастна, но я точно не счастлива. Я просто не могу быть счастливой, когда в мире столько проблем! Да, может быть, они не касаются меня лично, но они касаются всех остальных людей, а я волнуюсь за них.  — Зря. Им не нужно, чтобы кто-то за них волновался.       Голос Макса как-то незаметно сделался мне неприятным. Не знаю, как давно это со мной. Может быть, только что. Но больше его прекрасный тенор меня не радует. Теперь он меня раздражает. — Нет, кто-то должен о них волноваться, если они сами не волнуются! Кто-то должен им всем помочь!  — Им не нужна помощь, Фаер. Всех всё устраивает.  — Они просто не видят всей глобальности проблем! Но я открою глаза каждому! Открою их всем: старикам, маленьким детям, тем, кто ничего не хочет видеть, и тем, кто хочет видеть и знать всё. Я заставлю каждого понять, что мир нуждается в переменах! — Никому это не нужно, — холодно настаивал на своём Макс. — Нужно! Люди просто пока ещё не понимают, что они хотят видеть мир таким, какой он есть! Без розовых очков, без прикрас!  — Им это не нужно, — раздражённо и устало повторил он. — Массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, без которых они не могут жить.       Опять цитирует своего Фрейда. Как бы мне хотелось взять какую-нибудь толстую книгу этого славного старика и врезать ей Максу по лицу.  — Слушай! — я задрожала от злости. — Если я сказала, что им нужно знать истину, значит, они будут её знать! Нравится им это или нет!        Мы с Максом сидели напротив друг друга и сверлили друг друга глазами. Дима растеряно наблюдал за нами. Наверное, он совсем не понимал, что происходило. Но я понимала! Это был бунт! Бунт на моём корабле. Бунт против капитана. Как он вообще смеет говорить хоть что-то, что не совпадает с моими взглядами?  — Я злюсь, — объявила я и сделала глубокий вдох. — Что тебе не нравится? Я не понимаю, в чём проблема. Давай с дипломатической холодностью всё решим.       Среди всех моих достоинств есть и то, что если я злюсь или не понимаю чего-нибудь, я сразу же это объявлю.  — С дипломатической холодностью? Дипломатия состоит в том, чтобы гладить собаку, пока намордник не будет готов.  — Опять цитата? — спросила я, не скрывая недовольства.  — Да. Ницше. — Ты совсем дебил?! — я почему-то ужасно разозлилась. — Ты можешь разговаривать, как нормальный человек? Без цитат! Меня это бесит! Тебе совсем нечего сказать? Обязательно брать чужие мысли? У тебя хоть что-нибудь своё собственное есть?        Вот так как-то совсем незаметно я перешла на личности.  — Нет, цитаты — это красиво, — подал свой нерешительный голос Дима.  — Ты молчи! — крикнула я ему, а потом обернулась к Максу и с напускным спокойствием заговорила: — Цитаты — это мерзко. Цитаты — это клочки. Клочки от всеобъемлющей информации, заложенной автором. Конечно, некоторым кажется, что это очень красиво и эффектно, но информацию нужно полностью поглощать, а не впитывать через цитаты. Автор, чёрт побери, дал тебе целый текст! Зачем тебе цитаты?        Макс мог, наверное, очень круто повернуть ситуацию, но он ничего не сделал. За него заступился Дима.  — Знаешь, Фаер, иногда смысл всего произведения заключается в какой-нибудь одной маленькой цитате.  — Тогда автор идиот! Это то же самое, что вино разбавленное водой! Вино, в котором всего один процент алкоголя, а всё остальное просто вода. Это же, блин, детское шампанское! Зачем тогда было писать всю эту воду?! И вообще! Я запрещаю тебе говорить цитатами! Мне надоело!        Теперь уже взбесился Макс. Он. Взбесился. Вечно спокойный, всегда уравновешенный, сейчас он вдруг сжал руку в кулак и насмешливо заговорил.        Заговорил своим мерзким и металлическим тенором.  — Кем ты себя возомнила? Ты не можешь мне запрещать. Ты вообще ничего не можешь. И никогда не сможешь. Знаешь, откуда у тебя такие грандиозные планы на будущее? Это всё потому, что в настоящем ты ничего не значишь. Ты мечтаешь стать кем-то великим, но здесь и сейчас ты никто. А будущее — это ведь то же настоящее, которое пока ещё не настало. Видишь, куда я клоню? Ты сейчас никто. Ты в будущем никто. На планете семь миллиардов людей. И ты. Такая же, как и все остальные, не интереснее и не способнее остальных. Твоя жизнь будет копией каждого второго. Ты возомнила себя кем-то особенным, да? Спускайся на землю. Обычная жизнь, обычная смерть. Не будет никакого лучшего мира и никаких грандиозных событий не будет. Мне надоело в это играть. Кто-то должен был поставить тебя на место. И вообще ты должна быть ужасно благодарна, что тебя окружают спокойные и уравновешенные люди. Другие бы на моём месте сразу же бы тебе объяснили, кто ты. Ты заигралась, девочка.  — А ты чего молчишь? — совершенно спокойно, будто это был какой-то обычный разговор, спросила я у Димы.  — Да ведь, что я могу сказать? Это было очень грубо, но…  — Но? — поторопила я. — Но он ведь прав. Другие бы уже давно поставили бы тебя на место.       Я молчала. Я уже не смотрела на лица друзей. Хотя какие они мне друзья? Я смотрела на дверь. Смотрела на дверь и думала о том, что заплакать сейчас было бы самым худшим из того, что я могла бы сделать.  — Ты в порядке? — спросил Дима и дотронулся до моего плеча.       Я резко сбросила с себя его руку и посмотрела на него ненавидящим взглядом. У меня внутри всё кипело, всё рвалось наружу.  — В порядке. Всё в порядке, — я говорила сухо и спокойно.  — Ты не злишься? — Дима, кажется, начинал понимать, что сейчас произошло.        Я не злюсь? Как он только смог такое спросить? Я не злюсь? Я хочу столкнуть его в жерло вулкана, хочу медленно выпустить в него весь магазин пистолета, хочу бросить его в клетку к разъярённому медведю.        Только, что я могу сделать? Ничего. Я ведь никто, такая же, как и все остальные. У меня что-то горькое подступило к горлу.        Я решительно встала с пола, на котором мы сидели. Посмотрела на них свысока. Мне хотелось сделать что-то важное, что-то такое, что они бы запомнили. Но вместо этого у меня почему-то выступили слёзы на глаза. И я ужасно разозлилась. Но, правда, в этот раз не на них, а на себя. На свою слабость. — Отвалите! — это было совсем глупо, ведь они даже ничего не делали, они просто молчали. — Как же я вас ненавижу! Знать вас не хочу!        Я со всей силы захлопнула за собой дверь и спустилась в прихожую. Как-то удивительно быстро накинув куртку и обув тёплые зимние ботинки, я выбежала на улицу.       Это был красивый зимний вечер. В свете фонарей блестели снежинки, в небе дрожали, наверное, от холода звёзды. И всё освещала луна. Ненавижу луну. Ненавижу. Всё ненавижу. Ненавижу этот живописный вечер, ненавижу своих друзей, ненавижу себя. Моей ненависти хватит на весь мир. Забавно, что раньше так было с моей любовью.        Я бежала и плакала. Кажется, я бежала медленно. Я отчётливо запоминала каждый шаг. Всё было словно в замедленной съёмке. Так бывает, когда ты очень счастлив. Только я сейчас несчастна. Я ненавижу Макса за его правду. Ненавижу Диму за то, что он ничего не сделал. Ненавижу себя. Себя я ненавижу больше всего. Макс не виноват, нет. Он просто озвучил то, на что я упорно всю жизнь закрывала глаза. Я закрывала глаза на то, что на планете ещё семь миллиардов других людей. И я точно такая же, как и большинство из них. Я не центр земли, нет. И мир не вращается вокруг меня. Всё гораздо хуже. Я обычный среднестатистический человек. Я ужасно скучная.        На глазах были слёзы. Передо мной стоял расплывчатый мир. Я уже не бежала, теперь я решительно шла вперёд. Только по щекам ручьями катились горькие и солёные слёзы. И почему они не замерзают на морозе? И почему они не могут остановиться? Надеюсь, когда-нибудь они всё-таки остановятся. Очень на это надеюсь. Но я всегда так. Надеюсь, но ничего не делаю. Я даже не пыталась утереть глаза, я просто шла по дороге, которую даже не видела.        А зачем мне что-то видеть? Я не хочу ничего видеть. Боже мой, что со мной происходит?! Я ведь из-за этого и поругалась с друзьями. Из-за того, что начала говорить о том, что все должны открыть глаза и взглянуть на мир. На жестокий, злой и лицемерный мир. А теперь, когда я на него взглянула, мне хочется закрыть глаза и ничего больше не видеть. Лучше я буду смотреть на туман от слёз, стоящих на глазах, но только не на мир. Даже этот красивый и снежный вечер, вызывает у меня одно отвращение. Мне мерзко. Мерзко от всего. Мерзко от всех. И больше всего мне мерзко от себя. Такая же, как и все! Скучная и обычная! Я, по сути, никто! Ничего не значу! И так было всегда! Только почему же мне так больно именно сейчас?        А потом всё произошло слишком неожиданно, чтобы хоть что-то понять. Чьи-то руки потянули меня назад, а передо мной на огромной скорости что-то пронеслось. Раздался визг, затормозивших колёс. Я принялась утирать слёзы и смотреть вокруг. Меня за плечо держал напуганный и бледный, как смерть, Дима. Макс что-то отвечал орущему и злому мужику, который только что вышел из машины. Из машины, под которую я едва не попала. Ещё шаг — и меня бы больше не было. Не было бы ещё одного скучного и неинтересного человека.        Дима вёл меня домой. Он всё время говорил. Потом нас догнал Макс, он тоже начал испуганно что-то говорить. Кажется, они извинялись, но они уже прощены. Думаю того, что я жива, может быть только благодаря им, достаточно, чтобы простить.        Они сильно переживали. Они переживали даже сильнее меня, хотя это всё-таки я, а не они, едва не угодила под колёса. Мы уже были дома, в тепле и уюте, а я всё ещё не могла отойти от шока. Один шаг. Понимаете? Один шаг. Между жизнью и смертью всего лишь один шаг. И когда ты его делаешь, становится ясно, что всё на самом деле не так уж и плохо. А всё, что плохо, всегда можно решить и исправить. Только одно не исправить: ты уже этот шаг делаешь.        Дима пытался меня развеселить, но ничего у него не вышло. Макс пытался меня покормить свежеиспечённой пиццей, но я ничего не хотела. Я вообще ничего не хотела. Они с Димой, наверное, перепробовали всё, чтобы хоть как-то вытянуть меня из моего шокового состояния, но ничего не получалось.        Ближе к полуночи Макс принялся вести со мной какие-то серьёзные терапевтические разговоры. Применял всякие штуки из психологии и психиатрии, а ничего не получалось. Дима в это время сидел перед телевизором и листал каналы. Он что-то искал. Но мне было плевать. Мне на всё теперь плевать. Перед лицом смертью всё начинает казаться таким никчёмным и неважным. А ведь это лицо перед нами постоянно.        А потом Дима тихо сказал: — Фаер, смотри, твой любимый фильм.        Я уныло обернулась к телевизору. У меня непроизвольно появилась улыбка. Это был мой самый любимый фильм. Это была лучшая сцена в нём. Но улыбка моя сползла с лица быстро.  — Ты чего? Ты же его так любишь, — сказал Дима мягко-мягко, так, что в его голос хотелось укутаться и сидеть в этой мягкости всю ночь.  — Я хочу, как в фильме, — сказала я, наконец.        Там была отличная сцена. Лучшая сцена, наверное, не только в этом фильме, а в истории кино в целом. Сцена в ванной.  — Ладно, — Дима вдруг улыбнулся. — Будет, как в фильме! Я наберу воду в ванную.       И он бодро вышел из комнаты. Мы с Максом остались вдвоём. Я посмотрела на него вопросительно.  — Будет, как в фильме, — сказал он, улыбаясь.        И я тоже улыбнулась. Я стала смотреть на экран. Мой любимый фильм. Всё, кажется, хорошо. Я жива, и сейчас, вроде бы, даже будет что-то весёлое.  — Ванна готова! — закричал Дима.  — Иди, — сказала я Максу. — Я к вам потом подойду.        Я быстро спустилась на кухню. Были бы мы у Алекса, то, конечно же, я бы взяла бутылку белого вина. Но мы у меня, поэтому будем пить апельсиновый сок. Но всё-таки из бокалов.        Взяв три бокала и кусок так и нетронутый пиццы для Димы, я медленно пошла в ванную. Они уже сидели вдвоём в разных её концах. Дима пытался сделать себе бороду из пены, но она вечно сползала вниз. Я, расплывшись в улыбке, отдала им бокалы и сок. Кстати, Дима пицце обрадовался больше всего. Я так и знала, что он голоден. Он всегда голоден.        Стоя прямо над ванной, я смотрела вниз на плитку пола. Потом, как-то устало вздохнув, начала снимать с себя одежду. Кто бы мог подумать, что всё кончится так? Кто бы мог вообще подумать, что когда-нибудь я без малейшего неудобства буду сидеть в ванной вместе с ними в одном нижнем белье? Жизнь, оказывается, чертовски странная.        Забравшись в ванную, я долго устраивалась поудобнее: было тесно. Потом сделав несколько глотков из бокала с апельсиновым соком, я поставила его на пол.  — Хорошо, да? — спросила я, играя с пеной.  — Ты о чём?  — Обо всём. Хорошо жить.  — Хорошо, — отозвался Макс.  — Хо-хо, хорошо иметь бороду, — сказал басом Дима.       Он, наконец, смог сделать себе из пены какое-то жалкое подобие бороды. Я рассмеялась, а потом брызнула ему водой прямо в лицо. Началась маленькая война, в ходе которой пострадал даже не в чем неповинный Макс.        Было очень хорошо. Я чувствовала себя пьяной, хотя ничего кроме апельсинового сока и не пила. Мы сидели в ванной, наверное, несколько часов, и просто говорили.  — У тебя шрам останется, — сказала я, указав на руку Димы.       На его руке было тёмно-вишнёвая корочка, оставшаяся от моих зубов.  — Останется, — согласился Дима, а потом улыбнулся. — И это хорошо. Я каждый день тебя вспоминаю, когда вижу свою руку.  — Ты никогда меня не забудешь?  — Не забуду.  — Тебя невозможно забыть, — усмехнулся Макс.        Наверное, это было и приятно слышать, однако я сразу же решила отвлечься. Как только происходит что-то приятное, я зачем-то хочу исчезнуть или сменить тему, или просто убежать. Почему я так не поступаю с тем, что мне неприятно?        Я напрягла и вытянула вперёд правую руку: по ней ручейками стекала вода.  — Человеческое тело такое красивое, — сказала я, рассматривая свою руку. — Я в детстве думала, что лошади самые красивые животные. Так вот теперь мне кажется, что нет ничего красивее человека.  — Венец творения, — усмехнулся Макс, отхлебнув из бокала немного сока.  — Да, я именно об этом и говорю! — сказала я восторженно. — Человек — это лучшее творение бога. Мы, может быть, подлые мрази, но мне нравится то, как выглядят наши тела. Я так люблю людей. Люди прекрасны. И я в восторге от этого. Мне так нравится всё, что несёт на себе наше тело. Я люблю изумрудные глаза, я люблю шрам в виде месяца, который тебя оставила в детстве собака, — сказала я Максу, а потом обернулась к Диме. — Но твой шрам на руке мне всё-таки нравится больше потому, что я очень люблю ту злую и эгоистичную собаку, которая его оставила. И вообще люди такие потрясающее! Я так люблю их. И мир. И вас. Я очень люблю вас. Я сказала сегодня, что ненавижу, но я врала. Простите.  — Куда тебя понесло, — усмехнулся Макс уголком рта.  — Я едва не умерла сегодня, я едва это всё не потеряла. Представьте, что было, если бы вы опоздали всего на пару секунд…  — Мы никогда бы не опоздали, — улыбнулся мне Дима.        Мне было тревожно, но когда тебе так улыбаются, как улыбается Дима, вся тревога куда-то исчезает. Тревога исчезла, и пришло что-то весёлое. Я снова начала брызгаться. Мы неудержимо хохотали на весь дом, даже вечно занудный Макс и тот хохотал и не мог остановиться. Мы заляпали пеной все стены и весь пол, но в тот момент это было просто неважно. Когда-нибудь придётся убираться, но сейчас мы счастливы. Счастливы! Именно счастливы! В самом прямом значении этого слова!        Наверное, только ещё через час я зевнула, и стала аккуратно выбираться из ванной. По мне стекала вода, а полотенца нигде не было.  — Спускайте воду. Я довольна, было весело, — а потом я зевнула и сказала устало: — Пойду, принесу вам полотенчико.       У себя в комнате я сняла промокшее бельё, укуталась в мягкое полотенце и села на край кровати. Что-то не так. Ну, конечно же, что-то не так! Я сегодня едва не умерла. А ещё я сегодня почти голая плескалась в ванне вместе с этими двумя. Конечно, что-то не так!       Облачившись в супер-уютную клетчатую пижаму, я взяла два больших белых полотенца для парней, и вернулась в ванную. Там я забросила мокрое бельё в стиральную машину, а наверх неё я опустила полотенца.  — Когда положите своё бельё, то поставьте на сушку, — сказала я и вышла из ванной.       Через пару минут появились парни в одних только белых полотенцах, повязанных на поясе.  — Мы голышом спать будем? — спросил Дима.  — А почему бы и нет? Вас, чёрт возьми, уже ничего не должно смущать, — как-то странно улыбаясь, ответила я.        Скоро мы втроём уже снова были в гостиной. Я сидела на крае дивана и наблюдала за тем, как Дима усердно что-то объяснял Максу. Кажется, он доказывал, что не любить корочку на пицце просто невозможно, но в моей уставшей голове вращалась лишь одна мысль. Очень глупая навязчивая мысль.        У Макса на попе должно быть родимое пятно, помните? В виде сердечка. Я всегда в этом сомневалась, а сейчас на нём одно только полотенце, сам он стоит ко мне спиной, и это просто идеальный момент, чтобы проверить. Если я не сделаю это сейчас, то, возможно, у меня никогда больше не будет такого шанса.        Я тихо, совершенно бесшумно подошла к Максу со спины и с каменным лицом резко спустила с него полотенце. Ага! Это просто удивительно! Тёмное пятнышко в форме сердечка! Да, такое ровное сердечко даже нарисовать было бы сложно!  — Ты совсем спятила?        Я только хохотала.  — Я должна была проверить родимое пятно! — едва смогла объяснить я.        Единственное, о чём я не подумала, — это Дима. Он всё-таки, в отличие от меня, стоял спереди Макса, а не сзади. Да, о Диме, который сейчас стоял с широко открытыми глазами, я не подумала, этот момент я упустила. Надеюсь, у него не будет какой-нибудь психологической травмы.        Но, в любом случае, Дима выглядел очень шокированным.  — Макс тебя так впечатлил? — спросила я сквозь непрекращающийся смех.  — Ещё как впечатлил, — ответил Дима, а потом залился краской, когда понял, как же сильно это фраза, должно быть, прозвучала в моей ненормальной голове.        Я упала на диван, стала хохотать ещё сильнее и закрывать, покрасневшее лицо руками.        Чёрт возьми, как же всё-таки хорошо жить! Как хорошо попадать в неловкие ситуации! Как хорошо иметь родимые пятна и шрамы, оставленные дружескими зубами! Как хорошо, когда ты мог бы умереть, а ты жив! Как хорошо, когда шаг, который разделял жизнь от смерти, так и остался не сделанным!       Жить чертовски хорошо!